Пройти по краю

Пройти по краю
Евгений Васильевич Черносвитов

Жизнь, смерть и бессмертие – это то, что лежит на донышке каждой думы Василия Шукшина. Не психологические портреты шукшинских героев в центре внимания автора. Перед читателем раскрывается картина миропонимания русского человека, где древнее, пережитое предками, неожиданно врывается в повседневность сегодняшнего дня.

Пройти по краю

Василий Шукшин: мысли о жизни, смерти и бессмертии. Издание 3-е

Евгений Васильевич Черносвитов

© Евгений Васильевич Черносвитов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Портрет Василия Макаровича Шукшина, написанный для Евгения Васильевича Черносвитова и подаренный ему, известным советским художником, ленинградцем, другом Евгения Васильевича Черносвитова, Анатолием Захариевичем Давыдовым.

Вступление

Что ж, и хорош: а коль хочешь мое мнение знать, то больше дурен. Сама видишь какой человек, больной человек!

    Ф. М. Достоевский. Идиот

Я думаю, что люди вообще ошибаются, когда считают, что лишь повседневное представляет реальность, а все остальное ирреально. В широком смысле страсти, идеи, предложения столь же реальны, как факты повседневности, и более того – создают факты повседневности. Я уверен, что все философы мира влияют на повседневную жизнь.

    X. Л. Борхес. Всеобщая история бесчестья

Книга – это попытка вновь услышать голос В. М. Шукшина, жгучее желание узнать от него с а м о е сокровенное, то единственное вещее с л о в о, которое дано произносить только пророкам.

Что он оставил нам? Абсолютное убеждение, что «нравственность есть Правда», и полный растерянности вопрос: «Что с нами происходит?» Сначала одно, затем другое. Не в этих ли пределах пульсирует мысль Шукшина? «Большое видится на расстоянии», – сказал горячо любимый им поэт. И в р е м я есть это «расстояние», и традиция есть оно. Все есть для того, чтобы остаться наедине с мыслями (или, вернее, «думами») В. М. Шукшина. Но может быть, время, фиксирующее м ы с л ь и переводящее ее в историю, и есть традиция?

Написано о Шукшине много. Георгий Бурков вспоминает, что Василий Макарович часто говорил: «Наста нет скоро время, придет пора нам расшифровываться». Еще одна загадка между правдой и растерянностью. Передо мной разные книги о В. М. Шукшине, о его творчестве. Ни история, ни традиция без этого необходятся. Это и нам не обойти. Подберем цитаты[1 - В списке литературы указаны все цитируемые произведения и страницы.].

Коробов пишет: «…Василий Макарович, только слегка „прячась“ за героями, будет нередко проводить именно собственные выстраданные мысли о жизни современности». Л. А. Аннинский, говоря о «шукшинской мифологии», признается: «Не знаю, есть ли в этой „мифологии“ внешняя логичность, но внутренняя последовательность в ней есть. И есть система, выстраданная жизнью». И дальше: «…Шукшин был, конечно, – по нравственному отношению к вещам – настоящим, прирожденным философом… Шукшин был философ в русской традиции, когда система воззрений выявляется в „окраске“ самого жизненного пути, когда она растворена в творчестве и изнутри насыщает, пропитывает его, не кристаллизируясь в „профессорскую“ схему. Все крупные русские писатели были философами…» Сам Шукшин говорил: «Три вещи надо знать о человеке: как он родился, как женился, как умер». Прав Виктор Горн: требуется немалая художественная (да и человеческая!) сила, чтобы достоверно, художественно, убедительно показать смерть. Его, Шукшина, смерть – глубоко символическое событие. Он ведь умер дважды: публично в образе Егора Прокудина («Он свою удивленную смерть предсказал всенародно в картине», – писал А. Вознесенский) и т а й к о м, «без сожаления и страха» ночью на 2 октября 1974 года у себя в каюте «Дуная».

Кто-нибудь обязательно раскроет содержание и проследит генезис художественно-философского понятия ч у д и к. Ведь реальность его в классической русской литературной традиции несомненна. Это понятие далеко не однозначно. Обратим внимание лишь на некоторые моменты, философское осмысление которых помогло бы, на наш взгляд, раскрыть феномен ч у д и к а и ч у д а ч е с т в а на Руси. Пусть читатель примет это как психотерапевтический прием, который позволит нам остаться наедине с Шукшиным.

