Петербургское действо. Том 1

– Фехтмейстер Котцау! – крикнул Пассек, как бы вдруг рассердившись.

– Что?! Кто?! Как?! – загудело десять голосов.

Алексей Орлов, отошедший было к окну, молнией обернулся назад.

– Сла-а-вно!! – воскликнул он во все горло и треснул в ладоши. – Сла-а-вно!! Приезжий фейхтмейстер! Первый ему блин русский, да комом.

– Фридриховский Котцау? – выговорил Григорий Орлов тихо и видимо смущаясь.

– Да верно ли это, сударь мой? – допрашивали Шепелева Ласунский и Федор Орлов. – Верно ли вы помните фамилию?..

Шепелев поручился за достоверность…

Веселые лица постепенно нахмурились, и все, озабоченные, окружили двух братьев, виновников истории.

Григорий Орлов слегка изменился в лице.

– Это очень дурно! – выговорил Ласунский. – Я даже не понимаю, как принц до сих пор ничего с вами не сделал.

– Я и сообразить сразу не могу, что будет теперь! – воскликнул Пассек. – Он только что приехал, представился государю и уж получил от него чин русского майора.

– Он прямо приехал от Фридриха! – заметил кто-то.

– Государь за него не только тебя, Григорий Григорьевич, велит судить, а и всем вам, да и нам с вами, несдобровать… – сказал старший Рославлев.

– Скорее решайте! Что делать? Скорее! – заговорило несколько человек.

– Ты куда? – воскликнул Пассек, увидя Алексея Орлова в шляпе.

– Я? К Трубецкому и к Скабронскому.

– Зачем?

– Я беру на себя одного! Буду Никиту Юрьевича, а не захочет, то графа Скабронского просить тотчас ехать со мной замолвить словечко гетману, а тот пусть отправится к принцу и, пожалуй, к самому государю. Нечего мешкать. А вы свое делайте…

– Погоди!.. Надо…

– Нечего годить! – крикнул Алексей Орлов уже в дверях. – Держите совет и делайте свое. А покуда вы тут будете мыслями разводить, я побываю и у Трубецкого, и у гетмана, и прежде всего у Скабронского! А вы-то, чем болтать-то, ехали бы тоже сейчас к княгине Катерине Романовне, – прибавил он, обращаясь к Пассеку и Ласунскому.

– Обожди, Алеша, дай сговориться путем. Граф Скабронский труса отпразднует и только тебя по губам помажет, – сказал Федор Орлов.

– Помажет, так и я мазну тоже, знаю чем. Ну, будьте здоровы, гут морген! – махнул рукой Алексей Орлов и вышел.

Оставшиеся заспорили. Всякий предлагал свою немедленную меру. Явившийся в горницу Агафон предложил даже ехать мириться с Котцау, хоть деньгами его закупить, если можно.

Но Григорий Орлов только рукой отмахнулся от предложения старого дядьки.

Шепелев заметил, что он стесняет советующееся общество, что многие шепчутся, отходя в углы, к окнам. Наконец он увидел нечаянно, что сам Пассек сдвинул брови и мотнул на него головой Федору Орлову, когда тот громко посоветовал брату немедленно ехать просить заступничества у государыни.

Шепелев откланялся со всеми и вышел из квартиры.

XXII

Граф Скабронский был не древнего рода и птенец императора Петра Великого.

Он говорил всегда про себя, что он столбовой дворянин, не зная, однако, что это, собственно, значит. Имя его было Иван, отца его звали также Иваном, но никто из знакомых, а еще менее из холопей, издавна не смел называть его Иваном Иванычем. Холоп за такое преступление был бы наказан нещадно «езжалами», розгами, моченными в квасе, а то и «кошками». Знакомый или приятель за такую дерзость, неумышленную, получил бы строгую отповедь, а умышленную – был бы просто выгнан вон из дому.

Графу пожелалось еще в незапамятные времена, и он добился, чтобы все звали его не иначе как Иоанн Иоаннович. Под этим именем все и знали старика. И человеческий слух настолько раб привычки, что если б кому-нибудь из обширного круга знакомых Скабронского назвали графа Ивана Иваныча, то вряд ли кто-либо по этому имени догадался и понял, о ком идет речь. Да всякому было бы теперь даже и странно выговорить: граф Иван Иваныч Скабронский. Старик вельможа так объяснял свою прихоть:

– Святого, такого чтоб Иваном звали, и в святцах нет! Есть Иоанн! Холоп может быть Иваном, Ивашкой, Ванюшкой, а дворянину кличкой зваться не приличествует. Эдак, пожалуй, иного назовут и Ванюшкой Ванюшковичем! А коли есть дворяне, кои позволяют, как вот Неплюев, сенатор, звать себя Иваном Иванычем, так вольному воля, спасенному рай. Я им не указ, и они мне не пример.

Графу Иоанну Иоанновичу было, по собственному признанию, лет семьдесят, на вид же гораздо менее; а в действительности он родился в год смерти царя Федора Алексеевича, и, следовательно, ему было теперь около восьмидесяти лет. Года эти положительно невозможно было дать графу по бодрому и молодцеватому его виду.

Граф Скабронский был высокий и сухой старик, державшийся прямо и как-то надменно, с крепкими руками и ногами, с белым лицом, почти без морщин. Недаром, видно, с двадцатилетнего возраста обтирался он ежедневно льдом с головы до пят и ел поутру ячменную кашу, по прозвищу «долговечная», а вечером простоквашу, которую запивал большим ковшом браги, и, чуть-чуть во хмелю от нее, шел он опочивать веселый, бодрый и ласковый с холопями, а особенно ласковый с той, которую называл «лебедь белая».

У графа Иоанна Иоанновича не было родственников, за исключением одного внука, полуродственника. Отца и мать он потерял еще в юности и хорошенько не помнил, когда именно это случилось; но это и не могло быть интересно.

Когда государь Петр после неудачного приступа к Азову строил суда на реке Воронеж, то в числе пригнанных на работы мастеровых находились два брата Скабронских, оба подмастерья-столяры родом из города Романова. Старшему, Стеньке, было шестнадцать лет, второму, Ваньке, тринадцать лет. Оба парня оказались в строении искуснее многих взрослых и мастеров. Старший сделался близким лицом Петра Алексеевича и не отлучался от него до самой смерти своей. За год до кончины Петра Великого, благодаря брату Степану, любимцу государя, и Иван Скабронский стал дворянином и графом и долго пережил его. А благодаря тому, что держался всегда в стороне ото всех партий столицы и двора, прожил счастливо в Петербурге три четверти столетия. На его глазах сменялись государи и государыни, немцы и русские, фавориты и временщики – одни возвышались, другие падали и уезжали в ссылку, одни вымирали, другие нарождались… А он сидел и сидел в Петербурге на Васильевском острове, на набережной Невы, в своем доме, и спокойно взирал на круговорот, совершавшийся около него и на его глазах. Судьба других лиц его научала и воспитывала, и он пользовался теми уроками, какие судьба давала Меншиковым, Волынским, Минихам, Биронам, Бестужевым.

«Чем выше влезешь, тем больнее свалишься!» – думал и говорил Иоанн Иоаннович.

Не только люди, а даже дом, находившийся рядом с его домом, был игрушкой судьбы, а для него образчиком времени и назидательным примером.

Дом этот, великолепный и богатый, на его глазах переходил из рук в руки – дарился, конфисковался, передавался, опять отбирался. Иногда он долго стоял пустой и ничей, не принадлежа никому, так как хозяин был в свой черед в ссылке в Пелыме или в Березове, а новый фаворит или временщик еще хлопотал только о приобретении конфискованного. Дом этот, будучи, наконец, конфискован у сосланного Миниха, обратился в больницу.

– Слава тебе господи! – сказал граф, узнав об этом. – Авось нынешнего моего соседа никуда не сошлют. Хоть и невесел этот сосед, да все лучше, чем немец какой, с которым из-за одного соседства как раз тоже угодишь на Белое море.

Граф, бывший на службе всю жизнь «по долгу дворянскому», ничем не заявил себя ни при воинских, ни при статских делах, но был по очереди хорош со всеми временщиками и хорошо принят ко всем очередным дворам.

И так прожил он до седьмого царствования.

У графа не было ни одного врага во всю его жизнь, но зато в восемьдесят лет от роду он не имел, да и припомнить не мог в прошлом ни одного истинного друга.

Он был мастер водить хлеб-соль со всяким и быть вечно в доброй приязни со всеми, держась и не очень далеко, и не очень близко. Когда же обстоятельства побуждали высказаться, то он предпочитал засесть дома и слечь в постель, сказываясь хворым. Приказав запереть ворота, он болел, покуда событие совершалось… болел, как говорили, «лихорадкой в пятках».

Так проболел он при ссылке Меншикова, за время пыток и казни Волынского. Точно так же опасно хворал он первые дни после ссылки Бирона, а равно и во дни ареста правительницы Анны с младенцем императором.

Царствование «дщери Петровой» было самое приятное, спокойное и выгодное для графа Иоанна Иоанновича. Он был осыпан милостями императрицы и, как брат «птенца» Петра Великого, был сделан генералом, сенатором и подполковником Семеновского полка. И в первый свой приезд в сенат новый сенатор предложил воздвигнуть золотую статую государыне. Сенат единогласно присоединился к этому предложению, но царица отклонила от себя эту честь.

За это же время случилось три нравственных переворота в его жизни.

Во-первых, не знав дружбы, он вдруг действительно познал дружбу, привязавшись искренне и сердечно к гетману графу Кириллу Разумовскому. Затем, второй переворот был тот, что граф приучил себя через силу нюхать табак, потому что получил от императрицы великолепную табакерку, осыпанную бриллиантами и яхонтами с ее изображением в виде нимфы. Подобный же портрет имел от государыни только один граф Алексей Григорьевич Разумовский, на яблоке из агата, украшавшем трость.

Третье событие в жизни графа Скабронского, или переворот, случившийся с ним, произошел еще в последний год царствования Анны Иоанновны. Граф, будучи уже шестидесяти лет от роду, всеми силами и всеми слабостями себялюбивой души своей предался, как младенец безгласный, в руки очаровательницы. Все остальные, до этой, были рабынями графа. Но и это продолжалось недолго, так как «владычица» его умерла вскоре.

Под конец своего царствования императрица Елизавета, веря в честность графа, собиралась назначить его на одну из самых выгодных должностей в империи, при которой мудрено было не сделаться лихоимцем, а именно – на должность генерала кригскомиссара. Малоспособность, лень и года графа заставляли ближайших ей людей препятствовать этому назначению, но государыня была сердита на Глебова и упорно стояла на своем. Однако дело окончилось проще. Граф сам наотрез отказался от места «за преклонными годами». Дальновидный Иоанн Иоаннович расчел, что больная и все слабеющая государыня долго не проживет, стало быть, наступали минуты, в которые придется ему снова запирать ворота на запор и «хворать», так как все ожидали, что наследник престола начнет гнать все елизаветинское и гнуть на немцеву сторону. Пойдут опальные, ссылки, конфискации и херы, то есть уничтожение многого, появившегося на свет в предыдущее царствование. Граф к тому же боялся за себя более, чем когда-либо, потому что считался в числе любимцев государыни, был друг и приятель Разумовских и враг (насколько мог только быть им, на словах) всех своих и заграничных немцев.

В самое Рождество после обеда, при известии о кончине императрицы, Иоанн Иоаннович сразу тяжко захворал, запер ворота, приказал дворне «прикурнуть» и не дышать. И в темном, неосвещенном доме своем он уселся с одной свечой, и то в опочивальне, окнами выходившей не на Неву, а во внутренний двор.