Жена, любовница и прочие загогулины

Впрочем, долго огорчаться в такую ночь Мария не планировала. В спальне она мигом отбросила пустяковые угрызения ума в сторону, улыбнулась чему-то глубоко женскому, скрытому от сторонних глаз, и приблизилась вплотную к Чубу. Который, к слову, давно заметил, что его невеста имеет обыкновение в разговоре подсовываться вплотную к собеседнику – вероятно, ради собственной уверенности в его ответном внимании. Как ни странно, упомянутая манера не раздражала Чуба… Однако в данный момент интерес Марии простирался дальше обычного разговора. Она на несколько мгновений крепко обвила руками шею своего скороиспечённого мужа, потёрлась щекой о его шею; потом внезапно отстранилась – и сильным толчком опрокинула его на многообещающе всхлипнувшую кровать:

– Ну вот и всё! – объявила она с торжественной решительностью, подобно командиру, сообщающему бойцу, что тому приказано геройски заткнуть собственноручным телом вражескую амбразуру.

– Чего это – всё? – слегка растерялся Чуб, ощутив короткий позыв чем-нибудь отгородиться от сияющего взгляда Марии. – Как это – всё?

– А так и всё, что теперь ты – окончательно мой!

– Я сам себе свой, – буркнул он осоловело, не испытывая никаких особенных желаний. – А твой – только отдельными местами.

– Ничего, мне на сегодня и этих мест достаточно. Я долго ждала, а теперь хочу быть счастлива – прямо сейчас!

Договаривая последние слова повышенным от нетерпения тоном, она стала быстрыми пальцами стягивать с Чуба одежду. Затем несколькими ловкими движениями, точно фокусник, скинула с себя свадебное платье, бросилась на супруга, пока слабо представлявшего себя в зависимой роли, – и жадно прильнула губами к его губам.

Переходного момента он не уловил. Просто обнаружил себя лежащим сверху: он раскачивался на Марии спокойно и ритмично, как будто её горячее тело превратилось в лодку, ласково подбрасывавшую Чуба на морских волнах. И ему было уже всё равно, куда плыть. Главное, чтобы подальше от берега и чтобы не возвращаться в своё прежнее сознание.

Среди упомянутого равномерного колыхания он ощутил себя – как-то вдруг и безвозвратно – женатым. И рассудил, что большой моральной покляпины в этом нет, просто раньше он не задумывался о подобных вещах, а ведь, по сути, всё очень просто: самые невероятные обстоятельства кажутся таковыми лишь со стороны, однако стоит им нахлобучиться конкретно на тебя – и ты уже не видишь в них ничего особенного, более того, не замечаешь их вовсе. И такая постановка мыслей показалась ему вполне правильной уже просто потому, что другой он придумывать не собирался.

Глава шестая

– Жить – хорошо!

– А хорошо жить ещё лучше!

(Художественный фильм «КАВКАЗСКАЯ ПЛЕННИЦА»)

– У всех куча глюков, и с ними надо жить!

(Мультипликационный фильм «Масяня»).

Полагавшиеся на свадьбу три дня отгулов пролетели незаметно, и Чуб снова вышел на работу.

Само собой, он, как и все нормальные люди, предпочёл бы сидеть в костюме где-нибудь в офисе и создавать видимость трудовой деятельности, а не вкалывать на заводе. Но подобная перспектива могла улыбнуться Чубу разве только в удачливом сне. А потому мечтать о ней не имело смысла. Есть вещи, с которыми человеку приходится смиряться; впрочем, при достаточной обвычке – без особенных затрат ума и нервов.

Трудовой процесс на консервном заводе даже описывать не стоит, поскольку нет в нём ничего увлекательного, лишь монотонное махание деревянной лопатой да настойчивый дух медленно подгнивавших в воде яблок. Всё, что связано с каждодневной борьбой за существование, не могло представляться ему иначе, нежели в утомительном, муторном и нежелательном ключе – не в том смысле, что существование каждого человека должно стремиться к скорейшему пределу, а в том, что лучше бы оно продолжалось без приложения усилий. Однако Чубу приходилось упомянутые усилия прилагать, иных возможностей ему жизнь не предоставила. Обыкновенное дело: не рад хрен тёрке, да всё равно по ней боками пляшет.

