Душа перед Богом

Сколько раз забывал я Тебя! Вне Тебя искал счастья.

Обманутый, приходил к Тебе. Не слышал укоров. Видел лишь радостно протянутые ко мне Твои руки.

Я Твой! Я хочу быть Твоим!

Так прими же меня! Шепни мне, что я Тебе нужен, раз Ты за меня умер. И тогда я стану жить для Тебя, для Тебя одного!

А Ты дай мне познать в слиянии с Тобою такую полноту счастья, пред которой померкнет для меня земля с ее радостями.

По поводу кончины старца Варнавы

Старчество есть весьма интересное явление в русской духовной жизни. Обусловливается оно желанием усердных к вере людей все важнейшие поступки своей жизни подчинять решению опытного духовного руководителя. Это стремление основывается прежде всего на смиренном расположении данной души, на неуверенности ее, что во всяком значащем случае она выбирает путь, угодный Богу и себе полезный.

Мне кажется, что начало старчества можно видеть в первые времена иночества, в пустынях Египта, где великие аскеты-учители требовали от своих многочисленных учеников прежде всего полного повиновения, отсечения собственной воли.

Конечно, далеко не всякий, даже искренне и пылко верующий человек, способен на то, чтоб подчинить свою волю воле руководителя, да и не всякий верующий видит в том необходимость. Разве нельзя верить, что по усердной молитве человека Господь Своими всегда чудными и милосердными путями укажет ему в минуты недоумения выход; что вся совокупность наших склонностей и природных задатков вместе с обстоятельствами, слагающимися вокруг нас так или иначе, и есть то Божие внушение, тот неслышный, но ясный голос Божий в душе, которого другие ищут у старца?..

Но если люди более сильного характера, желающие, так сказать, смотреть и на мир Божий, и на собственую жизнь своими глазами, не имеют никакой нужды в этих старцах, то, наоборот, есть множество и таких людей, для которых «старчество» чрезвычайно дорого и необходимо. Кроме желания постоянно проверять свои мнения и планы мнением уважаемого и любимого ими духовного человека, которого они считают близким Богу, – есть еще и множество других причин тяготения к старцам.

Много лет сосет душу какое-нибудь тяжелое тайное горе, которое нельзя никому рассказать. Обыкновенный духовник не может понять, не может вникнуть глубоко в это горе и не приносит отрады измученной душе. Так нот, если в таком состоянии человек услышит о праведном, обаятельном монахе какой-нибудь дальней пустыни, к которому с доверием относится верующий люд, снося к нему в чаянии облегчения всю свою душевную тяготу, то понятно, что такая «труждающаяся и обремененная» душа жадно будет искать сближения с этим духовным врачом, и, если он сумеет поддержать и ободрить эту усталую душу, она ответит ему безграничным доверием и невыразимою благодарностью. Как сознательный больной, чувствующий в себе сложный великий недуг, подтачивающий его жизнь, инстинктивно рвется к знаменитому врачу, так и грешник, доведенный до отчаяния неисцелимыми и глубокими душевными язвами, инстинктивно ищет могучего духом человека, который уже видел многих таких же, как он, отчаявшихся и измучившихся грехом людей, и сумел на своих плечах из жестокой неволи греха внести их в Божью ограду, к радостно спасающемуся стаду Христову.

С какими грехами идут люди к старцам, можно видеть из одной главы знаменитого «Дневника писателя» Достоевского, озаглавленной «Нечто о старцах». Один мужик побился об заклад с другим, что он выстрелит в Причастие. Весь ужас положения заключался в том, что мужик этот был верующий человек и признавал Причастие истинным Телом Христовым. Приняв Причастие, кощунник не проглотил его, а сохранил во рту и, отправившись в лес, пригвоздил эту часть Тела Христова к дереву и затем стал в него стрелять. Но, когда он собирался дернуть курок, пред ним на дереве явилось знамение Распятого Сына Человеческого… Трудно разобраться в тех чувствах, которые возникли тогда в душе, твердо веровавшей и, вместе с тем, дошедшей в непонятном исступлении до такого неимоверного падения… Словно раскаленные, невидимые клещи должны были нескончаемо жечь эту душу; никакое раскаяние не могло утолить тоски совершённого неслыханного злодеяния, и с этой страшной душевной ношей кощунник побрел к одному известному старцу…

