Жена, любовница и прочие загогулины

– Та ладно, ё… Как говорится, не сюда несено, да и не тут уронено. Пойдём тогда и мы с тобой выпьем.

Они вернулись к столу. И Чуб выпил, не закусывая, две рюмки самогона подряд.

От огорчения сводило живот, а сердце металось наподобие посаженной на цепь обезьяны.

«Чтобы переменить настроение, надо вспомнить о чём-нибудь приятном», – решил он. И мысленно напрягся, попытавшись добиться задуманного. Однако все усилия оказались напрасными: ничего положительного не выдавливалось из притемнённой умственной полости, кроме пива и самогона. Которые, разумеется, не входили в категорию неудобоваримых понятий, однако не возымели достаточного эффекта в успокоительном направлении. Ещё стали вспоминаться женщины, но отчего-то исключительно под неодобрительными – если не сказать малоприглядными – углами зрения. Словом, ничего хорошего, сплошное издевательство над собой.

А может, в его жизни и не было ничего по-настоящему приятного – такого, что оказалось бы удовлетворительным вспомнить для мало-мальски заметного подъёма настроения? Чёрт его знает. Прежде как-то не приходилось размысливаться о подобном. Да и сейчас, наверное, не стоило этого делать. Ведь и без лишних мыслительных утруждений всё было настолько перепутано, смутно и невразумительно, что на душе не оставалось места ничему, кроме тошнотворности.

В свете слабоутешительного положения дел Чуб выпил ещё рюмку самогона.

Потом ещё одну.

И ещё одну.

После этого живот отпустило.

Несколько минут он сидел, утеряв выражение лица и расплывшись взглядом. Затем встрепенулся, наложил себе полную тарелку салата «Оливье» и стал есть. Представил свой желудок подобным вместительному корабельному трюму, в который необходимо сложить запас продовольствия для продолжительного путешествия в неизвестность. В самом деле, супружеская жизнь ведь тоже, как долгое плаванье за тридевять земель, влечёт человека к новым берегам, хотя не факт, что по пути он не собьётся с курса среди штормов и других передряг, и что не утонет, захлебнувшись этой самой жизнью.

А веселье двигалось прежним аллюром. Повсюду стоял невообразимый гвалт. Никто никого толком не слушал, оттого никто никого по-настоящему не понимал, и вместе с тем каждый проникался всеми сразу.

Батя, обретавшийся рядом с Чубом, оживлённо скрёб ногтями себе то левый бок, то правый, то грудь, то плечи (он имел обыкновение чесаться в минуты чрезмерных эмоций, поскольку не любил мыться). Мать внимательно следила за движениями супруга и с переменным успехом старалась пресекать неприличности, украдкой шлёпая его по рукам. По губам родителю тоже регулярно доставалось, но это уже не за движения, а за непроизвольные словесные отклонения и прочие мелочи наподобие кашля, отрыжки, гримасничанья и ковыряния в зубах.

Чуб снова налил себе в рюмку и выпил.

От огорчения он, вероятно, напился бы до полусмерти, но помешало внезапное обстоятельство: из курятника донеслись испуганное кудахтанье, громкое хлопанье крыльев и женский визг, тотчас перекрытые свирепым мужским криком:

– За-а-амо-о-очу! Обоих! Но сначала тебя, блярву такую!

Это был голос Витьки Козлова.

Все бросились к курятнику. Навстречу, на ходу натягивая брюки, вылетел Мишка Кошелев с сумасшедшими от страха глазами:

– Я не виноват! – оправдывался он пришибленным голосом. – Я не хотел! Она сама!

В полутьме птичьего жилища, прижав полуголую Таню к саманной стенке, Витька водил перед её лицом столовым ножиком и – то почти выкрикивал непреодолимыми словами, то переходил на полумёртвый шёпот:

– Это что за позорище на мою голову? Я тебя второй раз за день с-под чужого мужика вытаскиваю! Не, ему я ничего не стану делать, пусть живёт, сучок! Теперь я знаю: они все не виноваты, мужики-то! Это ты, проститутка, сама на каждого подряд вешаешься! Вот я сейчас тебя за это чикну по горлянке, и некому станет нервы мне трепать!

С перепугу кто-то из мужиков крепко вмазал Витьке кулаком в челюсть, и тот рухнул кулём на мягкий куриный помёт.

– Витечка! Что они с тобой сделали?! – тут же бросилась к нему Таня. И, подняв заплаканное лицо, заголосила:

– Зачем вы так с ним, изверги?! Так же убить можно! А он меня любит! Он же добрый, он и комахи не обидит, просто грозится спьяну, а завтра будет плакать и прощения просить! Зачем вы его так?!

Набившаяся в курятник толпа растерянно попятилась. Все, крякая и переглядываясь, медленно выбрались на свежий воздух и вновь расселись за столом.

Более ничего чрезвычайного не происходило. Таня увела мычавшего и ничего не соображавшего Витьку домой. Гости пили и ели, и постепенно некоторые даже стали забывать, по какому поводу здесь собрались; но веселья от этого не убавлялось. Один раз тамада пристал к Чубу, объясняя ему, что в соответствии с каким-то обычаем тот должен выпить вина из туфельки невесты, но отец торопливо зашептал:

– Не пей, они развалятся, это китайские.

– Ты о чём, батя?

– О туфельках.

– Ну и что с того, что китайские? – не понял Чуб.

– А то, что их в Китае делают из бумаги, для похорон, а здесь, в станице, люди на свадьбу берут, потому что – дешёвые.

Тамада Егор Палыч тоже это услышал. И, проявив профессиональную деликатность, рассосался в окружающей безвидности. Чуб забоялся, что и Машка услышит. Но она, слава богу, была занята болтовнёй с кем-то из девчат, потому информацию о негодном качестве своей обуви пропустила мимо ушей. А самому Чубу вопрос о китайском контрафакте, в принципе, был безразличен.

Он озрился по сторонам. Кругом царило хаотическое движение, и всё шло своим чередом. Гости дружно двигали челюстями и с хмельным отсутствием меткости атаковали своими вилками салаты, котлеты, отбивные, куски курицы, картофельное пюре, квашеную капусту, солёные помидоры, нарезанные кружочками огурцы, маринованные грузди, жареные баклажаны, селёдку под шубой, холодец и прочую снедь. Между едой, конечно, беседовали обо всём, что лежало на уме у каждого. По преимуществу обсуждали предназначение семьи и радости молодого секса с вытекающими из него закономерными обязанностями и природными последствиями в виде детей, внуков и улучшения демографии. Говорили также о непростых временах на крутом повороте исторического шляха страны, когда трудно прожить даже в одиночку, а тем более семейно, имея необходимость гнуть спину перед капиталистами на скудеющем производстве или в упадочном сельском хозяйстве. И о величии русского народа, способного, стиснув зубы, вынести всё, что бы с ним ни вытворяла хитрая мировая закулиса. И о ещё большем величии и могуществе казачьего корня, который ещё неизвестно, надо ли относить к русской почве или, наоборот, следует выращивать в автономном режиме (последнее вызывало регулярные споры – вполне ругательные, однако недостаточно полновесные для крика и рукопашного беспорядка). И о возможности существования смысла в жизни – независимо от того, существует на свете бог или нет. И о безоговорочном взаимном уважении присутствующих друг к другу. И о судьбах мира, который устроен несправедливо, однако ничего не поделаешь, потому надо по мере сил приспосабливаться и как-нибудь жить дальше… Если всё внимательно послушать и запомнить, а потом не полениться перенести в подробном виде на бумагу – наверное, получилась бы большая книга, полная народной мудрости и разных взаимных мнений исчерпывающего порядка.