Каждый пробавляется в меру своих способностей; Чуб сознавал, что так было и будет продолжаться ещё многие десятилетия – до тех пор пока людей не заменят механизмами, не знающими скуки, не требующими зарплаты и прочих излишеств. Но подобное наступит нескоро, может быть, вообще не здесь, а в каком-нибудь параллельном времени, недоступном ощущениям обыкновенного человека. Или как минимум при коммунизме, который большинство трудящихся считает теперь недостижимой фантазией и глупостью.

Чуб не ощущал в себе тяги к приобретению каких-либо постоянных привычек и умений. Тем не менее к трудовым будням на заводе он в постепенном приближении притерпелся. Умориться на такой работе было довольно трудно, зато время теперь текло не бесцельно и приносило денежное содержание – пусть не настолько большое, как хотелось бы, однако вполне удовлетворительное в плане пропитания и прочих неотложных потребностей. Это худо-бедно устраивало и Чуба, и его предков, и окружающую общественную массу, не желающую кормить никого бесплатным образом. Трудиться с душой Чуб отродясь не умел, отчего старался по возможности не насиловать себя чрезмерным энтузиазмом. С другой стороны, работать дуром, без проблесков смысла, ему было не привыкать, особенно после армейской службы. Не любил Чуб – как это заведено у некоторых умников – сомневаться в том, что он находится в правильное время и в правильном месте. А мысли о возможности каких-либо вероятностей и улучшений, касающихся его вялотекущей персоны, приходили к Чубу довольно редко и не очень настойчиво, бороться с ними не составляло никакого труда.

Порой, подгоняя яблоки в воде размеренными движениями деревянной лопаты, Чуб совершенно забывал о времени: вспоминал разные эпизоды из свого прошлого, размышлял о малозначащих сиюминутных пустяках или придумывал эротические приключения, которые ему хотелось бы, чтобы с ним произошли – и рабочие смены пролетали незаметно.

Дома обстояние дел не выходило из умеренного русла. Всё оставалось прежним: батя балдой груши околачивал, разве что иногда ковырялся в огороде и ходил на рыбалку, Мария с матерью хлопотали по хозяйству, а Чуб врастал в образ женатого человека, пускал в него корни – вглубь и вширь – подобно молодому дереву, неторопливо нащупывающему своей безбоязненной нижней частью плодородные слои почвы, а также камни, которые позволяют растению ощущать себя надёжно прикреплённым к поверхности планеты и не беспокоиться во время ураганов, землетрясений и прочих опасных катаклизмов.

Все члены семьи были настроены на долгую обыкновенную жизнь, какой желает для себя практически любой человек, если только он не вознамерился выпростаться далеко за рамки нормальности. И, хотя придурков сейчас на свете немало, однако он, Николай Чубарь, более привыкший, чтоб его звали Чубом, в сумме с молодой женой и ещё, слава богу, не докатившимися до полного маразма родителями ни о каких приключениях для себя мечтать не собирались, а существовали тихо, как полагается мыслящим организмам гордой казачьей национальности: не ввязывались в митинги и демонстрации, не участвовали в политических движениях и забастовках, и лишь изредка обсуждали телевизионные новости, да по вечерам, за ужином, высказывали друг другу недовольство экономикой, правительством и общим мироустройством. Впрочем, до рукоприкладства и психических выворотов, как в некоторых семьях, у них никогда не доходило.

С Марией Чуб держался сурово, как полагается главе семьи (предков не брал в расчёт, а заботился о будущем, в котором жена останется единственным весомым фактором в его подчинении). Кого-кого, а себя он вовсе не относил к категории мужей, способных нестись сломя голову через край света, дабы выполнить мельчайшее желание супруги, услужить ей и распахнуть двери для новых удовольствий или ещё каких-нибудь фантазий прихотливого женского разума. Разумеется, Машка не переставала мечтать о счастье, как все представительницы бабьего пола. Порой, взглянув на неё, Чуб в очередной раз понимал: снова-здорово – мечтает. Ему-то самому если и блазнились некоторые нежные материи, то уж во всяком случае он не стремился забуриваться глубоко в чувствительность и разное такое, не самообманывался, разводя умонепостижимые турусы, а довольствовался исключительно поверхностным скольжением среди умиротворяющих обстоятельств.

