Петербургское действо. Том 2

Наконец на углу Васильевского острова вспыхнул букет из нескольких сотен ракет, и тотчас же среди восстановившейся тьмы зажглись в двух разных концах на Неве и на Невке две гигантские фигуры, в которых более просвещенные из публики узнали символическое изображение России и Пруссии. Обе сияющие фигуры двинулись, пошатываясь, и сошлись у края острова. В ту же минуту между ними загорелся высокий щит, изображавший жертвенник. Две огромные фигуры протянули над жертвенником руки и после этого символического дружеского пожатия стали тухнуть. А на острове вспыхнул и загорелся, протянувшись далеко в обе стороны, целый ряд арок, колонн, порталов и шпицев, сверкающих разноцветными огнями; это было феерическое и великолепное здание, долженствующее изображать храм мира.

Фейерверк продолжался долго. Когда на Васильевском острове прогорели все щиты, то на самой Неве стали появляться плавучие фигуры, которые зажигались и, медленно скользя, спускались по реке. Когда река и обе набережные были особенно ярко освещены разноцветными огнями, недалеко от дворца принца Жоржа, где было менее народу и где экипажи могли двигаться, стояла на берегу большая колымага, запряженная цугом лошадей. В эту минуту мимо нее шагом двигалась небольшая берлина, и в ней сидели два офицера, преображенец и кирасир. Они о чем-то спорили громко, но интонация их голосов была странная, будто они шутили, а не сердились. В колымаге была княжна Василек, приехавшая посмотреть фейерверк в сопровождении одного Квасова. В ту минуту, когда легкая берлина поравнялась с колымагой, Василек невольно высунулась в окно, ахнула и снова скрылась. Она, конечно, сразу по одному голосу узнала этого преображенца, а яркий букет, загоревшийся на острове, позволил ей разглядеть обоих офицеров и обоих узнать. Но она не поверила себе и, обернувшись к Квасову, решилась вымолвить слегка дрожащим голосом:

– С кем же он?

– Да с ней же! – отозвался Квасов. – Я уж во второй раз вижу ее в офицерском одеянии. Шальная, что ж ей! Ей всё Святки, она хотя трубочистом нарядится. И как это позволяют? Арестовать бы ее?

Василек ничего не сказала и глубоко задумалась, а через минуту приказала кучеру ехать шагом домой. Колымага повернула и тихо двинулась через площадь к Невскому проспекту. Квасов тоже молчал и только косился на свою спутницу.

А в берлине, двигавшейся по набережной, длился веселый разговор и смех. Шепелев и Маргарита говорили по-немецки, чтобы не быть понятыми кучером и окружающей толпой. Они шутили насчет того, что Маргарита поставила в гостиной с куполом огромный шкаф, будто бы для своих платьев, а в сущности затем, чтобы прятать юношу, когда к ней приезжали неожиданные гости. И уже раз шесть высидел Шепелев в огромном шкафу и однажды даже часа два не мог быть освобожден благодаря долгому визиту старого Иоанна Иоанновича. Шепелев жаловался только, что благодаря величине шкафа и массе платьев он не мог ни видеть, ни слышать того, что происходит в горнице.

Фейерверк давно был сожжен… Вся столица уже спала, а берлина с двумя офицерами все еще тихо колесила по окраинам Петербурга. Наконец Маргарита завезла юношу на его квартиру, пробыла у него далеко за полночь и вернулась домой полусонная.

И в этот раз она потребовала у Лотхен двойную порцию своего любимого, но убийственного питья.

Новые отношения юноши и красавицы были теперь, конечно, таковы, что они потеряли счет времени, дням и часам. Они не помнили себя и не думали ни о чем более, как только видаться чаще, видаться от зари до зари. Шепелев был, конечно, без ума, без памяти. Да это было и немудрено! Можно было и не юноше потерять рассудок от такой женщины, как Маргарита. Она же, со своей стороны, ребячески отдалась странной прихоти и, казалось, была еще более ребенок, чем он. Неосторожности Маргариты по отношению к любовнику совершенно не согласовались с ее тайными помыслами, мечтами и планами, составленными верным союзником Гольцем.

Пруссак легко заставил молчать оскорбленного шлезвигца, но сама Маргарита себя выдавала постоянно. Ежедневно обещала она Гольцу быть осторожнее и продолжала действовать как бы в опьянении.

Только с дедом довольно искусно вела она игру. Иоанн Иоаннович то обижался, дулся на внучку, сидел дома, то снова прощал ее, заискивал и ухаживал за ней, веря ее обещаниям.

Вообще же между красавицей кокеткой и четырьмя обожателями была видимая путаница в отношениях, такая же путаница, какая была и в душе Маргариты. Она говорила себе ежедневно:

– Покуда пускай так!.. А там видно будет!.. Авось я не упаду среди моих марионеток.

Юношей красавица, разумеется, забавлялась, как игрушкой, чувствуя, что когда-нибудь она эту новую милую игрушку все-таки разобьет… сломает. Теперь начинала сказываться только одна вещь, удивлявшая обоих… Им не о чем было говорить! Часто целые вечера приходилось молчать и только любоваться друг на друга. Между ними оказывалось мало общего.

Сначала они до сотни раз говорили о маскараде Гольца, о том, как искусно Маргарита разыграла роль «Ночи», явившись на бал в двух костюмах и одев кармелиткой Лотхен, чтобы обмануть и Шепелева и публику. Сначала Маргарита часто рассказывала любовнику всю свою жизнь… искренне, правдиво, описывала свои путешествия до и после замужества…

Но все это было скоро исчерпано! И часто, и все чаще, приходилось после поцелуя… сидеть, глядеть друг на друга и молчать!..

Юноша был все-таки счастлив. Но Маргарита думала: «Однако… как все это странно… даже глупо… Ну вот и все!.. А потом что же?!»

VIII

Однажды вечером, в ясную лунную ночь, когда Гарина была уже в постели, Василек в своей горнице усердно и печально молилась на коленях перед своим киотом. Ей было со дня празднества и фейерверка особенно тяжело. Настя в своей комнате сидела неподвижно у открытого окна, несмотря на свежесть ночи, и, казалось, давно замерла под гнетом своей страшной думы о том, в чем еще боялась сознаться себе самой и виновнику его, то есть князю Глебу. Среди затишья ночи и тишины в окружающих дом пустырях на дворе вдруг послышался стук колес, топот лошадей и голоса. Люди, наполовину уже спавшие, наполовину ужинавшие и собиравшиеся тоже спать, повскакивали на ноги.

Ночные посетители не столько испугали всех, сколько изумили. Никогда еще ничего подобного не бывало в доме. Василек слишком горячо молилась, чтобы услыхать этот шум, Настю слишком угнетала ее тяжелая дума; одна Пелагея Михайловна услыхала этот шум на дворе, но это было настолько невероятно, что она протерла себе глаза, чтобы убедиться, не снится ли ей весь этот гвалт во сне.

Шум в доме все рос, раздались шаги на большой лестнице, затем раздались в коридоре, уже не шаги, а беготня десятка человек и крики. Если бы шайка грабителей ворвалась в дом, то, конечно, переполох был бы не больший.

Настя, еще одетая, и Василек, раздетая наполовину, выскочили обе тоже в коридор. Гарина села на постели и даже перекрестилась. Несколько мгновений ломала она себе голову, чтобы придумать, что могло быть, и ничего не придумала.

Наконец в комнату влетела Василек и, задохнувшись, замахала руками… Она хотела что-то сказать тетке, но опустилась в кресло и если не лишилась сознания, то лишилась способности произнести хоть одно слово.

А в коридоре шум увеличивался и приближался к горнице Гариной. И вдруг Пелагея Михайловна, глядевшая в растворенную Васильком дверь, вскрикнула, как если бы ее ударили ножом.

В дверях показался совершенно незнакомый кирасир. Через несколько секунд появление ночных посетителей объяснилось и, как гром, поразило всех в доме. Офицер с солдатами явился арестовать госпожу Гарину и двух княжон Тюфякиных.

Все три женщины совершенно помертвели от страха. Первая пришедшая в себя Василек обратилась к незнакомому кирасиру с вопросом:

– Не ошибаетесь ли вы? Нас ли?

Офицер с немецким акцентом объяснил, что ошибки нет никакой.

– Да за что же? – вымолвила Василек. – По чьему приказанию?

– По приказанию из канцелярии, по приказу господина Гудовича, а за что, собственно, вам лучше знать!

– Нам?.. Но мы ничего не знаем…

– Странно… Впрочем, всегда все так говорят, Я только слышал, что вы кого-то ограбили. Ваш братец уж арестован.

При этих словах Настя, стоявшая недалеко от офицера, вскрикнула и упала на пол без чувств. Крики и вопли людей, плач, сумятица продолжались около получаса.

Одна княжна Василек понемногу стала совершенно спокойна, только вечно ясные, добрые глаза ее, быть может в первый раз за все ее существование, были холодно-злобны. Она медленно, спокойно, сдержанно и говорила и распоряжалась. Сначала привела она в чувство сестру, потом стала помогать тетке одеваться.

– Не тревожьтесь. Полноте! Не кричите! Не плачьте! – повторяла она всем. – Беды никакой нет. Мы знаем, что ни в чем не виноваты. Тут ошибка какая-нибудь. Только срам будет велик, а беды никакой нет.

Офицер хотел посадить всех трех на большую тележку, в которой приехал. Василек стала просить его дозволить им ехать в своей карете.

– Смотря по тому, каких коней впрягут, – холодно сказал офицер. – Если плохие кони – можно; а на хороших нельзя, а то вы у нас из виду ускачете.

Однако в конце концов офицер все-таки позволил ехать женщинам в своем собственном экипаже.

Через час времени после появления кирасира и переполоха в доме карета Тюфякиных, запряженная цугом, тихо двинулась среди ночной тишины. На козлах сидел один кирасирский солдат, а около кареты ехали верхом офицер и еще два солдата.

Путешествие это продолжалось долго, так как арестованных прямо везли в канцелярию Гудовича. По крайней мере, им не пришлось срамиться и ехать днем через весь город. Арестованные были тотчас заперты в большую горницу дворянского отделения.

Опекунша, казалось, лишилась всех чувств, сознания окружающего и всего совершающегося с нею. Настя глядела косо, холодно и злобно. Одна Василек была совершенно спокойна, немного грустна и еще нежнее обращалась с теткой и с сестрой.

«Беды не будет! Господь не попустит правым пострадать! – крепко верила и думала Василек. – Но срам велик… Те же арестантки…»

Наутро Пелагею Михайловну позвали первую к допросу, затем обеих княжон. Гудович обходился со всеми тремя вежливо, но все три женщины вернулись с допроса смущенные. Всем трем показалось, что их умышленно хотят во что бы то ни стало запутать в дело, о котором они не имели никакого понятия. Из допросов они поняли, что их подозревают в краже чего-то… Им не сказали даже, в чем дело. Их спрашивали о разных непонятных им вещах. У Гариной долго допытывались, знает ли она бриллиантщика Позье… Бывала ли на квартире Глеба? Есть ли у нее знакомые жиды?..

Между тем дело было самое простое. Вечно сонный лакей князя, Егор, продержав футляр с неделю у себя, пошел, наконец, шататься из магазина в магазин, продавая этот красивый пунцовый ларец от неизвестной ему вещи. Наконец он зашел и в лавку немца, приятеля Позье, который давно знал историю пропажи букета, а когда-то видел у Позье и букет и футляр. Разумеется, Егор тотчас же был схвачен и признался, что нашел вещь в печи, куда ее кто-то запрятал, вероятно сам барин…

Гудович сразу догадался, когда именно князь его обокрал. Он вызвал его к себе и прямо поставил вопрос и предложение:

– Где букет?.. Или кнут и Сибирь!

Пораженный внезапным раскрытием своего преступления и своей сокровенной тайны, Тюфякин чуть не лишился чувств и тотчас же сознался во всем.

По дороге в Митаву был тотчас же послан фельдъегерь вдогонку за жидом.

Князь ни слова не сказал про сводных сестер и тетку. Он даже сам забыл о них под ударом, его постигшим. Гудович не счел нужным их спрашивать как свидетельниц, но в канцелярии нашлись люди, «приказные пиявки», наследие еще Бироновых времен, которые убедили ленивого и бесхарактерного Гудовича притянуть к делу богатых княжон и их богатую опекуншу не как свидетельниц, а участниц преступления. И Гудович согласился… Один из главных воротил канцелярии, родом мордвин, но статский советник и кавалер, наметил Тюфякиных и начал, как паук, раскидывать паутину… А наивный Гудович ничего не видел. Даже Гольцу, заехавшему утром, показался странным допрос княжон. Сам князь Глеб, узнав про арест сестер, был в негодовании и резко, дерзко выговаривал Гудовичу, что один он виноват и что сестры слишком богаты, чтобы воровать. Однако после первого допроса и Гарина и княжны были оставлены для дальнейшего расследования дела!..

В то же утро, через несколько часов после ареста княжон и опекунши, Квасов, по обыкновению, отправился пешком к своим новым друзьям.