Петербургское действо. Том 2

– Снова повторяю вам, – едва слышно вымолвила Маргарита, не поднимая глаз, – что я прошу вас избавить меня от вашего присутствия и от ваших дальнейших посещений.

Она повернулась и пошла к дверям своей спальни.

– Одумайтесь!! – крикнул в волнении Фленсбург. – Я предлагаю беспредельное искреннее чувство на всю мою жизнь или беспощадную месть.

Маргарита не оборачиваясь искусственно рассмеялась и вышла из комнаты, заперев дверь за собой на ключ. Она серьезно боялась преследования Фленсбурга, лицо которого показалось ей даже страшным в последнюю минуту.

Часа два спустя Маргарита писала записку Гольцу, прося его приехать тотчас же по одному очень важному делу.

Гольц, уже считавший графиню Скабронскую одним из своих тайных агентов, подумал, что дело касается до каких-нибудь важных вестей, которые графиня могла узнать в городе, и тотчас явился к ней.

Маргарита решилась объясниться прямо, но в последнюю минуту, когда Гольц уже сидел против нее в кресле, она стала колебаться. Зачем начинать самой свою исповедь, просить прощения, когда Фленсбург, быть может, только грозился и не решится так низко и подло мстить ей.

– Не думайте, барон, – начала Маргарита, – что дело, о котором я писала вам, особенно важно. Оно, во-первых, не касается вас или короля Фридриха, – через силу усмехнулась Маргарита. – Оно касается меня или, лучше сказать, одного офицера, хорошо вам известного, Фленсбурга.

– А, так я знаю, в чем дело! – воскликнул Гольц. – Фленсбург был уже у меня. Мне кажется, что он или безумно влюблен в вас, и при этом несчастливо, или просто… безумный. Он был у меня час назад и наговорил мне кучу таких нелепостей, что я серьезно опасаюсь за его рассудок.

– Что ж он сказал вам? – невольно потупляясь, вымолвила Маргарита.

– Разный вздор.

– Скажите, какой вздор?

– Полноте, стану я передавать сплетни или клевету, созданную отвергнутым влюбленным. Но признаюсь, я считал Фленсбурга более достойным уважения.

– Что он сказал вам? – повторила вызывающе Маргарита, словно сама идя навстречу опасности. – Скажите мне все, передайте мне все до последнего слова. Я этого требую.

– Это невозможно, графиня, все это слишком глупо наконец, чтобы передавать.

– Я требую, барон.

– Так и вы обладаете мелкими женскими недостатками и, между прочим, праздным любопытством, – рассмеялся Гольц. – Я считал вас более серьезной женщиной.

– Но верите ли вы тому, что говорил вам Фленсбург?

– Нет, не верю, потому что мудрено поверить этому. Я попросил у него, конечно шутя, доказательств того, что он утверждал.

– И что ж он?

– Обещал их на днях.

– Ну, так выслушайте, барон, я сама расскажу вам то, что мог низкими, недостойными средствами узнать господин Фленсбург.

И Маргарита подробно, но красноречиво и горячо рассказала Гольцу все, что могла рассказать как бы на исповеди. Начав почти с своего детства, передав все, через что пришлось ей пройти, она окончила эту исповедь признанием в странной, для нее самой непонятной любви к юноше. И наконец, призналась в своем свидании с ним во время маскарада в уборной.

Искренность чувства, которым дышало всякое слово Маргариты, тронула Гольца.

И то, что он узнал, почти выкупалось этим чувством.

Гольц увидел перед собой одну из сотен женщин, которых было много во всех столицах Европы, при всех дворах. И Гольц знал этот тип. Он должен был сознаться, что из всех ему знакомых подобных женщин, то есть авантюристок высшего полета, созданных распущенностью нравов при европейских дворах, Маргарита была еще лучше всех, все-таки выше всех. В ее жизни играли роль чувство, сердце, душа и не было холодного разврата, не было, наконец, простых мошеннических проделок. Единственно, что неприятно подействовало на Гольца, это те отношения, в которые Маргарита невольно поставила себя к старику Скабронскому.

Тонкий и умный дипломат, которому эта красавица была нужна для его собственных целей, более высших, тотчас же взвесил все, сообразил и решил мысленно, как поступить. Да и какое ему было дело до нравственности этой женщины, чуждой ему вполне! И Гольц, смеясь, выговорил, протягивая руку Маргарите:

– Благодарю вас за доверие и за искреннее признание. Теперь мы с вами окончательно друзья. Настолько друзья, что я начинаю с того, что беру вас под свою защиту против Фленсбурга и заставлю его молчать; если мне это не удастся простыми средствами, то я пользуюсь достаточным влиянием, чтобы добиться его высылки из Петербурга. Остается только ваша прихоть… то есть этот мальчуган, который может сделаться тоже опасным по молодости и опрометчивости. На это я смотрю как на каприз милой, умной, но главным образом странной женщины, которая из всего Петербурга выбрала… обратила милостивый взор на юного птенца. Это принадлежит к сфере тысячи и одного секрета женского сердца. Вы знаете, что существуют сказки арабские «Тысяча и одна ночь», которым подражают писатели разных стран. Я удивляюсь, что до сих пор ни один из писателей не попробовал рассказать тысячу и один каприз женского сердца.

– Так вы меня не презираете? – вдруг горячо воскликнула Маргарита.

– Так же презираю, как вот эту милую ручку, – выговорил Гольц, взяв ее руку и целуя. – Говорю вам, за вашу искреннюю исповедь я отплачу вам тем, что беру вас под свою защиту. Только одно прибавлю: мы должны с вами заключить еще более тесный союз. И если мне случится поручить вам… – Гольц запнулся и будто не решался говорить. – Если бы пришлось мне когда-нибудь… может быть, не придется… но если бы была необходимость, то я надеюсь… Если бы непременно нужно было… – Гольц видимо колебался и, наконец, запнувшись, смолк.

– Говорите, говорите прямо! Что бы то ни было! Я почти понимаю! Следовательно, выражайтесь прямо, хотя бы резко.

– Если бы мне пришлось, графиня, ради высших целей и высших политических соображений, ради дела, которое для меня святое дело, великое дело, просить вас… Вот видите ли… Часто великие дела, даже великие исторические события зависят от самых мелких, самых незначащих, пустых и даже очень часто от самых глупых причин! Если бы мне пришлось попросить вас, дать вам поручение, передать в ваши руки судьбы… Я тоже, как видите, начинаю свою исповедь! – рассмеялся Гольц.

– Да, говорите! Говорите… – воскликнула Маргарита.

– Если б я был вынужден вследствие важных соображений просить вас пожертвовать собой, не жизнью, конечно, но пожертвовать очень многим! – И Гольц умышленно сделал ударение на эти последние два слова. – Могу ли я надеяться, что вы не откажете мне?

– Выслушайте, барон: вам – никогда ни в чем! Понимаете! Это с моей стороны клятва! Вам никогда ни в чем не будет отказа! Что бы вы завтра или хоть сейчас ни приказали мне, все будет исполнено немедленно.

– Так что, если бы, – начал Гольц, опустив глаза, – если бы я попросил вас употребить ваше искусство, ваше кокетство, чтобы сблизиться, сойтись совершенно с человеком крайне неприглядным, некрасивым и ради высших целей отдаться ему… то вы согласитесь! Я надеюсь, что нечего говорить яснее!

– Я вас понимаю и отвечаю: да и да! И отвечаю искренне. Наконец, это будет мне даже нетрудно, так как прямая выгода от этого будет самой мне.

– Само собой разумеется. Но знаете ли вы, графиня, понимаете ли вы, какая это сила – наш союз! Догадываетесь ли вы, что мы со временем можем быть в состоянии уничтожать и созидать герцогства, королевства… Вы без меня – красавица, кокетка… но и только… Я без вас искусный дипломат, но и только… Мы оба вместе, если только все пойдет, как я имею основания надеяться… мы – великая сила… Архимедов рычаг… Ну, вы этого не понимаете… Итак союз, на жизнь и на смерть!..

– Зачем такие страшные вещи?! – рассмеялась Маргарита. – Скажем лучше: на жизнь и на власть…

Посол и красавица весело расстались…

V

В доме Тюфякиных была прежняя тишина и скука. Ни Гарина, ни княжны не ездили никуда, у них же только изредка бывали гости. Но так как всякий знакомый замечал, что в семье что-то не ладится, всякому бывало неловко и скучно, то вскоре эти посещения прекратились окончательно.

Единственный человек, который бывал чуть не всякий день, был новый приятель Гариной, а в особенности Василька, лейб-кампанец Квасов. Тетка была по-прежнему постоянно угрюма и задумчива, и только Аким Акимович мог расшевелить ее и привести если не в веселое, то в более оживленное состояние духа.

На Фоминой неделе Гарина пробовала объясниться с Настей и с «киргизом». Князь Глеб и племянница, успевшие сговориться, признались тетке просто и искренне в том, что Настя часто и подолгу бывала у брата на квартире.

– Неужели тебе было веселей сидеть у этого вертопраха, чем в гостях? – спросила тетка.

Настя объяснила, что у брата бывали иногда голштинские офицеры и что один из них ее очень забавлял. При этом она прибавила, что офицер этот все-таки ей не нравится настолько, чтобы она согласилась выйти за него замуж.

– Да он и не нашей веры, тетушка, – объяснила Настя, – стало быть, за него и нельзя идти замуж.

Все это, разумеется, был вымысел, но Гарина поверила.

За объяснение с князем Тюфякиным опекунша взялась совсем иначе. Она начала беседу со слов:

– Уж так и быть! На праздниках я тебе ничего не дала, так теперь дам.