На молитве. В тишине и в буре

Есть что-то странное, непонятное, мистическое во всем этом.

Если вдуматься во все то страшное, трудное, унижающее, что переживают люди в подобных обстоятельствах, станет жутко, станет страшно за них. И от всей искренности своей скажешь, думая об этой душе: «Благослови ее Бог!»

Мне пришлось близко наблюдать одну из таких драм. Одна молодая девушка, в семье с большим положением, считавшаяся, как говорится, богатой невестой, привязалась к человеку, товарищу своего брата. Человек этот был способный, но принадлежащий к столь широко распространенному в России типу людей, из которых, как они ни одарены, ничего путного не выходит.

Было грустно видеть, с какой небрежностью этот человек стал обращаться с ней с тех пор, как узнал о ее горячем к себе чувстве. Наконец у нее на глазах он стал ухаживать за барышней гораздо менее интересной и женился.

Эта его жена не могла ничего сделать для дальнейшего его развития. И он провел жизнь прозябая, тогда как в союзе с той ему бы на долю вышла счастливая жизнь.

Когда я думал о нем, мне невольно казалось, что этот человек страдает одним ужасным недугом. Это какая-то жажда разрушения.

Этот молодой человек происходил из богатой семьи. Но вместе со своей матерью, оставшейся вдовой, и со своим братом он быстро пропустил сквозь руки большие имения, которыми род его владел не одну сотню лет.

Столь же мало бережно относился он к тем духовным сокровищам, которые подарила ему жизнь: бедный жалкий человек пренебрег тем счастьем, которое ему открывалось…

А та верная душа все продолжала тосковать и не забывала о нем и тогда, когда он уже женился и через то стал для нее совершенно недоступным. Из-за этого она долго не выходила замуж, отвергайте многочисленные предложения, которые ей были делаемы не только из-за того, что она была выгодная невеста, но и потому, что многим она внушала горячее и глубокое чувство.

Я был свидетелем одной их встречи в провинции, куда она приехала гостить к своему родственнику, занимавшему там большое положение, и где он в очень скромной доле жил со своей женой. Я чувствовал, что она в город попала на муку, что она будет стараться увидеть его и что он продолжит то же свое грубое к ней отношение, которое теперь становилось тем понятней, что он должен был невольно сравнивать свое теперешнее положение с тем, чем он был бы, соединись он с ней, и свою собственную ошибку должен был выместить, по своему обычаю, на ней.

Я видел ее на одном большом приеме, как она всюду искала его глазами, и наконец, когда нашла его забившимся куда-то в угол, постаралась незаметно приблизиться к нему, чтобы поговорить с ним. Она приглашала его зайти к ним запросто, на что он резко ответил, что очень занят и не может ходить по гостям, расспрашивала его о его семье, на что он давал ей нехотя самые резкие и короткие ответы.

Я сравнивал эту еще полную жизни, с милым внимательным лицом девушку и грубого человека, стоявшего перед ней и нехотя с ней говорившего, и удивлялся тому, как далеко может идти снисхождение великодушной женской души.

В том городе, где происходила эта печальная встреча, была чтимая икона Богоматери. И как-то, войдя в церковь под вечер, я увидел стоявшую поодаль от иконы, с лицом, к ней обращенным, эту несчастную девушку, которая замерла в молитвенном движении.

Я знал и чувствовал, о чем она молилась. Она молилась уже не о том, о чем молилась она прежде, в первые месяцы и первые годы их встречи, когда она вымаливала у Бога, чтобы он полюбил ее так же, как она полюбила его.

Она молилась только о том, чтобы выдержать ту скорбь, которая разрывала ее сердце. А главная тяжесть этой скорби была – по ее великодушию – не в том, что любимый человек был от нее навсегда отдален, но что его жизнь сложилась так печально.

Ее судьба наконец устроилась. Она вышла замуж за человека, который давно добивался ее руки и которого постоянство и благородство победили ее упорство. Он окружил ее величайшим вниманием и преданностью. У нее были дети. Но во всем этом не было того горячего счастья, которого она ждала от другого человека.

Порой она вспоминала его. Однажды мы, не называя того человека, вспоминали о нашем пребывании в городе, где она видела его в последний раз.

– Но вы уже больше не страдаете?  – осторожно спросил я.

– Да это, кажется, «овеем прошло,  – ответила она.  – Я все это передала Богу. Единственное, что мне оставалось и что мне надо было сделать тогда с самого начала,  – передать мою любовь в руки Богу, от Которого я эту любовь получила… Не знаю, для чего все это было, не видишь во всем этом смысла, хотя, конечно, когда-нибудь это все объяснится. Я вспоминаю обо всем этом без горечи, без ропота, даже почти без всякого сожаления.

Вот правдивая повесть об одной из тех душ, которые были в тяжелом душевном положении из-за неудачи в любви…

И если эти возвышенные души не находят отклика там, во что вложили все свое сердце, то на это есть, конечно, глубокие причины.