Красная площадь, 2. В самом центре нашей Родины находится храм Василия Блаженного. Десятая церковь собора Покрова, что на Рву, сооружена над могилой известного в конце XVI века в Москве юродивого. Собор с тех пор в честь его переименован. В конце XVII века ставят одиннадцатую церковь Покровского собора, опять же над могилой юродивого, Иоанна Блаженного, похороненного здесь еще почти сто лет назад. Любовь всенародная? И ненависть всенародная – «собаке собачья смерть!» – это на гибель Гришки Распутина. Борис Годунов гением Пушкина на веки вечные связан с Николкой юродивым. Юродивый, по определению Д. С. Лихачева и А. М. Панченко, переводит себя в «особую систему значений» и таким образом добивается «обновления вечных истин». Но как разнообразны и разновелики юродивые! Ф. М. Достоевский в образе «Идиота» стремился показать «положительно прекрасного человека». В поисках решения этой «труднейшей задачи» он обращается к опыту не только русской, но и мировой художественной литературы. «…Из прекрасных лиц в литературе христианской, – писал Достоевский С. А. Ивановой, – стоит всего законченнее Дон Кихот. Но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон. Пиквик Диккенса (бесконечно слабейшая мысль, чем Дон Кихот, но все-таки огромная) тоже смешон и тем только и берет. Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному, а стало быть, является симпатия и в читателе. Это возбуждение сострадания и есть тайна юмора». Главное устремление князя-«идиота» Достоевский определяет так: «…восстановить и воскрасить человека». В самые крайние, трагические и личные минуты свои князь занимается разрешением общих вопросов (особенно показательна в этом отношении речь князя в гостиной Епанчиных, ч. IV, гл. VII). «Идиот» не только «смешон». «Берет» он другим – «о н н е в и н е н». В уста князя писатель вложил протест против бесчеловечного отношения общества к преступнику, к падшей женщине, к больному, к ребенку.

На роковом распутье русской истории появился «Парамон-юродивый» Г. И. Успенского. Он возник в атмосфере, созданной людьми, «искони потерявшими смысл и аппетит «жизни», когда «ни одной светлой точки не было на горизонте. «Пропадешь!» – кричало небо и земля, воздух и вода, люди и звери… И все ежилось и бежало от беды в первую попавшуюся нору». Вместе с ним к людям с «завядшими сердцами»,

с сознанием «безнадежности и тоски жизни» «что-то необыкновенное – не то погибель, не то милость, не то само будущее шло…». От явления Парамона-юродивого «толчок был силен необыкновенно, и благодаря ему, мы неожиданно стали на дороге, по которой можно бы дойти до сознания прав живого человека на земле». Лица приобрели «посторонние» смерти и тоске выражения. А конечный результат – предательство: «Но главное, что охладило к нему – это и м е н н о е г о б е з б о я з н е н н а я у в е р е н н о с т ь в е в о ей п р а в о т е. Испугайся он, засуетись, начни врать, кланяться – мы бы поняли его». Рядом с «Парамоном-юродивым» находятся «Больная совесть», «Будка», «Спустя рукава», «Неизлечимый», «Власть земли», «Выпрямила», «Книжка чеков» и «Вольные казаки». Да, наряду с юродивыми и чудиками в «своеобразной мистерии будней» (Б. Дыханова) появляется вольный казак: «Нет… жив Степан Тимофеевич, Стенька Разин по прозванию…» Но в каком виде? «Весь грязный, виноватый, подлый, он до глубины души проклинает всю свою грязь, вину, подлость, он знает зло во всевозможных источниках, видах и оттенках, и проклятие его производит потрясающее впечатление на толпу, куда, конечно, загнала его та же пробудившаяся совесть, просветлевшая мысль. Злой и скверный, грязный знаток всякого зла, греха и всякой своей и чужой подлости, сам же проклинающий эту свою и общую подлость, вот и еще весьма приметный тип в толпе бродячих по Руси вольных людей, «добрых молодцев», порожденных периодом хищничества на Руси». Нет, мы не собираемся проводить какой-либо параллели между В. М. Шукшиным и Г. И. Успенским. Но явная перекличка между ними слышится (мы не случайно привели названия рассказов из вышедшей в издательстве «Правда» в 1985 году «Книжки чеков» Г. И. Успенского). И верно подмечено в предисловии к этой книге, написанном Б. Дыхановой: «Сквозь частный случай просматривается как бы общая ситуация человеческой жизни». Мы еще вернемся к «вольному казаку», всегда готовому «провозгласить: «Сарынь на кичку!» в виде каких-нибудь грандиозных финансовых предприятий», когда назовем имя Рема Степановича Кочергина. Речь «идиота» в гостиной Епанчиных, развратный, хищный древний Рим, вольница Стеньки Разина, чудовищные преступные финансовые операции времен «елисеевского магазина» – все агглютинирует в себя образ главного героя «Последнего переулка» Лазаря Карелина. История замкнется в традиции.

