Ворожей Горин. Зов крови

– Так и не тебе решать, когда ей помирать следует. Есть протоколы. В них четко сказано, что да как выполнять.

Я лишь руками развел. Пристыдил меня реаниматолог, хотя по факту я был прав. Бабка все одно не жилец, так стоило ли умножать ее страдания, продлевая агонию? С другой стороны, если так рассуждать, то можно и мне самому вопрос задать: мол, коли не хотел, чтобы бабка страдала, зачем реанимацию вызывал, зачем качал ее до их прихода? Дал бы помереть ей спокойно, коль такой гуманный. Нет же, действовал по протоколу. Была остановка – ты начал качать. Все правильно. Другое дело, что мои труды вылились в неправильно восстановившийся ритм. Редко, но бывает такое. Правда, Семен Борисович, скорее всего, Косяку доложит, что я вместо дефибрилляции бабке с нарушением ритма начал ребра крушить. И вылечу я уже с утра из ординатуры, а вместе с этим и из медицины, как пробка из-под шампусика.

Но все это будет завтра. А сейчас я чуть поодаль наблюдал за тем, как бывалые реаниматологи работают. Тихо они все делали, размеренно, неторопливо – любо-дорого смотреть. И в то же время все четко, все легко и просто у них выходило. Вот уже и катетер свеженький в вене. Вот уже и аппарат зарядили. Вот уже и гель на утюжки нанесли.

– Всем отойти! – скомандовал реаниматолог. – Разряд!

Тело Семеновой выгнулось дугой. Ритм не восстановился.

– Еще заряжай, – спокойно скомандовал врач. За командой последовал противный звук набора заряда – старенький у нас был дефибриллятор, не сразу мог нужную мощность выдавать.

– Руки! Еще разряд…

Опять безрезультатно.

–Давай ещё.

Пошла зарядка. А пока она длилась, я увидел то, чего не заметил реаниматолог. На шее у пациентки Семеновой висела тонюсенькая цепочка. Пока заряд не набрался, я потянулся было к ней, чтобы сорвать с пациентки – обуглится же, след на шее останется. Потом объясняй, что да как было и почему в паллиативном отделении цепочку не сняли еще при приемке…

– Не лезь! – рыкнул на меня реаниматолог.

– Я только цепочку снять…

– Да вижу я ее, но уже поздно. Пришкварилась она уже. Уйди, зашибу! Разряд!

И тут случилось то, чего никто не ожидал. Отходя от койки пациентки, я наступил на что-то сколькое. Как выяснилось позже, это был гель для дефибриллятора – его помощник реаниматолога случайно мимо утюжков выдавил, пока готовил прибор к работе. В суматохе никто на это внимания не обратил, тем более что помощник быстро исправился и утюжки все-таки смазал, как следует.

Вот на этот-то гель я и наступил. Нога тут же поехала, а я ничего умнее не придумал, как ухватиться за единственную имеющуюся в наличии опору – за саму Семенову. Хватался я, разумеется, не осознанно, а чисто инстинктивно, как хватаются за стол или диван, когда спотыкаются. Но беда была в том, что мое прикосновение к коже пациентки и удар ее дефибриллятором произошли одновременно.

Помню лишь сильную боль в руке, сжатые до скрипа челюсти, искры из глаз и удар затылком обо что-то твердое. Затем на короткий миг в палате погас свет – вернее, мне тогда так показалось. На самом же деле свет погас лично для меня, причем погас он не образно, а в прямом смысле слова – этот божий свет для меня померк, и на короткий миг я, кажется, помер.

Глава 3

Объяснить простому обывателю, что было дальше, крайне сложно, но я все же постараюсь. Правда, для этого мне придется зайти издалека. Из очень и очень далекого далека, так что наберитесь терпения, друзья.

Дело в том, что в медицину я попал не то чтобы по собственному желанию – меня туда попросту затащило. Кто-то скажет – судьба, кому-то сподручнее верить в высшие силы – в бога, например. Тут вариабельно, благо выбор у современного человека не такой большой, как у наших предков. Я же называю это по-простому – жизнь. Во всем виновата сама жизнь, никто больше.