Есть такие души, неисследованную глубину которых может наполнить только океан Божественной любви. Есть души столь тонкой организации, что их не оскорбит одно лишь прикосновение чистейшей Христовой десницы.

Как, например, бегаем мы за людьми и угождаем им и ничего взамен от этих людей не получаем. Тогда как все, что мы делаем для Бога и во имя Бога, наполняет душу такой высокой радостью и до такой степени Господь тем или иным образом всегда даст людям почувствовать, что Он принял дар и ценит его, что, чем больше для Него делаешь, тем больше хочется еще делать.

Один мой знакомый, который уже несколько лет все остающиеся от его бюджета остатки посвящает на разные приобретения для Церкви, передавал, что он пришел к мысли жертвовать на Церковь после того, как испытал, как невнимательно люди, которым он дарил, относились к его подаркам.

– Ведь иной подарок,  – говорил он,  – цена хорошей священнической ризы, и на что я променял тот дар, который мог бы сделать Богу! Надо взять другую тактику: осыпать приношениями Церковь, а из людей ничего не давать никому, кроме тех, которые во мне нуждаются…

И как я, испытав на своей шее безответственность людей, которые избалованы жизнью,  – как я понимаю теперь слова Христовы о том, чтобы звать к себе на пир,  – шире понимая, делать всяческое внимание всяким слабым, нищим, бедным, больным – отребиям мира сего.

Бог умеет замечать дары. А я скольким давал подарки, для скольких с тщательнейшей заботой выбирал, чем бы их лучше порадовать, и все решительно зря…

А что может быть по своему значению выше, как жертвовать, например, сосуды церковные. И если омываются грехи тех людей, за которых принесены в тот день просфоры и вынуты части, когда священник, ссыпая вынутые частицы в чашу, произносит: «Отмый, Господи, грехи поминавшихся здесь Кровию Твоею честною»,  – то, конечно, омывается и часть по крайней мере грехов того, кто принес церкви самый сосуд…

Все ясней открываются мои глаза на людей. И я ясно теперь могу следовать слову Христову: не любить мира и я же в мире…

Но я не грущу, и тем сильней растет мой благоговейный восторг к Божеству…

Все в Нем, все для Него!

Нет, мы не одни

Одно из самых тяжелых в жизни положений – это положение одиночества. Даже там, куда люди уходят из мира спасаться в уединенном подвиге, даже там, где человек ищет единения с Богом, общения с Ним, ничем не прерываемого и не развлекаемого,  – даже там считается трудной жизнь совершенного одиночества.

Пусть инок знает путь только в церковь и трапезу, да на послушание, проводя все остальное время в безмолвии и сосредоточении у себя в келье. Пусть он и встречаясь с братией ведет себя молчаливо, не проронит слова ни на трапезе, ни встретив кого-нибудь при входе и выходе из церкви, а за послушанием молча мысленно совершает спасительную Молитву Иисусову,  – одно то, что он видит братию вокруг себя, доставляет уже ему немалое утешение.

Как-то легче творить тот подвиг, который одновременно с тобой творят многие люди. Как-то легче выстаивается долгая служба, когда вокруг себя видишь длинные ряды так же, как и ты, неподвижно стоящих иноков. Как-то легче терпеть и суровый пост, и тяжелое послушание, когда видишь целый монастырь постящийся, как и ты, и много иноков, делящих с тобой тяжесть послушания…

Тяжела жизнь одиночества даже и для подвижников. Недаром один из величайших русских отшельников говаривал, что инок, живущий в общежитии, борется с духами злобы, как с волками и лисицами, а инок, живущий отшельнически,  – как с леопардами и львами.

Если так тяжело одиночество для души, которая отреклась от мира и все свое счастье положила в стремлении к Богу, если одиночество смущает такую душу, которая отказалась от того, чтобы искать привязанностей людей, и ищет Бога только одного, познает непосредственно одни Божии совершенства и им одним поклоняется, пред ними одними благоговеет, ими одними утешается, то как тяжело одиночество в миру! Как тяжело оно для людей, которые мира не отрекались и которые ищут счастья в союзе с другими душами. А между тем духовное одиночество есть самый распространенный и, быть может, наиболее грызущий людей недуг душевный.

И наиболее человек одинок в своих самых высоких тайных мечтах, в самых своих лучших и благородных стремлениях.

Вы пламенеете усердием к какому-нибудь святому. Его светлая земная жизнь, оказанные им высочайшие дела милосердия, оброненные им во славу Церкви слова, провозглашенное им учение – все это наполняет вашу душу восторгом, и вы хотели бы зажечь такой же восторг в отношении к этому праведнику в другой душе.

И вы начинаете повествовать о нем подходящему, по вашему мнению, человеку, в котором в самом есть много высокого и который, как вам кажется, мог бы особенно душевно отнестись к этому чтимому вами праведнику.

Но вас слушают рассеянно. Очевидно, ни малейшее волнение не охватывает души слушающего. И вам становится не только досадно, но как-то стыдно перед самим собой, что вы выставили напоказ свое хорошее, глубокое, искреннее чувство пред человеком, который в нем ничего не понял.

Ваша душа вознегодовала. Вы услышали о какой-нибудь страшной несправедливости, вы полны ненависти к обидчику, вам хотелось бы сделать все на свете, чтобы утешить и успокоить потерпевшего. Вы, быть может, не сдержитесь, расскажите все это житейское положение, выведшее вас из своего равновесия человеку, который кажется вам ближе по духу. Этот человек отнесется к вашему рассказу совершенно равнодушно, и вам опять стыдно, что вы вынесли изнутри себя святое чувство, которому лучше было бы остаться невысказанным.

Вы услышали о каком-нибудь житейском несчастье, старались помочь как могли, но помощь нужна постоянная и продолжительная. Вам кажется, что вы из среды своих богатых знакомых, для которых ничего не составляет месячный взнос в пять-десять рублей, можете легко образовать кружок, который собирал бы ежемесячно нужную сумму. Вы рассказываете об этом намеченным людям. Они настораживаются, слушают как-то нехотя и отказываются с оскорбительным для вас равнодушием. Как в эту минуту вы чувствуете себя безнадежно одиноким!

Нет тех людей, для которых была бы ценна та душевная работа, которая в вас совершается, круг всех ваших мыслей и чувств, ваши думы и мечты, ваши взгляды на жизнь, ожидания – все, что составляет главную часть человека, все, что является духовной личностью и представляет главное отличие человека от другого человека. И если у вас бывают порой высокие духовные порывы, если иногда чувство пламенной веры доходит в вас до какой-то осязательности того, во что вы верите, если иногда находит на вас, открывается в вас источник благодатных слез, а молитва действует на вас так, что вам кажется, что вы и горы могли бы подвинуть,  – о, берегите, берегите в себе тогда эти тайны духовной жизни, никому их не пересказывайте, потому что люди их все равно ведь не поймут и только осудят вас.

Один молодой мирянин, не чуждый сильных религиозных порывов, стоял однажды перед великим старцем, с которым он случайно встретился и память о котором освещала успокоительным светом всю его последующую жизнь… «Не открывайся никому,  – говорил старец, духом чувствуя большую искренность этого человека и доверчивость его к людям,  – переживай все в себе самом, не открывайся людям!..» Вот на какое одиночество бывают обречены люди, которым доверие к людям, делящим с ними мысли и чувства, необходимо как воздух… И длятся, длятся в неутешимом, непоправимом одиночестве годы, дни и десятилетия, и усталая душа отказывается от каких-нибудь ожиданий на земле и знает, что свою тоску одиночества принесет Тому Богу, Который один наполнит ничем не наполнимые ее глубины.

Но в этой муке, в этой казни одиночества мы безнадежны только потому, что мы не ищем того, что нам надо и необходимо искать.

Да, люди нам изменят, нас не поймут, осмеют, предадут, злоупотребят нашим доверием. Но как велика наша ошибка – думать только о людях, о людях одних и мерить жизнь нашу, ее радости и ее горе отношением к нам людей! А стоит только нам вспомнить о небе и о том, кто в этом небе живет, и нашему одиночеству – конец, и мы приобретаем внезапно целые ряды дивных, святых, могучих, вдохновенных, разумных, преданных, самоотверженных, радостных, неизменных друзей.

Вот восторг переполнил наше сердце при мысли о величии Божией благодати, наше воображение поразила мысль о том, как велика милость одной евхаристии. Вспомним о недавно жившем, ходившем среди нас, молившемся за нас, утешавшем нас народном пастыре отце Иоанне. Вспомним его восторг, когда совершалось величайшее чудо вселенной: вино бывало Кровью и предложенный хлеб – Телом Спасителя мира. Подняв глаза к небу, поищем в этом небе его, чтобы разделить с ним восторг.

Вот чудная нить, связующая небесное с земным. Есть духовные толчки могучей искры электрической, которые идут от души, торжествующей в небе, души праведника – к скорбящему на земле человеку и от души молящегося на земле человека – к душе, готовой спешить ему с неба, душе праведника.

Вспоминайте, смотрите, приглядывайтесь к жизни, например, этого в чудесах своих неизглаголанного чудотворца святителя Николая, к этой быстрой помощи, с которой он являлся к людям, причем эти люди не успевали или не умели его раньше позвать; разве не видите вы тут напряженной, великой его дружбы к живущему на земле человечеству? Разве не задумаешься об этих верных друзьях, которых Бог воздвиг в лице праведников Своих для всех, кто хочет знать и звать их?