Б. Дыханова в предисловии к «Книжке чеков» пишет: «И повествователь вполне осознанно становится в ряды русских „ленивцев“ и чудиков, не желающих приспосабливаться к жизни, конструируемой по законам „порядка“. Всевозможные чудачества вроде покупки бойцового гуся или петуха становятся одной из причудливых форм российского протеста, парадоксальным образом проявляя общественную ситуацию». Она вплотную подходит к точному, на наш взгляд, определению этого художественно-философского понятия «чудик» – «подлинная трагедия личности, нажившей себе душу, но не нажившей судьбы».

Действительно, какая судьба-доля у чудика-юродивого (мы соединяем два последних слова в одно понятие, как содержание и смысл единого значения)? Г о р е-З л о ч а с т и е!

«Нет, я сиротушка горькая… Кличка моя знаешь какая? Горе. Мой псевдоним». Это Егор Прокудин о себе. И дальше о своей «доле»: «Никем больше не могу быть на этой земле – только вором». «Во всех своих противоречиях повесть, – пишет Д. С. Лихачев, – выказывает свою исключительность, а автор – свою гениальность. Он гениален потому, что сам не до конца осознает значительность им написанного, а повесть, им созданная, допускает различные интерпретации, вызывает различные настроения, „играет“, как играет гранями драгоценный камень». Это о «Повести о Горе-Злочастии, как Горе-Злочастие довело молодца во иноческий чин». Разве не о «Калине красной»? Дальше читаем: «Все в этой повести было ново и непривычно для традиций древней русской литературы: народный стих, народный язык, необычайный безымянный герой, высокое сознание человеческой личности, хотя бы и дошедшей до последних степеней падения, в ней проявлялось новое мироощущение». Нет, это и про «Калину красную», и про одну большую п о в е с т ь, рассказанную нам самой жизнью В. М. Шукшина.

Представьте внешний портрет л ю б о г о русского чудика, и вы тут же увидите его двойника (пусть под «псевдонимом» или блатной кличкой, как у Егора Прокудина). Поразительно рельефен этот образ Горя, впервые нарисованный неизвестным автором «Повести о Горе-Злочастии». Вот он:

И в тот час у быстри реки
скоча Горе из-за камени:
босо, наго, нет на Горе ни ниточки,
еще лычком Горе подпоясано,
богатырским голосом воскликало:
«Стой ты, молодец,
меня, Горя, не уйдешь никуды!
Не мечися в быстру реку,
да не буди в горе кручиноват,
а в горе жить – некручинну быть,
а кручину в горе погинути!»

Как спасти душу и избыть горе: нельзя уйти от него, как нельзя уйти от самого себя. Полетит молодец от Горя ясным соколом – Горе гонится за ним белым кречетом. Молодец летит сизым голубем – Горе мчится за ним серым ястребом. Молодец рыщет в поле серым волком, а Горе за ним с борзыми собаками. Встанет молодец в поле ковыль-травой, а Горе придет с косою вострою. Горе «искренне» желает молодцу «успокоения» в могиле, или кабаке, или в тюрьме, или в доме для умалишенных. Был и монастырь для этого ранее. А когда нет сил ни жить, ни кончать самоубийством, остается брести без цели, без сильных желаний, покорно повинуясь превратностям жизни, своей доле.