Вспоминается мне также рассказ покойного известного писателя, автора книги «Восток, Россия и славянство», Константина Николаевича Леонтьева. Он пришел к вере великими усилиями от полного атеизма. Когда в нем уже начинался переворот, он, живя в окрестности Константинополя, внезапно заболел холерою и глубокою дерзновенною молитвой пред иконой Божией Матери вымолил себе спасение. Вскоре за тем он отправился на Афон в известный русский Пантелеимонов монастырь, где были знаменитые старцы Иероним и Макарий. Сюда пришел он искать веры и подчинить строгому духовному руководству свою бурную и избалованную природу. Как консула, представителя русской власти, его встретили торжественно, с трезвоном колоколов. На встречу вышла вся братия, во главе со старцем. А на другой день Леонтьев, один, без свиты, постучался в келью старца и упал ему в ноги, рыдая… Он пришел вручить ему себя, полный покорности, отдаваясь ему с доверием ребенка, только бы приобрести веру…

Так совершился этот душевный перелом, доведший Леонтьева до жизни в Оптиной под руководством старца Амвросия и затем до тайного пострига незадолго до смерти.

Что влечет к старцам народ? Народная вера в близость старца к Богу, в его праведность. Ведь во всякой истинной праведности, во всякой святости есть что-то зовущее, утешающее, греющее.

Что, например, влечет толпы богомольцев к ракам святых Русской земли? За нетленным телом, лежащим в раке и называемым мощами, за этими долгие века безгласно и неподвижно лежащими останками народ чует живую душу и великое, расширяющее эту душу чувство – любви, милосердия, всепрощения. И то, что происходит у этих рак между «угодниками» и вереницами многих сходящихся к ним поколений, есть любовная, искренняя беседа живых людей с небесным, сильным и чутким собратом о земном горе, жалом впившемся в душу «земнородных», о желании возвыситься над землею и стать ближе к Богу, о бессилии этих стремлений, о всех самых дорогих, затаенных надеждах, желаниях, мечтах. С безграничным доверием, с великою искренностью слагает всё лучшее содержание своей души богомолец у раки, потому что чрез пространство веков доносится ему от давно ушедшего с земли человека таинственное дуновение бессмертной, несдающейся, непрестающей любви.

Да, любовь есть непременный спутник праведности, святости. Там, где тяжкими усилиями, кровавой борьбой с собой в голове поражен эгоизм, раздавлены запросы личного счастья, там на почве всё победившей верности, сосредоточенности в Боге возникает жарко пылающий очаг любви, любви совершенной, чудной, всё постигающей. И вот, эта любовь, в большинстве случаев не экспансивная, молчаливая, но деятельная, и влечет к себе, как магнит, людей.

Нам нужно сочувственное сердце. Наше горе – двойное горе, когда мы не находим плеча, к которому могли бы склониться, утомленные, с уверенностью, что нас выслушают.

Вот мне кажется, в чем тайна и основа старчества. Верстах в трех от Сергиевой Лавры начинается обширный сосновый бор с разбросанными в нем кое-где прудами. Местность возвышенная, с холмами, крутыми подчас пригорками, очень красивая. В одну сторону, среди березовых рощ, знаменитый московский митрополит Платон основал свой Вифанский монастырь, где провел последние годы жизни, скончался и погребен. А в стороне от дороги из Лавры в Вифанию, в лесу, на пригорке, еще более знаменитый митрополит Филарет устроил скит Гефсиманию, удаляясь в который, удовлетворял своим аскетическим стремлениям. Там есть скромная деревянная церковь, где нет вовсе металла, и даже паникадило деревянное, и при церкви несколько скромных келий митрополита. Чувствуется тут веяние его великой души, погруженной с молодости до могилы в непрестанную суету множества дел и забот. За этим скитом, над седыми соснами которого как бы веет дух великого Филарета (хотя он положен в Лавре, но желание его было быть погребенным в его родной Гефсимании), чрез дорогу возвышается теперь величественная ограда, громадный собор и высокая колокольня «Черниговская». В одном из домиков-келий этого монастыря и жил старец Варнава.

На крыльце этого домика и в полутемных с маленьким окошечком сенцах всегда толпился народ, и старец сам впускал и отпускал посетителей. Шли к нему люди всех классов с самыми разнообразными нуждами и вопросами.

Чрезвычайно живой и подвижный, всегда торопливый, чтоб всех удовлетворить, он говорил скороговоркой, превосходною, художественно-меткою русской речью, звучавшей, при всей твердости и решительности его характера, неизменной ласкою.

Состоятельные люди из числа его духовных детей приносили ему значительные пожертвования, и, не тратя на себя решительно ничего, – так как он вел не только строгую, но и суровую жизнь, полную всяких ограничений, – он употреблял всё, что ему приносили, на нужды основанного им и выросшего до громадных размеров Иверского женского монастыря на Выксе (в Нижегородской губернии).

Он был полон несокрушимой энергии и умер, исполняя свое дело. Только что отисповедывал он одну духовную, как вошел в алтарь и тут же, у престола, упал безжизненным.

По кончине отца Варнавы в печати появились описания необыкновенных случаев при его жизни, свидетельствующих о бывших в нем благодатных дарах. Так, он во сне предупредил одного находившегося в Москве послушника о грозившей тому опасности… Но это – не главное. Главное – жизнь, отданная на служение русскому народу, это дорогое и любовное стояние при народной душе…

Христианство внутреннее и обрядовое

Совершившееся 1500-летие воспоминания великого учителя Церкви Иоанна Златоуста показало нам этот великий образ во всей его высоте и правде; уяснило нам, что было в нем отличного от иерархии и клира его времени, для чего он жил, для чего страдал и мученически скончался.

Если бы Иоанн Златоуст был только красноречивым проповедником, то его проповеди не производили бы на человечество глубокого, воспитывающего значения. Сила его в том, что чудные золотые слова, которые современники ловили из его уст, были подтверждены чудными золотыми делами. Слово его было действенно потому, что за словом стояла его святая жизнь, как воплощение этого слова.

Верность Христову завету проникала всю жизнь святого Иоанна, и он предпочел быть гонимым, изгнанным и мучимым, чем малейше отступить от правды Божьей, чем не исполнить того, что считал своим неизменным христианским долгом.

Вот где разница между святым Иоанном Златоустом и его современниками, которые, как и он, были крещены во Христа, назывались христианами, но вместо того, чтобы заниматься Христовыми делами, преследовали, унижали, изводили Иоанна и уморили, наконец, Божьего человека в далекой ссылке.

Страшно подумать об этом, но, увы, мы сами похожи больше на его врагов, чем на него, великого святителя; мы ближе стоим к ним, чем к этому самоотверженному христианину.

В то время как Иоанн Златоуст носил Христа в своем сердце, то есть был представителем внутреннего христианства, – мало ли найдется среди нас таких христиан, которые исповедуют Христа только устами и служат Ему только исполнением обрядов?

Такие христиане, как святой Иоанн Златоуст, воспринимают учение Христа глубоко в душу и отражают его в своей жизни. Они верны заветам Христа «даже до смерти». Христианский мир мог смело указать язычникам на каждого из таких людей и заявить: «Вот как живут наши люди: найдется ли у вас кто-нибудь, подобный им?» Как далеко небо отстоит от земли, так и жизнь тех людей, «истинных учеников Христовых», отстоит от жизни язычества, от жизни и дел наших…

Какую честь приносим христианству мы, носящие громкое имя христиан, но христианство только позорящие? Где те наши дела, по которым бы люди могли безошибочно сказать: «Да, это христиане»? И всего ужаснее в нашем положении то, что сами-то мы этого противоречия нашей жизни не видим и не сознаем и наивно продолжаем считать себя христианами, тогда как общего с христианством иногда решительно ничего не имеем.

В том наша беда, что мы духа христианства не приняли, не пос тигли, а приняли один обряд и, если ходим в церковь, крестим лоб, раз в год говеем, ставим пред иконами свечи и дома возжигаем лампадки, в постные дни объедаемся рыбой и разными «постными» печеньями да вареньями, – то считаем себя Бог весть какими достойными последователями Христа и кичимся своею верою. А между тем, при всей нашей обрядности, при всей иногда искренней и даже трогательной любви нашей к обряду, мы нисколько о Христе не думаем. Страшно сказать, что эта обрядность без духа, это услаждение глаза красивым иконостасом и задумчивым огнем лампадки, играющим на дорогом окладе старой иконы, громкое и стройное церковное пение, хватающие за душу аккорды панихиды, – весь этот столь красивый уклад церковный, который так люб нам, вся эта красота, подчас лишь убаюкивает нас, и нам кажется, что мы тем самым уже христиане. И мы бессознательно для себя приближаемся к ужасному душевному состоянию Иоанна Грозного, который между пытками и казнями выстаивал длинные заутрени и земными поклонами набивал себе шишки на лбу, сочинял каноны Богоматери и, руками Малюты удушая великого святителя Филиппа, полагал, что он был, есть и остается христианином.

Если войти во внутренний мир так называемых верующих людей, то получится грустная картина их надежд и желаний. Все наши молитвы состоят исключительно из выпрашивания себе одних только внешних благ. Мы просим Бога – как бы получше прожить, послаще поесть, получить местечко потеплее, поскорее избавиться от напавшего на нас недуга. Круг земного нашего благосостояния – вот единственно, о чем мы думаем и заботимся, когда молимся Богу. Мы не проявляем в своих молитвах никакой тревоги о том, чем мы можем Богу послужить; мы никогда не подумаем в себе и не выскажем Ему: «Господи, с нашим телом, с нашей жизнью делай, что хочешь: радуй нас милостями или угнетай скорбями, но душу нашу очисти, возроди, сделай угодной Тебе. Это только для нас в этой жизни ценно; не для личного счастья, а для служения Тебе нам только и хочется жить. Укрепи же волю в борьбе, дай светлых мыслей, светлых решений, научи безгранично любить Тебя и наших ближних; научи нас не думать о себе, а забыть себя и на место себя поставить Тебя и Твою волю».

Вот такими молитвами мы едва ли Богу молимся, таких настроений не переживаем. Нами совершенно забыты слова о том, что молиться и служить Богу надо «духом и истиною», что не количеством свечей, которые мы ставим, не серебристым звоном колоколов, которые мы повесим, определится наше усердие к Богу, а количеством добрых дел.

Поэт Хомяков в великолепном стихотворении «По прочтении псалма» представляет Господа отвергающим все дары, которые Ему приносит человек:

Твой скуден дар! Есть дар бесценный,
Дар, нужный Богу твоему;
Ты с ним явись, и, примиренный,
Я все дары твои приму:
Мне нужно сердце чище злата
И воля крепкая в труде,
Мне нужен брат, любящий брата,
Нужна мне правда на суде!..

И вот этих-то даров духа, эту светлость нашей жизни мы и не хотим принести Богу в дар и стараемся, выражаясь грубо, отделаться от Бога копейкой: кто грошовой свечой, кто побогаче – целым, может быть, храмом, но одинаково – даром внешним, не затрагивающим нашей жизни, не являющимся тем даром, какого ожидает Божество, изрекшее: «Сын, дай Мне твое сердце!»

Один елецкий купец выстроил прекрасный храм и зазвал смотреть этот храм знаменитого праведною жизнью своею елецкого священника отца Иоанна. Посмотрел священник на храм и говорит купцу: «Красив твой храм и обширен, очень обширен, и всё же не вместит он всех тех, которых ты обидел, притеснил, обобрал и пустил по миру. Не вместит он и тех слез, которые ты заставил людей пролить. Несутся к небу стоны обиженных тобой людей, а ты не хочешь слышать их и воздвигаешь храм. Твой дар ничтожен в глазах Божиих, потому что, прежде чем строить церковь, надо было приложить старание загладить сделанное людям зло».

В большей или меньшей степени мы все поступаем, как этот елецкий купец: мы все являемся представителями чисто внешнего, обрядового христианства, и самый снисходительный судья при самом кропотливом изыскании не найдет никакой разницы между нами и язычниками. А мы не сознаём всего ужаса нашего положения и живем по привычке языческой жизнью среди наших христианских обрядов, и только вдруг вставший пред нами во весь рост, во всей чудной яркости красок образ какого-нибудь истинного христианина, вроде святого Иоанна Златоуста, пристыдит нас и скажет, как мы жалки и ничтожны, как мы не двинули пальцем для того, во что «веруем», тогда как другие творили из жизни своей чудное поприще добродетелей и, называясь учениками Христа, Христом дышали, за Христа страдали, за Христа умирали.

Искры добра

Так ли злы люди, как о них говорят?

За последнее время среди русских писателей усилилось стремление изображать исключительно одни отрицательные стороны жизни.

Такая наклонность была в русской литературе и раньше. Иностранцы изумляются, как тщательно русские закрывают глаза на всё хорошее в жизни и выискивают в ней отрицательное; как во всяком человеке видят прежде всего не то, что есть в нем доброго, а его недостатки, которые они с каким-то злорадством стараются найти в самых отличных людях.

И вот, появляются один за другим прямо болезненные измышления этих типов, лишенных всякого положительного содержания, безвольных, бесцельно живущих, на всё брюзжащих, плюющих, всё проклинающих.