Пушкин с востока на запад

– Как не лейб-медик? Вы так записаны в книге коменданта; бегите к нему, из этого могут выйти дурные последствия.

Бегу к коменданту, спрашиваю книгу, смотрю: там, в свите генерала, вписаны – две его дочери, два сына, лейб-медик Рудыковский и недоросль Пушкин.

Насилу я убедил коменданта всё это исправить, доказывая, что я не лейб-медик и что Пушкин не недоросль, а титулярный советник, выпущенный с этим чином из Царскосельского лицея. Генерал порядочно пожурил Пушкина за эту шутку. Пушкин немного на меня подулся, и вскоре мы расстались. Возвратясь в Киев, я прочитал «Руслана и Людмилу» и охотно простил Пушкину его шалость».

…Пробел между двумя последними фразами в воспоминаниях Евстафия Петровича Рудыковского заключает в себе ни много ни мало – их совместное путешествие по Прикубанью и Крыму.

Ниже я постараюсь восполнить это упущение.

***

Итак, поезд генерала Раевского продолжал двигаться под источающим нестерпимый зной степным небом.

Дорога обыкновенно располагает к неспешным раздумьям, и Пушкин с тревогой размышлял о грядущем. Высланный из столицы «за стихи», он теперь с удивлением ощущал, что поэзия оставляет его. Вытекает из души капля за каплей, как вино из прохудившегося сосуда, не давая более радостных озарений. Надолго ли это? Неужто навсегда? Каламбуры и эпиграммы не в счёт, на скорые рифмы каждый паркетный шаркун горазд при должной охоте, но как быть с остальным? Что, если более не вернётся к нему лирический дар облекать в слова то, что иначе как стихами, не выскажешь? Впрочем, быть может, он ныне лишь освобождается от самообольщения, и на самом деле вовсе никакого дара у него не имелось?

В последнее время раздумья подобного рода часто возвращались к нему. Недавно в Горячеводске он дописал эпилог к поэме «Руслан и Людмила», в котором сетовал на то, что муза – богиня тихих песнопений – оставила его:

Забытый светом и молвою,

Далече от брегов Невы,

Теперь я вижу пред собою

Кавказа гордые главы.

Над их вершинами крутыми,

На скате каменных стремнин,

Питаюсь чувствами немыми

И чудной прелестью картин

Природы дикой и угрюмой;

Душа, как прежде, каждый час

Полна томительною думой –

Но огнь поэзии погас.

Ищу напрасно впечатлений:

Она прошла, пора стихов,

Пора любви, весёлых снов,

Пора сердечных вдохновений!

Восторгов краткий день протек –

И скрылась от меня навек

Богиня тихих песнопений…

Периоды мучительной рефлексии порой приходят ко многим стихотворцам. Но Пушкин был молод, подобное случилось с ним впервые, оттого грядущее тревожило его. И вместе с тем поэта возбуждало ощущение переживаемого приключения, коим несомненно являлось это путешествие. Жизнь как бы разделилась на две неразъёмные линии, и трудно было понять, какая из них более достойна претендовать на подлинность.

Позади одна за другой оставались станицы Кавказская, Казанская, Тифлисская, Ладожская, Усть-Лабинская, Воронежская… Повсюду путников приветствовали дозорные казаки, дежурившие на деревянных сторожевых вышках. Навстречу генералу, герою Отечественной войны 1812 года, выходила вся местная старшина, а с ними и прочие станичники. Мальчишки бежали следом за конной кавалькадой, провожая путников к колодцам, где те останавливались напоить лошадей.

На ночлег располагались в станицах, под защитой частоколов-огорож с устремлёнными в небо деревянными остриями, либо за высокими плетнями, увитыми колючим тёрном.

