Каленым железом

И хотела убежать, но ее остановил обрушившийся шквал аплодисментов.

– Ну ты даешь, мать! Даешь, старая! – хохотал писатель. – Ну даешь! – растрогался он. – И самое главное – Щигля-то, он у нас, оказывается, советский! Верно? Да? Олька, да?

– Действительно, очень интересно, – искренне сказал офицер. – Это прямо творчество. Вы, Наташа, отдайте ее в какой-нибудь кружок. Обязательно отдайте!

– И так уж вся избегалась, – сурово отвечала польщенная Наташа. – И в балетный ходит, и на испанский язык записалась.

– И самое главное – советский! Верно? Да? Олька, да? – не отставал писатель. – А только вдруг он не советский, а немецкий? А? Олька, а?

– Нет, советский! – Глаза девочки налились слезами. – Он – хороший. А ты – дурак! А вы – плохие! – крикнула девочка, вырвалась и убежала.

– Совершенно от рук отбилась, – покраснела Наташа.

– Ничего. Это – временное. Она же растет, – убеждал офицер.

– Отцы и дети. Акселерация. С печалью я гляжу на наше поколенье… – веселился писатель.

– Да перестаньте же вы паясничать! – разгневался офицер.

А доктор все молчал. И тут, как это бывает порой, вдруг тучи налетели, молния разорвалась, загрохотало, и хлынул тугой ливень.

Ливень обрушился внезапно, ливень бил точно. Гнулись кусты.

– Быстро! У кого что под рукой – хватайте! – приказала Наташа и ринулась в дом.

Шумные, вымокшие, все внезапно оказались в доме, где на стенке тихо тикали ходики, кот вытянулся в плюшевом кресле и было тихо, спокойно – высохшие цветы стояли в хрустальной вазочке.

– Это называется – божье знаменье, – писатель отряхивал воду с длинных кудрей.

– А что вы не стрижетесь? – спросил офицер. – Под хиппи работаете, что ли? Зарос весь волосами, понимаешь, а считает себя интеллигентным человеком.

– Зря стараешься, – писатель смотрел весело. – Зря стараешься. Ни ты, ни я ей не нужны.

– Это в каком смысле? – насторожился офицер.

– А впрочем, может быть, и не зря. Такие, как ты, то есть «вы», вы – всегда победители. Понял? Не понял? А давай-ка лучше выпьем, брат, что ли? Эх, загулял, загулял, загулял!..

Офицер побагровел, но выпил.

– Оленька! Оленька! – кричала в это время Наташа, бродя по комнатам и скрипя половицами. – Куда ты спряталась, чертовка?!

И наткнулась на доктора. Доктор прижался лбом к оконному стеклу. И дышал на стекло. Снаружи стекали мутные дождевые струи.

– Сережа, что с тобой? – прошептала Наташа.

Доктор молчал.

– Сережа, ну что, что с тобой? – крикнула Наташа.

– Отстань, надоела, – сказал Сережа, не оборачиваясь.

Наташа закурила сигарету.

– Олька такая противная стала, – пожаловалась она. – Слова ей не скажи.

И тут засияло солнце. И мокрая тьма рассеялась. Открылась дверь, и на пороге появилась маленькая сгорбленная старушка.

И что-то странное, жутковатое было во всем ее облике. Клянусь! Маленькая сгорбленная старушка с палочкой, промокшая до нитки, покрытая рогожным мешком. Поклонилась в пояс и сказала:

– Я старушка-побирушка. Подайте копеечку, добрые люди, а я вас уму-разуму научу.

И вдруг сбросила мешок, расхохоталась и кинулась к Наташе:

– Мам, а здорово я вас разыграла? Ну мам, ну мам, правда, здорово? Ведь, правда, здорово?

Потом Наташа много плакала, а офицер велел растереть девочку махровым полотенцем и научил как, а писатель все глотал и глотал водку, а доктор все молчал и молчал.

И было еще довольно светло.

* Щигля ты наш детский, детский наш, советский. – Слово «щигля», равно как и эти стихи, изобрела моя племянница Ксения Д. (р. 1963), ныне проживающая в г. Екатеринбурге и зарабатывающая на жизнь журналистикой.

Наташа закурила сигарету. – А ведь тогда многие, даже интеллигентные дамы курили папиросы «Беломорканал» (См. антисоветский роман Владимира Кормера (1939–1986) «Наследство» (М.: Советский писатель, 1991)).

КАК СЪЕЛИ ПЕТУХА

Николай Ефимыч долгое время проживал с женой у моей тети Иры в деревянном домике на улице Засухина. В качестве постояльца, платящего за жилплощадь наличными деньгами раз в месяц.

Грустна, тревожна, зыбка и неясна жизнь людей, не имеющих квадратных метров собственной или какой другой площади. Их гложут неясные стремления и подозрения, им хочется переезжать с места на место, меняя род занятий и деятельности. Им хочется счастья, а они идут в кино, и им опять хочется счастья.

Вот, например, Николай Ефимыч. Замечательный мастер своего дела. Труженик по металлу. Что-то там всю жизнь клепал, варил и паял. Точил.

Только он ведь не всю жизнь точил. Он сначала попал в Сибирь за незначительные послевоенные преступления, а в 1953 году его амнистировали.

В те годы по улицам нашего города амнистированных бродили тыщи. Бродили, ели, спали на чердаках и в подвалах. И через этих бывших зэков жизнь горожан во многом усложнилась. Редко мирный смельчак выходил зимой поздним вечером из дома, потому что все знали: однажды одна дама вышла на пять минут в 9 часов вечера, а навстречу ей шли люди в телогрейках, которые сняли с нее всю верхнюю одежду и часы. А было это в Тарака-новке около мясокомбината. Она тогда кинулась к Суриковскому мосту, увидев, что там светло от фонарей и стоят какие-то еще люди. Она к ним: «Граждане! – кричит. – Меня раздели! Ой! Вон! Вон они побежали. Я их запомнила».

«Ты их запомнила?» – спрашивают.

«Видела! Видела! Они с меня сняли зимнее пальто и каракулевую шапку».

«И как увидишь, то узнаешь?»

«Узнаю, узнаю! Как не узнать», – отвечала женщина, не чуя беды.

И тут ее мазанули перчаткой по глазам, и лицо ее стало цвета крови, ибо в перчатку были вделаны бритвенные лезвия. Ну, окровавленная женщина ощупью выбралась на проспект Мира, упала, и там ее кое-кто якобы и видел. Женщина ослепла, а банда скрылась. Банда «Черная кошка». Сибирь-53.

Или еще рассказывали: поймали детей, подвесили в лесу, изрезали ножами и собирали кровь в колбы.

– Зачем?