Так вот, дело в том, что я верующий. И я сейчас говорю не о религии – верю я в то, что мы, то есть люди, наделенные определенными антропометрическими данными (рост, вес, цвет кожи, разрез глаз и так далее), не есть суть только биологическая оболочка. Человек – это нечто более грандиозное и сложное.

Да, скажет кто-то, погляди, как сложно устроен наш организм, какие в нём процессы протекают и так далее. Неужели вот этот венец творения, гений природы, божественное создание (ну или кто там нас создал?) для тебя не является доказательством акта творения? Неужели все эти циклы окисления трикарбоновых кислот, работа АТФ, ДНК и прочая сложная биохимия, протекающая в нас, для тебя не является четким подтверждением того, что мы, то есть человек как биологический вид, и есть конечный продукт эволюции? Ну, или конечный продукт замысла божьего.

Да, отвечу я, все это замечательно и крайне увлекательно. Да, человеческий организм уникален и по своей сути представляет практически совершенный биологический продукт. Но, во-первых, есть на нашей планете организмы и посложнее человеческого, те же осьминоги или дельфины. И в этих организмах протекают ровно такие же сложные биохимические процессы, что и в наших с вами телах. Я немного о другом. Я про то, что человеческий организм в моей системе координат человеком, по сути, не является. Наши тела, какими бы сложными они ни были, это не мы сами. Наши организмы – лишь оболочки, в которых временно пребывает то, что и делает нас нами. Наше тело – лишь простое вместилище для настоящих нас. И самый главный вопрос бытия для меня не в том, что есть наши тела, тут как раз все понятно. Наши тела – это всего лишь биологические роботы, выполняющие определенные программы, заложенные в нас извне. Самый главный вопрос, с моей точки зрения, в том, кто мы есть на самом деле.

Сложно? Да, согласен. Однако предпосылки для такого рода мыслей в моей голове есть, и сейчас я о них расскажу.

Всего два эпизода моей жизни заставили меня полностью пересмотреть свое отношение к этому миру, к своему организму и к природе всех вещей на земле. Первый эпизод произошел со мной в четырнадцать лет. Я тогда был сильно увлечен эстрадными танцами. Ну, как увлечен? Мать с бабушкой настаивали на том, чтобы я вместо бесцельного и бесконтрольного шастанья по улицам был постоянно чем-то занят. Всю мою неуемную энергию (а было у меня этой энергии хоть отбавляй) с раннего детства направили, как говорится, в мирный атом. Время было лихое – девяностые, провинция. Возможно, именно это решение моих родителей и уберегло меня тогда от незавидной участи большого числа моих спившихся, искурившихся и снаркоманившихся одногодок. Но не в том суть. Как-то летом, прямо перед днем города, где наш ансамбль должен был выступать чуть ли не в качестве хэдлайнеров, получил я на местном диком пляже довольно мерзкую травму. Какой-то забулдыга закопал в песке разбитую бутылку горлышком вниз, «розочкой» вверх. Мы с двоюродным братом дурачились, пытаясь побороть друг друга в этом самом песке. Брат сделал какой-то хитрый прием, и я весело полетел на ту самую «розочку», которой и распахал себе колено до кости. В общем, шок, кровь, сорванный отдых. До ближайшей больнички меня тогда донес на руках мой родной дядька. Однако в приемном отделении, куда мы поступили «самотёком», помощь оказывать мне отказались, поскольку (цитата дежурного хирурга, небрежно глянувшего на мое окровавленное колено во время перекура): «Там всего пару швов нужно наложить, езжайте в травмпункт».

Где у нас травмпункт, мы толком не знали (гугла тогда ещё не было, навигаторов тоже). Вредный хирург, осматривавший меня, сильно разобиделся на моего дядьку, поскольку тот, особо не сдерживая своих эмоций, высказался насчет отказа эскулапа зашивать меня на месте, так что адресочек нужного нам лечебного учреждения он не подсказал. Это к чему я все рассказываю? Медицинскую помощь в итоге я получил слишком поздно. А рана, как оказалось, была не такой уж и пустяковой, как о ней отозвался первый попавшийся на нашем пути медик. Время было упущено, и даже после того, как мою рану обработали и зашили, она вскоре загноилась. На лечение и восстановление ушло больше года, так что о танцах мне пришлось забыть. Не хватило силы воли вернуться в коллектив и уже с другой группой, младшей, наверстывать потерянное время.

Так, к слову – вот так из-за действия, а порой даже из-за бездействия одних людей судьбы других могут измениться кардинально. В тот момент у меня действительно здорово получалось танцевать, и я планировал поступать в хореографическое училище. А вот не срослось.

Но история даже не об этом. На следующий день после травмы, утром, я проснулся в доме своей бабушки. Помню, вкусно пахло блинами. Где-то на кухне гремел чем-то дед, лилась вода из-под крана – вероятно, он мыл посуду. Бабушка размешивала стареньким венчиком основу для блинов. Обычно она блины жарила сразу на двух сковородках, так что к привычному бытовому шуму примешивались и периодические шипящие звуки жарки.

Мне захотелось по малой нужде. О своей травме я оперативно вспомнил и очень порадовался тому, что нога не болит. Невдомек мне тогда было, что с вечера она не болела из-за вколотой мне местной анестезии, а утром она не болит лишь из-за того, что покоится на двух подушках и обездвижена. Тем не менее тревожить колено я побоялся и хотел было уже позвать бабушку, чтобы та помогла мне добраться до туалета, как вдруг заметил, что рядом с изголовьем стоит мой детский горшок. Тогда такие вещи не выбрасывались просто так, хранилось все и подолгу. Так, на всякий случай хранилось, мало ли что. Как раз это самое «мало ли что» со мной тогда и приключилось. И бабушка, предвидя мои утренние проблемы с туалетом, загодя подсунула мне этот самый горшок, дабы я не скакал на одной ноге до туалета.

Я медленно встал, опираясь на здоровую ногу, приспустил трусы, вывалил приборчик и, подставив тот самый горшок, приступил к делу. И так мне в процессе хорошо стало, так приятно (ну, вы понимаете это ощущение), что я не заметил, как расслабился и чисто машинально перенес свой вес на обе ноги. Ох, не стоило мне этого делать… Боль в колене мгновенно прострелила все мое тело до самой головы. Да так прострелила, что я попросту отключился.

И тут бы истории и завершиться, но нет, тут она только начинается. Вместо того чтобы постепенно прийти в себя, как это обычно и бывает у людей во время обморока, я пережил совсем иной опыт. Я почему-то оказался вне себя. Увидел мир собственными глазами, вот как вы сейчас глядите в текст или вокруг себя, да только глаз у меня не было. Ни глаз, ни рук, ни ног – ничего вообще. Я обнаружил себя парящим над полом на привычном уровне своего роста. Посмотрел вниз – и обомлел, увидев самого себя лежащим на диване без чувств. И тут мне бы испугаться или вообще принять все за странный сон. Но нет, я в тот момент почему-то сосредоточился на собственных ощущениях. И ощущения эти, скажу я вам, невозможно передать словами. Представьте невесомость, ну, вроде как вы, полностью расслабленные, парите в толще воды. Вода эта – той же температуры и плотности, что и ваше тело, то есть водой не ощущается. Она полностью обволакивает вас, вы же ощущаете чувство бесконечного покоя и полного релакса. Подобные ощущения испытывают люди в камерах сенсорной депривации. Но ощущения тела (которого нет), то есть условные внешние ощущения были ничем в сравнении с внутренними ощущениями того странного состояния. Хотя, признаюсь, в тот момент грань между внешним и внутренним была довольно условной, но для полноценного объяснения будет правильно употребить именно такую терминологию. Так вот, внутренние ощущения тогда были куда ярче, нежели внешние, физические.

Первое, что вас удивляет и доводит до щенячьего восторга, – это то, что вы парите над землей и ничего вам это не стоит. Вот совсем никаких усилий прилагать не нужно. Вы просто есть, вы просто парите. Во-вторых, вы не просто парите, но и можете произвольно менять свое положение в пространстве. То есть речь уже шла о настоящем полете. А кто бы на моем месте не был в восторге от такого? И третье, что меня поразило, – чувство полного счастья, покоя, тепла, разливающегося по всему телу. То было ощущение абсолютного здоровья и абсолютной безмятежности. У тебя ничего не болит, нигде не зудит. Тебе не хочется ни по-маленькому, ни, извините, по-большому. Тебе не надо зевать, не надо есть, не надо пить. Тебе вообще ничего не нужно, поскольку у тебя нет тела. Тебе как личности, тебе как сути вообще не нужно ничего, кроме самого бытия. Все земное, все бренное осталось там, на диване, вместе с твоим хрупким телом, вместе с твоим вместилищем.

Именно тогда я и понял простую истину: мы – это не наши тела. Мы – это даже не наш мозг. Наш мозг – высокоорганизованный биологический компьютер, причем не самый совершенный, если учесть, сколько в нем бывает органических сбоев и как бывает просто взломать его извне и сбить с толку. Но об этом позже. Я тогда понял, что мы – это мы, и по-другому уже не объяснить. Кем именно я тогда был в этом мире, я сказать не могу. Был ли это мой дух или душа, или я был простым сгустком энергии – не знаю. Но вот факт – я был, и я все осознавал. А где есть сознание, там может быть и воля. Где есть воля, там будет и действие.

Паря вот так над самим собой, я решил вдруг, что было бы неплохо получить на будущее некие доказательства своего текущего пребывания в столь странной ипостаси. Я решил пролететь на кухню и в деталях запомнить все, что там происходит. После я наведу справки у бабушки и дедушки и пойму, причудилось ли мне все это или же я и впрямь парил в воздухе.

Сказано – сделано. Я двинулся с места, лететь было легко и приятно. Как в компьютерной игре-авиасимуляторе, только без сложных команд, кнопок, джойстиков и без какой-либо физики полета. Простое движение в пространстве, ничего лишнего. Я вылетел из зала. Дверь открывать не пришлось, я просто просочился сквозь стекло. Почему-то я был уверен, что именно так и нужно делать – проходить сквозь предметы. Затем я повернул налево в коридор, пролетел еще метр и вновь повернул налево, в кухню. Там я увидел ту самую картину, которую и должен был увидеть. Картину, которую я должен был запомнить. Дедушка стоял в семейных труселях и майке возле раковины и сосредоточенно мыл посуду. Бабушка жарила у газовой плиты блины сразу на двух сковородках. Я медленно пролетел мимо деда в надежде миновать бабушку и вылететь в окно. А кто на моем месте не захотел бы полетать на свободе, а не в ограниченном пространстве квартиры? К сожалению (а может, и к счастью), моим планам не суждено было сбыться. Подлетев к бабушке, я увидел, как она насторожилась и прислушалась.

– Вить, ничего не слышал? – спросила она, отвлекаясь от своих сковородок.

– Чего? – дедушка выключил воду и тоже прислушался.

– Ничего. Ты грохот не слышал? Что-то там Гришка наш заворочался… Пойду, проверю.

И с этими словами бабушка пошла прямо на меня. Я растерялся, опешил. Полёт, конечно, полётом, но делал я это впервые, так что увернуться от внезапно возникшей передо мной преграды не смог. А дальше все было, как в страшных фантастических фильмах. Увернуться ты не можешь, а через тебя проходит живой человек. Вернее, это ты пролетаешь сквозь него, наблюдая попутно все его внутренности. И это в четырнадцать-то лет! Было страшно. Но еще более страшным оказался крик бабушки из комнаты, оттуда, где лежало мое брошенное тело:

– Мать твою, Гришка, что ты тут натворил!

И вот этот крик бабушки вместе с привычным чувством вины, настигающим, если ты накосячил и этот косяк внезапно всплыл, заставили меня буквально за секунду обратно втянуться в свое тело. Выглядело это, как в обратной ускоренной перемотке. Раз – и меня просто внесло обратно в свой организм. Тут-то я и понял, что за тепло растекалось у меня по всему телу и почему, собственно, бабушку взволновал не факт моего обморока, а другая вещь. Я очнулся с тем самым горшком на голове. Все содержимое горшка я, разумеется, вылил на себя и на огромную перьевую подушку. Вот именно из-за этой подушки бабушка-то и взбеленилась.

Странные приоритеты, скажете вы, но я за бабушку свою затуплюсь. Во-первых, она не могла знать, что именно произошло. Для нее я встал, пописал, опрокинул горшок на голову и лег обратно спать. Более того, я облил своей уриной самое ценное, что было на тот момент в ее доме из постельного белья – подушку из натурального гусиного пуха, сшитую ею в незапамятные времена собственноручно, а затем еще несколько раз так же собственноручно перебранную и перешитую. Намочить такое чужой мочой означало для нее перечеркнуть труд всей ее жизни. Это сейчас все просто – сходи в «Икею» да купи себе подушку, а тогда подобные вещи были на вес золота и являлись достоянием семьи и приданным. Во всяком случае, в мире моей бабушки было именно так.

Так я получил свой первый опыт внетелесного существования. Второй подобный эпизод был уже много позже, лет в девятнадцать, я тогда в колледже медицинском учился. Был жаркий сентябрь, я перегрелся на паре и был очень голоден. Именно эти два фактора привели к моей временной отключке и очередному сеансу полёта наяву.

Ну а третий и последний на сей день такой опыт случился в тот самый момент, когда реаниматолог Семен ударил мою пациентку Семенову дефибриллятором, а я имел неосторожность схватиться во время разряда за ее тело.

И вот я парю над своим телом и телом Семеновой, ощущаю уже знакомое чувство бесконечного восторга, тепла и лёгкости. Готовлюсь вернуться обратно в своё земное вместилище. Я же точно знаю: долго такие полёты не длятся. Сейчас на меня начнут орать, станут бить по щекам, дадут подышать нашатырем или, того хуже, перейдут к непрямому массажу сердца. В общем, приведут меня в чувство насильно, и я вернусь в своё бренное тело. Вернусь как миленький, поскольку контролировать длительность пребывания вне тела так и не научился. Не то чтобы я тренировался или же искал «то самое» ощущение по жизни – нет, ничего такого. Просто тех первых красочных эмоций хватило, для того чтобы понять: мы – это не физические тела, но и пребывать в первородном состоянии чистой энергии нам долго никто не даст. Если время ещё не пришло, нас буквально впихнут обратно в нашу оболочку, нашу тюрьму, если хотите.

Но время шло, а ничего не происходило. Я видел, как над моим телом суетятся медики, видел, как Семен бросил заниматься бабкой и присел возле меня. Кажется, он давил мне на болевые рецепторы под носом и под глазом.

«Ну, нет – так нет», – подумал я и решил продолжить исследовать свое странное состояние.

Если по-честному, я попросту решил подурачиться и даже сделал несколько кульбитов в воздухе, но неописуемый восторг от чувства свободного полёта внезапно сменился замешательством. После одной из таких лихих мёртвых петель я замер, не в силах что-либо сказать или даже осознать. Передо мной парило то, что и словами-то описать трудно. Представьте себе полупрозрачный клубок тумана, светящийся изнутри матовым белым светом. Как лампа дневная, только сотканная из невесомой ваты и шарообразной формы. Форма, впрочем, постоянно менялась, как и положено туманной субстанции.

По ощущениям, на изучение этого дива у меня ушло секунд десять, по прошествии которых меня озарило:

– Варвара Петровна? – догадался я.

Сразу после моей догадки эта странная субстанция зашевелилась, разрослась до полноценного тела молодой и очень привлекательной женщины. Правда, женщина эта была полупрозрачной, голой и совсем не походила на то сморщенное состарившееся человеческое существо, которое я пытался откачать минутой ранее.