Жиган по кличке Лед

Жиган по кличке Лед
Евгений Евгеньевич Сухов

Сколько тягот выпало на долю отчаянного крымского пацана Ильи Холодного! Выжил в лютых условиях детского дома начала 20-х годов. Получил огромный срок за «липовое» двойное убийство, уцелел в зоне и стал жиганом по кличке Лед. В войну пошел добровольцем в штрафбат, хоть это было и не по понятиям, – и снова выжил. Мотая новый срок после войны, был коронован на зоне; участвовал в «сучьей войне»… А потом по всему ГУЛАГу разнеслась весть, что законник Лед убит. И почти никто не знал, что Холодный опять выжил. И все ради цели, которая все эти годы заставляла его жить, – ради мести…

Евгений Сухов

Жиган по кличке Лед

Пролог

ИЕРИХОНСКИЕ ТРУПЫ

Желтогорск, октябрь 1927-го

Был поздний вечер. Горели желтовато-серые фонари, свет которых отражался от выпавшего первого снега. Человек в потертом сером реглане бесшумно скользил вдоль темных домов. Неровная улица, цепляющаяся обочинами то за мертвые виноградные изгороди, то за слепые заборы, вела в 1-й Кривой тупик, утыкающийся прямо в крутой склон холма, расположенного на берегу Волги. Здесь, в давно присмиревшей после буйства ранних 20-х Иерихонке, жил Лева Паливцев – прекрасный, честнейший человек, крупный комсомольский вожак, новый хозяин старинного купеческого особняка с мезонином и небольшим садом. К этому дому и направлялся высокий человек в сером реглане.

Снег хрустел, а ему казалось, что под ногами хрустит раздробленное стекло. Наконец человек добрался до нужного ему места: покосившийся фонарь, последний в этой нескончаемой череде, дырявая чугунная ограда, высокая, в нескольких местах залатанная железными щитами и растрескавшейся широкой доской с надписью «Причалъ № 6». Калитка. Засов, жирно смазанный солидолом. Новый хозяин, честный Лева Паливцев, не боялся, что к нему придут непрошеные гости, вынут его из теплой постели, оторвут от женщины, которая только что стала ему женой. Он не боялся, что его бросят на шершавый пол, ударом ноги выбьют все зубы, а потом сунут в «Форд» на разболтанных рессорах и увезут в тюрьму. Нет-нет! Новый хозяин был уверен в своем праве на спокойную жизнь. Он крепко стоял на ногах и не сомневался в своем будущем, потому что учение Маркса и Энгельса всесильно, ибо оно верно.

…Правда, в данный момент лев комсомольского актива Желтогорска был не особо доволен происходящим, отчего на его желтоватых, тяжелых скулах проступали красные пятна. Глаза сощурились, а кончики измызганных, давно не мытых усов, в которых повисли бледные ленточки вареной капусты, шевелились.

Лева Паливцев гулял на собственной свадьбе. В гостиной расположились три десятка человек. Лева с женой восседал во главе праздничного стола. Торжество же портило то, что на нем присутствовал один из руководителей местного ОГПУ Лагин. По крайней мере, по недовольной физиономии молодожена можно было подумать именно так. Семен Андреевич Лагин был человеком милейшим во всем, что не касалось саботажа и контрреволюции, но в последние годы у него появился один недостаток: он не выносил спиртного. Товарищ Лагин был трезвенник и всецело поддерживал замечательно складывающуюся традицию «молочных» комсомольских свадеб. Так что торжество было, увы, безалкогольным… Возмутительно, но это начинание поддерживала добрая половина гостей.

– Слава Интернационалу! – поднимая граненый стакан с молоком, провозгласил глава желтогорской «чрезвычайки». – За молодых!

Комсомольский вожак Паливцев был не то чтобы молод: ему уже стукнуло тридцать (а выглядел на сорок), наметились залысины, а от борьбы за счастье народа, которая, как известно, ведется круглосуточно, под глазами набрякли тяжелые мешки. Он сидел во главе стола, одутловатый, широкоскулый, облизывал перепачканные подливой пальцы и нес ахинею:

– Всех… в кулак!.. У нас еще много работы, тов-ва!.. Эх! Алька, поцелуемся, шоль!

Молодая жена его, Александра, в комсомольском просторечии Алька, оттеняла неказистость супруга: статная, с тонкой талией, высокой грудью и хрупкой, не по-рабочекрестьянски изящной линией хрупких плеч. У нее был слегка вздернутый нос, капризно изогнутая верхняя губа и глаза цвета морской волны. Она была на десять лет моложе Левы-вожака. Нельзя сказать, что Алька-комсомолка была в восторге от союза с товарищем Паливцевым, однако, будучи девушкой ответственной, она говорила себе, что он – ее прекрасное коммунистическое будущее.

Тут же сидели и друзья молодого: Ленька-активист, в прошлом учившийся в интернате для дефективных подростков и, кажется, промышлявший воровством и сдачей на блат краденого барахла; розовощекий Прутков – сын местного паромщика, а рядом с ним зампред желтогорского Союза совторгслужащих Жека Лившиц, еще один «свадебный генерал», впрочем, тощий и субтильный, как новоиспеченный лейтенант. Все перечисленные лица наливали из чайника темный напиток и белили его молоком. Физиономии гостей раскраснелись. Кто-то говорил спич. Лева Паливцев, прекрасно отдававший себе отчет в том, что в чайнике вовсе не заварка, время от времени ухмылялся. Он пока не пил, но по большому счету ему было плевать на Лагина, который не вызывал у него такого уж пиетета (в конце концов, он отлично знаком со вторым секретарем обкома Барановым).

– Пойду покурю, – наконец объявил молодожен посреди какого-то глупого «молочного» тоста.

– Иди, – благожелательно отозвался Лагин.

Кое-кто из гостей собрался составить Леве компанию, но Паливцев не стал дожидаться и покинул гостиную. Страшно хотелось выпить. Осталось потерпеть совсем немного. Молодожен вышел из дома. Подмораживало. Лева вынул папиросу и прикурил. Большая тень проползла будто по выгрызенному диску луны. По бортику большого, давно вышедшего из строя каменного бассейна, разбитого во дворике, шел, как привидение, тощий серый кот. Лева Паливцев выпустил дым через ноздри. Потом он все-таки подумал, что стоит выйти на улицу, а не курить во дворе, в двух шагах от этой чертовой безалкогольной свадьбы.

Между тем в доме продолжалось веселье. Товарищ Лагин отошел куда-то, и по стаканам наиболее передовой части гостей живо разошелся ядреный, с запахом подгнившей свеклы самогон. Наливали из того самого чайника. Невеста, у которой еще оставались какие-то иллюзии по поводу безалкогольной свадьбы, смотрела на это действо чуть расширенными глазами цвета морской волны, а потом встала и хотела выйти в соседнюю комнату, но ее удержали. Ленька-активист, не выпуская запястья девушки из цепких своих пальцев экс-марвихера[1 - Марвихер – вор, специализирующийся на кражах в гостиницах, а также на светских приемах. (Здесь и далее прим. ред.)], предложил:

– Айда по чуть-чуть? Всадишь стольничек, сестренка? Да что ты так от меня?.. У нас твой муж вообще в свое время в интернате преподавал… физкультуру!

– Товарищ Леонид хочет, пока наше ОГПУ назад не подгребло, замутить коктейль «Смерть буржуям», – сказал Прутков и икнул. – Вещица истинно про… ик!.. летарская!

Алька выдернула руку из кисти нахального Леонида и, бесцельно послонявшись по дому минут пять, отправилась в свою комнату, находившуюся напротив гостиной. Окна выходили в сад: выгнувшиеся, облепленные комьями мокрой листвы деревья, разбитая статуя и черная, покосившаяся под собственной тяжестью голубятня. Альку трясло. Будь рядом кто из гостей, он удивился бы странному поведению невесты. Она рывком распахнула створку окна, не обращая внимания на то, что мартовский ветер тотчас забрался под платье и ожег кожу, оперлась на подоконник и подалась вперед. Стало видно крыльцо.

Девушка увидела распростертое на нем тело, раскинутые ноги в дурацких брюках-дудочках и желтые ботинки. Она заметила даже такую мелочь, как развязавшийся на одном из них шнурок. А еще Алька увидела кровь.

Лева Паливцев.

И, судя по тому, сколько крови набежало у основания лестницы, лежал он там не первую минуту…

Над ним стоял второй. Его лицо тонуло в тени, которую отбрасывала опорная колонна. Алька не видела, не различала черт человека, но стоило ему пошевелиться, только сделать зябкое движение плечами, как она тотчас узнала его.

И издала длинный, тонкий придушенный вопль.

Снова и снова.

Она еще кричала, а Ленька-активист, Прутков и Жека Лившиц уже выскочили из дверей дома. Оказалось, что они были поблизости: распивали в прихожей. Лева простонал и дернул левой ногой – он был еще жив, – а его убийца сорвался с места и бросился туда, к калитке, в темноту. Луну заволокло облаками, желтые пятна фонарей давали мало света, и трое друзей молодожена уже подумали, что подлый убийца ушел, растаял без следа в черной ночи – так нет!.. У ограды раздался крик, и неведомая сила вышвырнула беглеца на освещенное место. Он упал вниз лицом. Растянулся буквально в пяти шагах от окровавленных ступеней. Леонид, Прутков и Лившиц подскочили к нему, и мощнейший пинок под ребра перевернул убийцу на спину. Нанесший этот удар Прутков вдруг попятился и сел прямо на ступени крыльца. Тщедушный Ленька-активист открыл рот и промычал:

– Илюха… к-ха… Х-холодный!.. – пробормотал он. – Ты?.. А ты, Илюха! Чего ж ты, падла, натворил? Зачем… т-такое? Он и так не жилец был…

Последняя загадочная фраза не нашла должного отклика. Весь праведно-комсомольский лексикон разом выветрился из голов протрезвевших товарищей. Тот, кого назвали Илюхой Холодным, вскочил на ноги и скрипнул зубами, схватившись руками за бок.

– Бери его! – скомандовал Ленька-активист и первый стал выполнять собственную команду. Он широко шагнул на Холодного и нанес тому, казалось бы, неотразимый удар в челюсть. Несмотря на незначительные габариты, Леонид всегда славился лихостью в драке. Но Илюха, верткий, жилистый девятнадцатилетний парень, поднырнул под руку Леньки и ткнулся тому головой прямо в правое подреберье. Активиста сломало пополам от боли. Холодный оттолкнул Леньку, пружинисто выпрямился и, глянув себе за спину, произнес с расстановкой:

– Я – не мочил – его. Я чистый!

– Ты тут не баси, помойка! – рявкнул Лившиц. А в руках Пруткова появился длинный, хищно поблескивающий стилет. Не заточенный из ложки, как то делают уркаганы, а самый настоящий, трехгранный, итальянского образца, с прямой крестовиной. Артиллерийский, верно, трофейный.

– Я не убивал, – машинально повторил Илья.

– Ну да! Ы-ы-ы… А ты, вроде, заблудился… бродишь тут, по гр-р-рибы, п-по ягоды? – простонал Ленька-активист, пытаясь разогнуться.

Из дома выскочили еще трое мужчин. Илюха Холодный рванулся с места, и тотчас же отчаянный Прутков прыгнул на него. Сцепив пальцы обеих рук в замке, предполагаемый убийца Левы Паливцева грохнул прямо по кисти Пруткова, сжимающей стилет. Лившиц, подобравшись к Холодному со спины, удачно перехватил в мощном локтевом захвате шею парня. Прутков, выронив из ослабевших пальцев модный итальянский стилет, остервенело тряс отбитой кистью. Один из выскочивших, быстро сориентировавшись в ситуации, на ходу расстегивал кобуру «маузера»: еще бы, ведь подчиненный самого товарища Лагина, сотрудник ОГПУ, не может ходить без оружия!

– Да стреляй, черт побери! – сдавленно выговорил страдалец Ленька. – У него перо… ща попишет, как Леву! Совсем с катушек спрыгнул, как я ему в Москве про Альку сказал… н-на свою голову!

Грохнул выстрел. Товарищ Лагин не держал в числе подчиненных людей нерешительных и колеблющихся в вопросе применения оружия. У Жеки Лившица, который теперь не пережимал шею Холодного, а повис на нем, болезненно запрыгала нижняя губа, а из угла рта, пузырясь, хлынула кровь. Ибо за какие-то доли мгновения до выстрела Илюха успел развернуться на сто восемьдесят градусов и прикрыться упитанным телом совторгслужащего, как щитом…

Наконец Лившиц разжал руки и упал наземь. Кто-то подпрыгнул, кто-то заревел: «Убили-и-и!» Раздались крики: «Стой, падла!», «Подрезай его!», «Слева заходи!»

Через несколько секунд дело было сделано: Холодный лежал на животе, с лица его текло, и возле вывернутых губ на грязную землю набежала уже небольшая лужица крови. Илюху держали трое, хотя он и не сопротивлялся, а четвертый – это был как раз Прутков – со свойственной ему рассудительностью и методичностью тыкал парня носком сапога под ребра и повторял на одной ноте: «Попался, сука!.. Попался, выжига!» Мертвый Лившиц уставился в небо уже остекленевшими глазами. Пошел снег, и снежинки еще таяли на его остывающей коже.

Из темноты появилась небольшая, но основательная и ладная фигура. Скрипя новеньким кожаным френчем, товарищ Лагин – это был как раз он – спросил:

– Что тут такое?

– Убийство, Семен Андреевич, убийство, – быстро ответил Ленька-активист, – Лившица убили и вот Паливцева пописали пером…

– …И меня подрезали, – пыхтя, перебил Прутков. Его пальцы в самом деле были перемазаны в крови, но сложно было судить, чья именно это кровь. – Семен, нужно этого Холодного паковать – и в ДОПР. А там с ним толкуй по-свойски, ну ты уж знаешь как.

– Ну-ка, поднимите его, – скомандовал Лагин.

Илью бесцеремонно встряхнули и, саданув еще раз по печени, чтобы тот составил себе более четкое представление о неминуемом пролетарском возмездии, поставили лицом к лицу с представителем закона. Лагин, сощурившись, рассматривал продолговатое юношеское лицо с едва заметно вздернутым носом, с широко расставленными темно-серыми глазами, которые сейчас казались глубоко запавшими и почти черными. Вдоль левой скулы тянулась длинная, оплывающая кровью ссадина. Из левого угла рта, пузырясь, выбивалась темная струйка, опадала каплями на одежду. Левая бровь была рассечена, глаз заплывал. Семен Андреевич Лагин проговорил почти доброжелательно:

– Ну и что скажешь, Илья? Собственно, ты можешь даже не отвечать на мои вопросы. Будет еще время. Много мы с тобой говорили по-хорошему, по душам, а ты все-таки не образумился. Ну что же… тогда, наверно, придется по-плохому.

Холодный молчал. На его выпуклом лбу выступил пот. Товарищ Лагин понимающе кивнул: