Атаман Устя

«Оголтелый ты черт, дурак! – уж будто крикнул ему кто на ухо. – Проморгаешь поживу… Другой бы… Э-эх!..»

Схватился опять Лысый за ружье, сопит во всю мочь и, повернув его влево, нацелил ребяткам в спину и вот… вот… дернет за собачку, и кремень щелкнет!.. И два покойничка будут на дороге.

– Тьфу! – плюнул мужик и со зла чуть не хватил ружьем оземь. – Каин, ей-Боху, Каин! – крикнул он, уже грозясь будто на кого-то другого.

И Лысый, отдышавшись, перекрестился три раза.

– Хосподь-то, Батюшка, не допустил… Все Бох Хосподь. А ты, окаянная душа, чего было натворила.

Мальчуган и девочка были уже далеко, когда Лысый совсем отошел от своего переполоха. Он почесывал за ухом.

– Да узелок? Узелок-то, поди, не пустой… Что будешь делать. Хрех! У меня такие-то вот свои на деревне… Это так сдается – хораздо легко человеков бить, а вот поди-тко, попробуй. А уж малых ребят и совсем невмохоту, трудно. Кажись, вертися они тут целый день под носом, и не полыснешь. Ей-Боху. А узелок-то? Да… Обида… С поживой бы ко двору вернулся уж теперь.

Прошло много времени. Снова было тихо все кругом… Даже ни единой птицы не пролетело около Лысого. Все будто замерло и заснуло, один он жив человек среди окружного застоя. Сидит он в своей засаде, думает все да вспоминает про узелок и вдруг заорал благим матом:

– Ах ты, окаянный дьявол! Ах ты, мочальная голова! Ах, чтоб те издохнуть! Ах, чтоб те разорвало!

И начал Лысый охать да ахать и ругаться, как только умел, на все лады… А там уж и грозиться стал.

– Убить бы тебя. Убить бы. Потопить бы тебя, оголтелого. В Волгу с камнем на шее пустить бы!..

Додумался Лысый, что убивать деток, вестимо, не следовало. А след было выйти просто из засады своей, да и отнять узелок. Чего проще! Что бы они могли ему сделать. Повыли бы только. А он бы их пугнул ружьем. Душ младенцев не загубил бы, а узелок-то атаману предоставил…

– Да вот… На!.. Задним умом крепок. И проворонил!..

Глава 12

Прошел день, наступила и ночь, а никого не видал Лысый на дороге. Будто заколдовано. А уж за ночь кто же поедет или пойдет тут. Дичь, глушь, горы вздымаются черные да будто лохматые в темноте. И как-то страшно глядеть самому разбойнику, Лысому, а для горожанина какого или мужика разве дня-то мало, чтобы засветло по своему делу пробраться. А теперь кого и застигнет темь в пути, то уж, конечно, он напрямки коротать дорогу через Козий Гон не станет в глухую ночь, а даст три версты объезду по большой дороге.

Вот и приходится наутро идти с пустыми руками. А оставаться еще нельзя, хлеб весь; еще утром последки съел. Вздыхает Лысый… От тоски да от голода вылез он еще в сумерки из своей засады середь ельника, полазил по горе, чтобы отсиженные ноги промять и голод унять в нутре и затем опять засел.

– Да нет… Где же? Что ж тут теперь? – вздыхает он. – Кто же тут в ночь поедет. Вот разве месяц кого обнадежит и в путь поднимет, больно уж хорошо светит, да и ночь-то тихая, прохладная… По прохладе да при месяце в эдакую тишь куда лучше в пути быть. А вот смотри, как назло, никто не проминует.

Долго сидел Лысый молча и не шевелясь среди тиши ночной, на небо глядел, на звездочки, на месяц, что серпом серебряным из-за горы выплыл и пошел уходить в небо все выше да правее. Скоро стал мужик опять подремывать с тоски. Любил он спать, да еще и то любил, что, бывало, во сне зачастую увидит своих – жену, сына… Говорят с ним. Живут в избе своей.

Вот как наяву все привидится… Проснется, и как-то хорошо, легче на душе станет. Будто домой сбегал на одну ночь и вернулся в разбойный стан.