«Видел я берега Кубани и сторожевые станицы, любовался нашими казаками: вечно верхом, вечно готовы драться; в вечной предосторожности! – позже писал Александр Сергеевич своему младшему брату. – Ехал в виду неприязненных полей свободных, горских народов. Вокруг нас ехали 60 казаков, за нами тащилась заряженная пушка, с зажженным фитилем. Хотя черкесы нынче довольно смирны, но нельзя на них положиться; в надежде большого выкупа – они готовы напасть на известного русского генерала. И там, где бедный офицер безопасно скачет на перекладных, там высокопревосходительный легко может попасться на аркан какого-нибудь чеченца. Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению…»

Однажды вечером, на бивуаке, путники собрались вокруг костра: рассказывали друг другу батальные истории, спорили по поводу тактики уничтожения «непокорных» аулов, практикуемой генералом Ермоловым[12 - Алексей Петрович Ермолов – командующий Отдельным Кавказским корпусом, руководил завоеванием Северного Кавказа. За связь с декабристами в марте 1827 года отозван Николаем I с Кавказа.], обсуждали многочисленные неудачи атамана Григория Матвеева[13 - Григорий Кондратьевич Матвеев – войсковой атаман Черноморского казачьего войска с 1816 по 1827 год. Беглый крепостной графа Разумовского. Участвовал в двух русско-турецких войнах и в походе Антона Головатого в Персию. По слухам, утверждён атаманом благодаря покровительству новороссийского генерал-губернатора Александра Фёдоровича Ланжерона, которому он спас жизнь в одном из сражений с турками. За личное мужество неоднократно награждён орденами. Но в пору своего атаманства не сумел в достаточной мере укрепить кордонную линию, и кубанские станицы часто подвергались разорительным набегам горцев.], не успевавшего отражать набеги горцев на казачьи станицы… Ощущение близкой опасности будоражило молодого Пушкина. Фантазия уводила его вдаль, за Кубань, туда, где за широкой гладью воды сливались с сумерками предгорья Кавказа. Там, на юге, был дикий фронтир, территория войны и разбоя…

Что и говорить, дивно чувствовал себя поэт в малолюдном и таинственном краю русского порубежья. Настолько дивно и захватывающе, что это настроение хорошо запомнилось ему – и в скором времени, в Крыму, обрело воплощение в следующих строках «Кавказского пленника»:

На берегу заветных вод

Цветут богатые станицы;

Весёлый пляшет хоровод.

Бегите, русские певицы,

Спешите, красные, домой:

Чеченец ходит за рекой…

***

Близко к полудню 11 августа, через шесть суток после своего отправления из Горячеводска, путники достигли Екатеринодара, сопровождаемые выехавшим им навстречу атаманом Черноморского казачьего войска полковником Григорием Матвеевым.

Екатеринодар ничем не поразил воображение молодого поэта. И то слава богу. Если б Александр Сергеевич посетил сей небольшой городок в пору осенних дождей, то, увязнув в местных хлябях, поминал бы его недобрыми словами. Ведь был войсковой град в ту пору немощёным, посему в сырую погоду такая грязюка повсеместно развозилась, что порой по улицам не пройти. Топкие места здешние «мешканцы» заваливали соломой, хворостом и навозом. Да ещё тучи комарья зудели в воздухе, превращая город в адский рассадник малярии.

Но пылкому Пушкину было не до созерцания сомнительных екатеринодарских примечательностей и не до сетований на густо распространявшееся над раскалёнными улицами навозное амбре, ибо он в очередной раз «пылал страстью нежной». Мария, шестнадцатилетняя дочь генерала Раевского, казалась такой очаровательной! Впрочем, «утаённая любовь», как потом назовут литературоведы чувство поэта к этому юному созданию, была вполне платонической. Однако именно ей – вспоминая минуты, когда девушка однажды выбежала на берег моря – Пушкин впоследствии посвятил строки[14 - Мария Николаевна Раевская-Волконская по этому поводу вспоминала: «Как поэт, Пушкин считал своим долгом быть влюблённым во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, с которыми он встречался. Мне вспоминается, как во время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в карете с Софьей, нашей англичанкой, русской няней и компаньонкой. Завидев море, мы приказали остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились любоваться морем. Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шёл за нами, я стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала меня, я убегала от неё; кончилось тем, что я промочила ноги. Понятно, я никому ничего об этом не сказала и вернулась в карету. Пушкин нашёл, что эта картина была очень грациозна, и, поэтизируя детскую шалость, написал прелестные стихи; мне было тогда лишь 15 лет…»]:

Я помню море пред грозою:

Как я завидовал волнам,

Бегущим бурной чередою

С любовью лечь к её ногам!

Как я желал тогда с волнами

Коснуться милых ног устами!