Впрочем, была короткая внутренняя пауза, когда Чубу вдруг все гости за столом показались похожими на свино-, корово-, козо-, овце– и крысоподобных оборотней, отдалённо похожих на людей, но с неисправимо зверьими харями. Как если бы по мановению волшебной дудочки подле неистощимой кормушки столпилась вся мыслимая и немыслимая нечисть – лениво похрюкивающая, глупая и сытая, но не желающая оторваться от дармового угощения. Правда, наваждение продолжалось недолго, наподобие скорострельной получужой галлюцинации, а затем растворилось, точно его и не было.

Следом за упомянутой незадачей как назло возник новый кандибобер: поскольку все вокруг говорили одновременно, да ещё под задорную музыку, трудно было не ощутить гнетущего избытка звуков – и Чуб ощутил. Слова, ноты, грюки, взвизги, хохотки летели с разных сторон, делая дырки в воздухе; и ему захотелось убежать, поскольку он поймал себя на том, что опасается вдыхать эти дырки, из-за которых может получиться засорение лёгких или ещё какая-нибудь неприятная хвороба. Однако Чуб, конечно, понимал, что его опасение не имеет под собой правильной почвы, а из-за одной голой фантазии впадать в панику и шарахаться глупо. Потому он остался сидеть на месте и постарался, пересилив себя, смотреть на всё прежним безбоязненным взором. Пусть не сразу, но это ему удалось. После чего застольное мероприятие вошло в прежние берега и потекло обыкновенным темпом, не обещая дальнейших сюрпризов. Глянуть со стороны – свадьба как свадьба, ничего особенного. Оставалось только расслабиться и ждать её окончания, не обделяя себя выпивкой и закусками. Что Чуб и сделал за неимением лучшего.

Он пил и ел, и даже полумашинально отвечал на какие-то вопросы односложными «да», «нет», «угу», «мнэ», «ёпрст», «тю», «хмыкх» и всяко-разно в подобном духе. А сам отвлёкся сознанием, упёршись темноструйным взглядом в ствол старой вишни. Вспоминал, как в детстве метал в это дерево большой кухонный нож с наборной рукояткой из цветной пластмассы, воображая себя то индейцем, то ковбоем, то разведчиком в тылу врага, то охотником на инопланетных чудовищ, то ещё невесть кем. Покалеченная вишня плакала густыми тягучими слезами, которые впитывали солнечный свет, делаясь сначала янтарными, затем – золотисто-коричневатыми, и постепенно застывали. Через время Чуб собирал в банку из-под майонеза полуотвердевшие вишнёвые слёзы, заливал их кипятком – в итоге получался клей. Хотя на хрена ему был нужен этот клей? Теперь и не вспомнить. Скорее всего, просто для забавы. Майонезная банка с её бесполезным содержимым могла затем полгода покрываться пылью на полке в кладовой, пока мать не убеждалась, что Чуб о ней позабыл. После того изделию из вишнёвых слёз была прямая дорога на помойку.

Упомянутое воспоминание повлекло за собой другие эпизоды из детства, связанные с родным двором, с матерью и отцом, с каждым деревом и кустом, с домашними питомцами, собаками и кошками, которые давно издохли, с поросятами и курами, коих выкармливали, холили и лелеяли, а затем благополучно схарчили всем семейством, с играми, мечтами и фантазиями, рождавшимися там и сям в разных углах двора… Ерунда, конечно, а всё же ничего, занимательно. По старой памяти, что по грамоте, можно кататься более-менее гладко и безболезненно.

***

По мере того как вечер угасал, постепенно затухали и гости. Но упорно не желал униматься батя, каждому поочередно рассказывавший застарелую историю о том, что когда он служил в Ростовской области, случилось ему ехать в одной электричке с пьяным дядькой. Дядька направлялся к родичам на свадьбу и вёз в мешке живую свинью: сначала он сидел на лавке, потом прилёг на неё, а когда вагон качнуло – и вовсе свалился на мешок со свиньёй. Та с перепугу ужасно завизжала, а люди не поняли, что за крики, в панике сорвали стоп-кран и повыметались из вагона. Когда пассажиры разобрались, что к чему, и вернулись на прежние места, то увидели дядьку, спавшего в обнимку со свиньёй… Ничего смешного в этой истории не было, Чуб сколько жил, столько и слышал её от бати. Но старый пенёк отчего-то каждый раз, когда её рассказывал, жутко хохотал…

И ещё стойко держалась одна дряхлая бабулька с сырыми глазами и собранными в тяжёлый узел седыми волосами – дальняя родственница по материнской линии, явившаяся на свадьбу с белой болонкой на верёвочном поводке. Согбенная, будто весь мир давил ей на плечи своей трудновыносимой тяжестью, она с одержимым настырством расхаживала вдоль стола и выгребала в огромный целлофановый куль из тарелок у всех зазевавшихся недоеденные куски мяса и недообглоданные кости. И, не меняя терпеливого, как у дрессированного животного, выражения лица, остроголосо приговаривала в безумолчной манере:

– А это собачке будет еда, усё равно ведь выкидать заздря нехорошо, в природе никаковские вещи не должны оставаться без применения, особливо пищевые продукты, которым ещё не вышел срок годности для пропитания братьям нашим меньшим, они, животинки, существа безответственные, а тоже пищеварительну потребность имеют, да и не безобразят зряшно, отчего ж об них забывать, это нехорошо, не надобно забывать и в счастье, и в горести, как говорится, беда – бедой, а еда – едой, жить каждому охота в сытости, и собачке, и кошечке, и хомячку, и попугайчику, и любой козявке, хоть усе они существуют без высших образованиев, а не евши даже блоха долго не пропрыгает, вот я этот кусочек возьму, раз он вам не нужный, пусть моей собачке будет еда, она любит мясцо и косточки, даром что скотинка бессловесная, а тоже соображение имеет не хуже нашего, они, животные, усе одинакие касаемо пищевой потребности, да и как же иначе, ведь они тоже сообразны господу и его промышлением созданные, как и мы, грешные, и тоже сытости желают, что с них взять-то…

Болонка, жалобно взвизгивая, уже почти волоком тащилась вслед за престарелой добытчицей, поскольку нетрезво державшиеся на ногах танцующие пары то и дело наступали ей на лапы. Однако бабулька не обращала на это внимания. Невесть какая норма костей и прочих объедков представлялась ей удовлетворительной на текущий вечер, но своего занятия она не оставляла до самого конца свадьбы.

Случился момент, когда сидевший напротив молодожёнов троюродный брат мужа материной сестры поднял голову со скатерти и, понаблюдав за шнырявшей бабкой, обратился к Чубу:

– Правильно, между прочим, делает старуха. Мясо лучше иметь в объедках, чем в собачатине.

– В каком смысле? – не понял Чуб, чувствуя, как его нутро наполняется несообразным случаю беспокойством. – На что намекаешь?

– А на то, шо нынче у нас на базаре половину собачатины вместо нормального мяса продают.

– Не может быть, – встрял сидевший рядом батя. – Его же проверять должны.

– Значит, подмазывают тех, кто проверяет. Я знаю, потому как сам недавно по заказу цыгана Яшки добыл со своей двустволкой пятерых бродячих кобелей. Он мне полцены за них даёт, а потом дешевше других на базаре торгует.

– Так я же… – отец, икнув, схватился за живот. – Я же у Яшки вот это мясо и покупал… Вдвое, говоришь, меньше даёт? Сколько же, если конкретно?

– Так… позавчера рассчитывались по сто девяносто рубчиков за килограмм.

– Точно… – язык у бати уже заметно заплетался и слова давались ему с трудом. Однако он пересилил себя для последнего возмущения: