Письма к Софи Марсо

Но маму было очень плохо слышно, она что-то говорила мне в ответ, но так тихо, будто была где-то далеко, не на соседней улице, а на другой планете.

«Салюты» таяли на глазах. Я побежал домой. В тот вечер я бежал не хуже Форреста Гампа. Где-то у самого дома я вдруг почувствовал, что последний «Салют» продан. Сердце моё, стучавшее пулемётом «Максим», замерло. Я понял, что отдаю душу велосипедам.

Из последних сил я вбежал домой в какой-то необычной тишине сквозь мокрое изображение. Как будто ты в очках, а очки каким-то образом попали под дождь отдельно от тебя. И увидел… новенький, только из магазина, «Салют-С». Мой личный «Салют» цвета спелых вишен…

Оказывается, пока я был в школе, мама каким-то чудом прознала, что завезли велосипеды, и пыталась мне это сказать в телефонную трубку. Но я её не слышал. Или всё-таки услышал, но боялся поверить.

В тот же вечер я научился ездить на двухколесном велосипеде. Учили всем двором. Даже чей-то папа помогал. Мой цвета спелых вишен «Салют-С» прослужил мне верой и правдой много лет. Я на нём исколесил вдоль и поперёк весь родной штат Нагатино, думаю, не раз попав в след своих собственных шин. На нём я попал и в мою самую крупную велокатастрофу. По трагическому стечению обстоятельств меня на полном ходу сбил Макс с седьмого этажа. Тот самый Макс, счастливый обладатель первого во дворе «Салюта-С». В результате катастрофы мной на месте столкновения был посеян коренной зуб, и из него потом выросло зубное дерево, которым до сих пор пугают детей. «Будешь плохо себя вести, отведём и поставим под зубное дерево, и оно тебя съест» – говорят местные мамы своим доверчивым продолжениям.

Вообще с Максом мне не везло. В другой раз из-за него я получил осколочное пулевое ранение. Небольшой шрам от него до сих пор украшает моё лицо. Больше велосипедов у меня не было. Так что своему «Салюту» я ни разу не изменил.

Последний раз я сел на него в день своего шестнадцатилетия. Уже два года, как не было мамы. И года два как я на него не садился. Мы хорошо отметили с друзьями. Я был тогда истовым поклонником группы «Браво». Носил пиджак, зауженные брюки и пёстрый галстук. И вот во всём этом стильном великолепии я, ни кем не замеченный, сел в самый разгар праздника на свой забытый велосипед и покатил вдоль набережной. Был тёплый апрель. Лицо задувал ветер с Москвы-реки. Редкие прохожие оглядывались на меня. А я ехал, не думая ни о чём. Просто крутил педали. Мелькали виды, картинки в голове из прошлой жизни, и из одного любимого мной в то время фильма. В основном крупные планы главной героини.

Возвращаясь, я подумал, что это было моё запоздавшее прощание с пятью тысячами дней детства.

Прощайте, сны!

Если бы я был братом Крестовским, группа называлась бы по-другому.

Я не видел тебя три года. Ты повзрослела. Тогда ты была девочкой. Очень хорошенькой девочкой. Хорошенькой девочкой с задатками плохой. Бутон был закрыт. И вот он раскрылся. Ты предстала во всей красе. Тёмные каштановые волосы до самой попы. Пышные волосы до пышной попы. Немного пухлые губы. Карие глаза, никогда не глядевшие на меня, всегда чуть в сторону… Я смотрел на тебя, и что-то происходило с подачей кислорода в мои лёгкие и мозг. Я глупел на глазах.

Свидание длилось недолго. Как обычно, часа полтора. Стандартное свидание, во время которого я, как всегда, потерял это самое время. Как сосновую иглу в стоге августовского сена. Конец лета, конец игры. Полтора часа другой, неведомой и прекрасной, жизни. Счастливые боги, рождённые проекцией луча. Полтора часа, как тысяча лет и как одно мгновение. Время во тьме исчезает. Машет ручкой. Умирает, как в конце времён. Свет зажигается, и время снова шевелится. Выплывает из тьмы. Распятое время…

Мы с братом молча вышли на улицу из кинотеатра «Мечта», что на Каширке. Такой типовой советский кинотеатр, с красными изрезанными креслами.

На улице уже успело стемнеть. Это был последний киносеанс. Стояли последние августовские дни. Точнее ночи. От них уже веяло осенью. Скоро в школу, которую я так и не закончу. Сбегу в гущу самого начала ревущих девяностых. Отправлюсь в свободное плаванье по новой свободной жизни…

Мы всё так же молча сели в полупустой оранжевый автобус, и молча покатили по ночной земле домой. Говорить не то что не хотелось, а просто было невозможно что-либо говорить. Мы даже не смотрели друг на друга. Прятали глаза долу, отводили в сторону, за окна автобуса. Видеть друг друга было невозможно, как и говорить. Видеть друг друга значило быть здесь, а не там.

За стёклами мелькали дома, улицы, редкие прохожие. И всё какие-то блёклые краски. Так и хочется написать: блёклые краски реальности. Звучит вычурно и фальшиво. Но именно так я тогда и подумал. Слово в слово.

В этих блёклых красках мы доехали до своей остановки. Потом ещё минут десять плелись пешком. Не говоря ни слова, разошлись по своим комнатам и легли спать.

Мама успела сказать, что звонила Таня и просила перезвонить, когда бы я ни пришёл, в любое время. Мама очень точно передала Танины слова. С правильным акцентом, ударением и подтекстом. Даже удивительно. Наверное, мама хотела, чтобы я перезвонил. Ей нравилась Таня.

Ещё совсем недавно я звонил ей по телефону и не дышал. Через какое-то время осмелел и дышал. Помню, как долго репетировал свой первый разговор. Режиссёром была старшая сестра, поводом – шариковый дезодорант, который я хотел Тане подарить. Часами простаивал зимой в её подъезде и ждал. Дожидался, говорил какую-то ерунду и уходил домой несчастно-счастливый одновременно. Приходил в школу со значком, из которого был вынут какой-то винни-пух и вставлена её фотография с надписью «Мадонна». Да, было и такое…

А потом появилась ты. И я забыл про Таню в един день и час, будто её и не было вовсе. Будто у меня открылись глаза. Я бегал к тебе на свидания десятки раз. Водил друзей и после жалел об этом, потому что они ничего не понимали. Места встреч менялись. «Орбита», «Пионер», «Мечта»… Мир стал тесен, мир измельчал и свёлся к коробке типового советского кинотеатра с красными изрезанными креслами. И всё перевернулось с ног на голову. Теперь звонила Таня.

Я кивнул маме и пошёл спать.

Сон рождает красавиц. Мои ночи прекраснее ваших дней… Ты будешь моей, пока не забрезжит заря. Я окончу школу, поступлю во ВГИК и стану великим режиссёром. Как Тарковский. И когда меня выгонят из страны, я эмигрирую во Францию, напишу гениальный сценарий, который захотят купить все киностудии мира. И я соглашусь, и сниму по нему фильм. С одним условием. Главную роль играть будешь ты.

Ты будешь влюбляться в меня постепенно. С каждым днём съёмок… как по ступенькам босиком вверх… босыми ступнями по ступенькам… всё больше и больше… всё дальше и дальше… убегать в меня… пропадать во мне… Сначала ты даже не будешь этого замечать. Какой-то маленький чернявый русский… Но сценарий, какой сценарий!.. Как он мог так понять женщину?.. Проникнуть в самую суть… Понять меня… Как будто давно меня знал… Мои самые сокровенные тайны… Будто этот сценарий – личное послание мне. Откуда узнал, как подслушал?..

Так будешь думать ты, будто Джульетта веронской ночью на балконе. И от этого несоответствия сценария и меня, ты начнёшь приглядываться ко мне. И открывать. А я никак не буду себя проявлять. И ты будешь думать: что же это за русский такой, не обращает на меня внимания? И в последний день съёмок… Нет, на премьере, в Каннах, мы будем подниматься по красной дорожке…

Вы, чтущие сейчас эти строки, не поверите, но я увидел её снова спустя двадцать лет. В канун третьего срока Путина, я к вящему своему удивлению, вычитал в интернете, что она ждёт меня ровно в два часа дня в одном из кинотеатров на окраине.

Я отменил работу, выдумав чушь несусветную, но поскольку о моей обязательности ходили легенды, никаких препон не возникло.

С трудом найдя нужную улицу и дом, я увидел типовой советский кинотеатр из моего детства. Даже не думал, что такие ещё сохранились. Кинотеатр носил имя далёкого русского города у самого моря.

Войдя вовнутрь, я решил, что произошла какая-то ошибка. Моему взору предстал вещевой рынок. Маленький «Черкизон» в фойе бывшего кинотеатра. Всё, чуть ли не до потолка, было завешано дешёвым китайским шмотьём. Кругом одни одежды. Я прошёлся, глупо озираясь по сторонам, как человек, который что-то потерял. Там, где, как подсказывала память, должна была находиться дверь, я зарылся в одежду, отодвинул… просунул руку… И – о, чудо! За одеждами моя рука нащупала, а затем и глаза увидели, круглую потёртую ручку с мордой льва. Такие же были у меня дома. Не веря во всё происходящее, я потянул ручку на себя: и дверь открылась.

Зал был пуст. И полон красными изрезанными креслами… Но не успел я туда заглянуть, как воздух за моей спиной сгустился и явил женщину. Она была, подстать всему, не из нашего времени. То есть из нашего (чьё же оно, если не наше?), но не сегодняшнего. Её отчётливо выдавала неимоверная причёска на голове.

Женщина (тётушка?) промычала, на манер космических пиратов из понятно какого фильма, что-то про билет и кассу. И, действительно, среди одежды рядом со стеклянным завешанным входом, притаилось маленькое оконце кассы. Я подошёл, попросил один билет на дневной сеанс. В окошке назвали какую-то нереально маленькую сумму. Я протянул деньги. Руки слегка подтрясывало. И зажмурил глаза. Билет!.. Билет был из тонкой сероватой бумаги. Чёрным на сером, помимо всего прочего, стояла цена: 40 копеек…

Я вернулся в зал. По-прежнему, кроме меня здесь никого не было. Неуверенно прошёл и сел в самый центр. В зале было холодно. А кресла… кресла оказались маленькими, жёсткими и очень неудобными.

Я всё оглядывался, думал, сейчас придут и выгонят… Но свет погас, и время помахало мне рукой и начало блекнуть.

Я не видел тебя двадцать лет…

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….

Я вышел из кинотеатра при свете дня. На землю лились, яростно били в неё, лучи яркого весеннего солнца. Окраина Москвы была по-своему очаровательной и полной тайн. Пробегали коты и кошки. Лениво лаяли дворняги, неслись авто, над головой шумели голуби, спешили прохожие…

Что я увидел? Наивный фильм, сейчас уже не очень смешной и не особенно трогательный. Фильм, который мне было скучно смотреть. Фильм, который я не досмотрел до конца. Но девочка-то хоть всё так же прекрасна? Да и девочка уже не та… Нет, хорошая девочка. Но уже не та. Время колдует и над целлулоидной вечностью.

И вспоминал я сейчас почему-то Таню. И тот вечер: просила перезвонить, когда бы ни пришёл, в любое время…

Я с ней даже не целовался ни разу. Видел, как она целуется с другом брата. У нас дома на вечеринке, в полутьме и медленном танце под «Скорпионз». Мы танцевали медленные танцы под «Скорпионз»… А сам – ни разу.

У Кубрика есть фильм, название которого я всегда путаю, то ли широко открытые глаза, то ли закрытые… Как, оказывается, легко перепутать закрытые и открытые глаза.

Странно… набившая оскомину строчка: что имеем не храним, потерявши плачем, в переложении Булата: чего не потеряешь, того, брат, не найдёшь… Нет, даже не это. А вот что. Наше прошлое, бывшее когда-то таким блёклым, с течением времени превращается в не наше кино. И расцветает нездешними красками.

Странно, что собственное прошлое может быть несбывшимся.

Письма к Софи. Лето в Крыму

Дорогая Софи!

Увидев рисунок, я сразу вспомнил ту ночь. Две бочки, дерево, вдалеке река и другие деревья, а над всем этим – неестественно большая, идеально круглая и белая луна. Протяни руку, и она твоя… Невозможно не вспомнить Калигулу. Только вместо луны как образа невозможного – ты. Но это лирическое отступление. Итак, увидев рисунок с бочками и луной, я сразу вспомнил ту волшебную ночь.

Было это летом девяносто седьмого года. И такое лето, наверное, бывает только раз в жизни. Со своей будущей женой я поехал в Феодосию. Отец достал ей путёвку в местный санаторий, а я отправился через неделю вслед за ней без всякой путёвки. Я ехал на верхней полке плацкартного вагона, мне было девятнадцать лет… нет, уже двадцать. Мне было двадцать лет, и я никогда не видел моря. Поезд плёлся около двух суток. Подолгу останавливался, замирал на полустанках, как обветшалый бронепоезд на запасных путях, пропускал другие поезда. Я читал Цвейга, смотрел в окно, изнывал от духоты и мечтал о встрече, считая часы, а потом минуты.

Мы встретились на феодосийском вокзале, как и полагается влюбленным. Был день, стояла невыносимая жара. Пошли в кафе, я выпил двести грамм (простите, граммов) коньяка и чуть не двинул кони. Сердце стучало, будто хотело вырваться на волю и разорваться на части. Я не на шутку испугался, но всё обошлось. С тех пор не люблю коньяк.

Это было хорошее время. По сути, наш медовый месяц. Всё происходило очень бурно. Мы много любили друг друга, ругались, мирились, само собой купались в море, гуляли по городу, где было особенно хорошо вечерами, когда жара опадала, как в обмороке, и воздух становился приятно тёплым и нежным, по-восточному обволакивающим. В доме, где жил Александр Грин, я впервые услышал, что несбывшееся рано или поздно позовёт тебя. В галерее Айвазовского голова кружилась от бесконечных марин, поданных с армянской щедростью.

В один из вечеров мы с будущей женой встретились с бывшей старостой нашего курса. Миловидной татарочкой, которой я был увлечён на первом курсе и которая не доучилась и сбежала от нас в свободное плаванье. По случайному стечению обстоятельств, она отдыхала в Орджоникидзе – посёлке, находящемся километрах в 10–20 от Феодосии.

Мы славно напились крымских вин в простеньком кафе прямо на берегу моря. Танцевали так, что с нами танцевало всё кафе. А кто не танцевал, хлопал и пил за наше здоровье. Хозяин кафе хотел, чтобы мы приходили к нему каждый вечер.

Выплыв из кафе летящей походкой, кричали, что «Аквариуму» 25 лет (что было истинной правдой, и тем летом проходили юбилейные концерты). В хмельном вдохновении и в погоне за ускользающей красотой – чтоб не кончалась эта ночь – переместились к самому морю, на мелкие камни, где допили остатки в массандровской бутылке. И вошли в воду, и плавали в солёном парном молоке по лунной дороге… Расстались мы, договорившись встретиться в Орджоникидзе, как только закончится путёвка.