Стал было уж Лысый сильно клевать носом… но вдруг почудилось ему что-то… Трещит что-то и стучит… Прислушался он. Справа со стороны города и впрямь что-то среди тиши раздается… Но еще далеко. Так далеко, что, поди, с версту. Ночью да в эдакую тишь издалека все слышно. Прошло несколько времени, и Лысый приободрился. Привстал он, радуется и слушает.

– Едут! Ей-Боху, едут!.. – проговорил он, наконец.

Вдали явственно раздавался конский топот. И вот все ближе да ближе, да яснее. По Козьему Гону приближался кто-то. Но чем ближе и ясней был конский топот, тем опять печальнее становился Лысый.

Дело опять неподходящее на него трафилось. Конечно, можно выпалить, да после-то что будет. Самого ведь ухлопают.

– Эхма… Незадача мне хораздо! – ахнул Лысый.

Дело в том, что по ущелью приближался к нему, ясно и отчетливо раздаваясь среди тиши ночной, двойной конский топот двух, а то, пожалуй, и трех коней. А уж двух-то, наверное.

А с двумя проезжими что ж сделаешь? Ну, одного ранишь крепко и сшибешь, даже хоть и наповал, замертво. А другой-то?.. Что ж, он разве смотреть будет. А по Козьему Гону ночью разве поедет кто без ничего? Уж хоть топор, а все про запас возьмет.

– Одного убьешь, а на друхохо и вылезай с пустыми руками, чтобы он тебя пришиб! – рассуждал Лысый и спохватился поздно, что топора еще не взял.

А топот ближе… Вот фыркнул один конь, и слышит Лысый голос звонкий молодца проезжего. Разговаривают, должно…

– Небось… По холодку… Недалече… Во… – слышит Лысый и стал таращиться на дорогу.

На завороте показалось что-то живое, стал мужик приглядываться и чуть не ахнул громко… Едет на него шажком молодец верховой, да один-одинехонек, а другого коня в поводу ведет… И оба коня большие, один белый, идут размашисто, видать, дорогие помещичьи кони, а не крестьянские! Захолонуло сердце у мужика от удачи. Молодца долой, а коней по этой дорожке, хоть бы и не поймал, за ночь он пригонит к Устину Яру. Дорога-то одна и все между ельником. Так и поставит «пару конь» на атамана.

Положил Лысый ружье на сук, стал на колени и навел тихонько прицел на дорогу перед собой.

– Как поравняется, так и полысну! – радуется мужик. Забыл и думать, что грех убивать, что впервой придется жизнь христианскую на душу брать. Что делать. Своя рубашка к телу ближе.

Молодец верхом ехал, покачиваясь, немного не поравнявшись с Лысым, зевнул сладко да громко и опять заговорил с конями:

– Вали, вали, голубчики… Недалече.

И поравнялся.

Лысый, нагнувшись, прилег к ложу ружья щекой, подпустил молодца на прицел и дернул за собачку.

Ахнуло все кругом. Будто все горы повалило наземь. Грохот раскатился, казалось, до неба и звезды встряхнул. Кони шарахнулись и с маху вскачь! А молодца качнуло было долой, но справился он и, крикнув, еще нагайкой ударил подседельного коня…

– Ах, дьявол. Ах, обида! – заорал Лысый и, бросив ружье, сгоряча полез вон из ельника. – Ах ты распроклятый. Запрет на тебе, что ли?

Вылез Лысый на дорогу и ясно видит, что уж за саженей пятьдесят проезжий пустил коней шагом и оглядывается назад.

– Ну, счастлив твой Бог!.. – орет со зла Лысый и грозится кулаком молодцу. – Попадись, леший, мне вдругорядь – маху не дам, дьявол. Право, дьявол! – орет Лысый что есть мочи.

– Ванька! – кричит вдруг и молодец.

Оторопел Лысый, глядит.

– Ванька, ты, что ль?.. – кричит опять молодец и коней остановил.

– Я-а… – прокричал мужик, дивяся.

– Лысый? – кричит молодец.

– Я! Я-a! Чего?..

– Ах ты лядащий… Ах ты чертово рыло! Вот анафема! Ну, постой же…

И, повернув коней, молодец едет назад. Кони храпят и таращатся на Лысого, что стал среди дороги, на том месте, где сейчас его заряд их пугнул.

– Но-о! Чего! – понукает их молодец.

Но кони не идут.