Само собой, Чубу не виделось ничего изумительного в том, что Машка, имея представление о мужской гордости, старалась не перечить ему даже по пустякам.

Дни, подобно звеньям цепи, тянули друг друга из будущего в прошлое буднично и сдержанно – даже можно сказать, малопримечательно. О такой жизни не сочиняют народных легенд, не пишут газетных очерков и не снимают телевизионных сериалов. Но если смотреть незамутнённым оком, дела Чуба обстояли подходяще. Не сказать, что он достиг всех благоприятностей, которых издавна желал, однако же добрался до равновесной точки (иными словами, достиг Чуб немногого, но для человека, который отродясь не стремился выразить себя в чём-либо конкретном, это можно было считать довольно неплохим результатом). Оттого его самобытие густело и ширилось, наливаясь тёплой тяжестью полурастительного укоренения в знакомой почве с жирно очерченными бессомненными границами. Вот как оно может обернуться: ищешь одно, а находишь другое; и если ничего не ищешь, всё равно можешь найти, да ещё нечто куда более крепкое и надёжное, чем если бы искал.

Мираж грядущих лет не манил Чуба разноцветным переплетением затейливых узоров: более-менее ровная линия, которую он спокойным умом представлял позади себя, вполне устраивала его и в дальнейшем. Если она не оборвётся и не завяжется узлом, то пускай себе дорисовывается тихоструйным образом, без перегибов и разрывов. Как можно дольше, до самой старости.

Впрочем, порой случались мечты. Однако не слишком загогулистые. Хотелось, например, поехать на море – туда, где земля встречается с водой, а люди – с солнцем. Смутно представлялось, как они вдвоём с Машкой лежали бы на берегу, обнявшись да изредка переворачиваясь с боку на бок ради равномерного загара. Прислушивались бы к плеску волн с закрытыми глазами, вдыхая солёный воздух. Ещё, конечно, ели бы шашлык и чебуреки, и шаурму, запивая вином или чем там ещё запивают шашлык и чебуреки, и шаурму на курортах… Ни Чубу, ни Машке пока не доводилось бывать на море, да и неизвестно, доведётся ли, но ничего, мечтать не вредно. Может удастся когда-нибудь собрать денег, всё-таки целая жизнь впереди.

***

По ночам, во сне, Мария часто разговаривала – негромко и нежно, однако бессвязно. А Чуб, если ему случалось не спать в такие минуты, тщетно прислушивался к супруге в надежде уловить хотя бы тени конкретных фактов. И досадливо гадал, из каких золотых грёз приходят к его спутнице жизни эти слабовменяемые призраки звуков, упорно не желающие превращаться в действительные слова, которые способен переварить человеческий разум. Впрочем, он понимал, что ни во сне, ни наяву добиться полной высказанности невозможно, ибо далеко не всё, происходящее с людьми, годится для словесного оформления.

В идеале завершающей точкой любого начинания должно быть чувство глубокого удовлетворения. Но Чуб по отношению к своему переходу из холостого состояния в женатое не испытывал чувствительной глубины (такой, например, как в минуты, когда, лёжа на кровати, он приникал глазом к дыре в стене, чтобы всматриваться в космическую тьму и выискивать в ней бесконечно разнообразные пространства, и наполнять их знаками и картинками, коих на самом деле не мог, а только хотел бы увидеть). Впрочем, данному факту Чуб нисколько не удивлялся, ибо свадьба не являлась его собственной задумкой, которую он бы вынашивал и лелеял загодя в сокровенной прохладе душевных тайников, как это обыкновенно происходит у других людей с более мягким устройством характера и старомодным набором семейных установок в умственном пространстве. Чубу хотелось гораздо большего от жизни (он даже не сумел бы полномерно пересказать, насколько многого ему хотелось, однако понимал, что и половины желаемого нельзя достигнуть в течение человеческого века, пусть и максимально продолжительного). Ну и что же, он не видел в этом ничего зазорного. Ведь каждый представитель свободного разума для того и появляется на свет, чтобы чего-нибудь хотеть. А иначе какой смысл во всём остальном? Никакого, сплошная насмешка и пустая формальность вместо полнокровного движения к самосознанию и гордости.

С другой стороны, говорят ведь: желай по силе, тянись по достатку, а кто к излишнему стремится, тому и малого не видать. Оттого хоть и желал Чуб несравнимо большего, чем имел в фактическом остатке, однако негативных ощущений по данному поводу у него не возникало. Всё двигалось нормальным путём, да и ладно. Тихой сапой Мария вошла в повседневную норму его жизни: постоянно под рукой, без проблем и требований; если надо что-то принести и подать, то принесёт и подаст. Как воспитанная собака. Точнее, лучше собаки, поскольку животину ещё надо дрессировать, кормить и выгуливать – не то убирать за ней дерьмо, когда нагадит во дворе. А Машка кормилась самостоятельно, за родительским столом, в дрессировке не нуждалась и ежедневного выгула не требовала. Зато её можно было в любое время дня и ночи затянуть в постель и трахать как сидорову козу, чего не скажешь о собачьем роде, который привлекателен лишь для извращённой части населения, к коему Чуб себя причислять не пожелал бы ни за какие деньги, разве только под пыткой, да и то не от души.

…Иногда, оставшись один в своей комнате, Чуб поднимал взгляд к потолку и, увидев там паука, устремлял в его сторону вежливую мысль нейтрального порядка:

– Привет, Тимофей! Вона какие дела: жисть продолжается. Лично я уже и ожениться успел. Нормально, да? А как нынче живётся-пережёвывается паучьим представителям?

Каждый раз он незамедлительно получал ответное соображение. Например:

– Нормально. Только мухи, падлюки, всё хитрее становятся: целую неделю дразнятся, рядом шлындрают, а в паутину, гадины, идти не хотят! Ничего, я дождусь, у меня терплячка такая, что ты и представить себе не сумеешь: от голода усохну, а всё равно докараулюсь! Зато уж когда она, зараза, в мою сеть уловится – пусть требухается хоть с какою силою, а не вырвется. Ты знаешь, что паутина примерно в два раза прочнее стали? Не знаешь, то-то же. И ещё, между прочим, паутина имеет свойство внутренней шарнирности. Из-за этого подвешенный на моём волокне предмет можно до несхочу вертеть в одну и ту же сторону, а она не только не перекрутится и не оборвётся, но вообще не будет создавать силы противодействия. Отак-то! Только мухи, заразы, летают стороной, не хотят ловиться, вот незадача.

Или – наоборот:

– И не спрашивай, Николай, полное блаженство, а не жизнь. Сегодня ночью поймалась мне смачная мушонка, а по утрянке – тушка ещё жирнее первой угодила в тенёта. Я, наверное, с ума сойду от радости, пока успею их обеих как следует обработать для консервации. Эхма, всегда бы так! Жаль, не ведаю, окажется ли будущее настолько же благодобычливо, как настоящее. Потому лучше не сотрясай воздух словами: забот полно, не до тебя сейчас.

К сожалению, своей супруге Чуб позабыл рассказать об их обоюдном членистоногом сожителе. И Машка как-то раз, занимаясь уборкой в мужнино отсутствие, уничтожила паука одним ударом свежесвязанного тугого веника. Разумеется, без злого умысла – обычным мимоходным движением, в пылу домашней работы.

На следующий день, обнаружив отсутствие Тимофея, Чуб осторожно выведал о порядке событий. И, утвердившись в понимании смерти паука, коротко поогорчался нежелательному факту, но скандалить из-за мизерного существа постеснялся. Тем более что и смысла никакого не видел в расходовании нервных клеток, раз Тимофея всё равно не воротить обратно к цельному образу. Правда, первоначальное время после паучьей убыли комната нет-нет и казалась ему похожей на пустой ларёк, из которого продавщица отлучилась на обед, да так и не вернулась на рабочее место. Однако вскоре всё стало как прежде.

В остальных вопросах существование Чуба струилось по своему стабильному руслу и не вызывало крупных нареканий. Быстродействующие события были чужды ему, потому текли стороной. Он отдавал себе отчёт в том, что не имеет способности черпать мысли из недоступной глубины мира, оттого старался руководствоваться в каждодневных действиях соображениями чисто материального порядка, без скидок на чувства и прочие моральные категории.

Разве только на первых порах Чубу случалось терять настроение из-за того, что кто-нибудь из знакомых с неловким выражением лица напоминал ему о многообразном любострастном прошлом Марии. Это неприятно царапало самолюбие. Вдвойне обидным казалось то мутное обстоятельство, что до свадьбы ведь ни о чём не докладывали, выжидали своего часа стервецы! Однако Чуб старался держать себя в руках, понимал: доброе может смолчаться, а худое обязательно промолвится, пусть даже с запозданием. Ничем внешне не выказывая естественной мужской досады, он деревянными губами сообщал доброхотам, что знает о Машкиных похождениях всё, что ему полагается – причём знает получше других, оттого в данном отношении новостей для него не предвидится; зато теперь Машка стала хорошей женой, налево глядеть не собирается и занята исключительно исполнением супружеских обязанностей. Так что в скором времени его перестали беспокоить по упомянутому поводу, и досада уступила место более благоприятному распорядку мыслей. Хотя, разумеется, за спиной Чуба перешёптывались, он догадывался. Тут уж никуда не денешься: людей хлебом не корми, только дай им поперемывать чужие косточки в мутной воде. Впрочем, Чуб старался об этом не думать, и у него чаще всего получалось.

***

Периодически родители возобновляли свои приставания насчёт будущих наследников. Особенно мать, которой не терпелось понянчить внуков.

– Неужели вам не хочется потискать ребёночка? – зудела она Чубу и Машке, делая круглое лицо, точно готовилась по первому сигналу расплакаться и засмеяться одновременно. – Неужели не мечтаете переодевать его в распашонки, ползунки и разные костюмчики? Водить за ручку по двору? Кормить из ложечки?

Впрочем, батя тоже не оставался бессловесным и старался вносить своё мнение весомыми категориями:

– Хватит, нагулялись по всем четырём сторонам, теперь пора браться за ум без дураков, – бормотал он с настоятельно-тошнотворным лицом. – Чтобы пускать по ветру своё семя, на это не требуется большого ума. А вы попробуйте расплодиться внутрисемейно, как полагается сознательным гражданам с положительными установками. Ничего, не сахарные, не растаете, если выродите и воспитаете двух-трёх ребятишек. Это надо не только вам, между прочим, но и обществу. Не то демография в стране окончательно оскудеет, и все тёплые места тут займут иностранные гастарбайтеры и другие разные агрессоры, – как тогда станете жить под чужеродной пятой? Кому наследство передадите?

Чуб обычно в спор не вступал – крепился, отмалчиваясь. Дети казались ему символом неопытной любви и остаточными брызгами удовольствия, а пользы от них никакой он не пытался представить даже в неразумных снах. Чуб не задавался вопросом, как найти своё продолжение в будущем, ему вполне хватало и настоящего, в котором он более-менее удовлетворительно существовал без потомства. А если сказать по правде, то даже не очень удовлетворительно – во всяком случае, хотелось бы гораздо большего. Он не богатей с толстым кошельком, ему и для себя-то денег недостаточно, откуда тогда взяться средствам на содержание дополнительных хлебогрызов? Да и вообще до будущего ему не было дела. Грядущие люди и не вспомнят о нём, Чуб в этом не сомневался. Хоть чужие дети, хоть свои собственные; не говоря уже о внуках, правнуках и праправнуках. Даже имени его вспоминать не захотят. Так зачем же себя обделять и утруждаться почём зря? Абсолютно незачем.

Правда, со временем Чуб понял, что родители не отстанут, и вопрос угрожает, поднявшись в полный рост, обернуться крупной ссорой между поколениями. Всё чаще старики доводили его своим нытьём до белого каления.

– Вот сами и рожайте, раз вам нечего больше делать! – однажды в сердцах рявкнул он. – А я и на самого себя пока зарабатываю маловато. Вот если б вы были богатыми – тогда другое дело! Насле-е-едников им подавай! Ишь какие щирые! Телевизора насмотрелись, да? Где оно, наследство-то ваше? И кому потом прокармливать ваших наследников – мне? Нашли дурака!