Д. С. Лихачев пишет: «Чрезвычайно важна для русской литературы всего времени ее существования идея судьбы как „двойника“ человека. Это одна из „сквозных тем русской литературы“. Причем это не мистическая идея и не слишком отвлеченная…» Он выделяет следующие типы «двойников»: 1) это разные скоморошьи перевоплощения, но они уже близко подходят к проявлению двойника; 2) еще ближе к теме двойника различные поучения о пьянстве: так «Слово о Хмеле» XV века представляет уже во всей полноте своей отделение доли-судьбы от отдавшегося Хмелю человека: Хмель – это первое и полное воплощение двойника, главного героя; 3) это непреодолимая порочная страсть-двойник в виде слуги, но на самом деле бес (генеалогия от «Повести о Савве Грудцыне» до «Мелкого беса» Ф. Сологуба и далее); 4) двойники один другого, как герои «Повести о Фоме и Ереме»: оба дублируют друг друга, оба неудачники, оба находятся друг с другом в ироническом соперничестве: то, что делает один, – как бы насмешка над другим; 5) наконец, двойник, лишающий героя е г о р е а л ь н о с т и: и сущности «Я», и существования всех атрибутов бытия человека: остается казенный дом «с дровами, с лихт и с прислугой, чего ви недостоин» («Двойник» Достоевского).

Интересно, как создавался образ «идиота». В первоначальной редакции «идиот» – существо обиженное, гордое и мстительное, одинаково неудержимое в добре и зле, способное на самые необузданные проявления своей одаренной, но дикой и несдержанной натуры – «последняя степень проявления гордости и эгоизма», «делает подлости со зла и думает, что так и надо», «в гордости ищет выхода и спасения», «беспредельная гордость и беспредельная ненависть» (в кавычках наброски к роману). Рогожин тогда еще не существовал. Затем «идиот» проходит стадию раздвоения: выделив из себя мрачную и злую фигуру Рогожина, князь-«идиот» обретает такие характеристики, как «чудак», «тих», «прост», «смирен», «невинен» (противоположные черты, естественно, достались Рогожину)[2 - Напрашивается мысль о м ы ш к е, прогрызающей р о г о ж к у, чтобы полакомиться отборным пшеничным зерном.].

Когда на Руси начинали ч у д и т ь? Когда готовились с л а в н ы е де л а! Это еще со времен Ивана Грозного, а может быть, и ранее. Сама Москва есть «город ч у д н ы й (разрядка наша. – Е. Ч.), город древний», процветающий с л а в о й вечной, «град срединный, град сердечный» (Ф. Н. Глинка).

«Чудик» и «славный вольный казак» – образы-двойники, реализующие в себе в с е выделенные Д. С. Лихачевым т и п ы двойничества. Кроткий, тихий и невинный, часто бредущий куда глаза глядят, в «гуньке кабацкой» так нуждается в заступнике, в уши которого «шумит разбой». А Горе? Оказывается тогда существом, живущим своей особой жизнью. Может быть, и могучей силой, способной «перемудрить» кого угодно и «мудряе» и «досужае».

Ай горе, горе-гореваньице!

Жизнь человека вообще. Невзрачная жизнь невзрачного героя как судьба всего страдающего человечества. «Смертельная», «ядовитая», «тонкой змеей вьющаяся» т о с к а и томление духа – и пронзительный вопрос: «Что это за душевная рана? Что за боль? Как, откуда нанесло ее на беднягу?» Проклятые темы классической русской традиции. Есть среди них и еще одна, «сквозная» …и для Шукшина тоже: ВЛАСТЬ ЗЕМЛИ.

Но закончим сначала с «чудиками», душа которых не может примириться с тем, чтобы что-нибудь из подлинно живого могло умереть, исчезнуть. Юродство во всех ипостасях живуче еще и потому, что способствует воскресению в е ч н ы х истин. Великий Пан умирает на Западе. А Русь остается живой загадкой былинного Микулы Селяниновича.

«А тайна эта поистине огромная и, думаю я, заключается в том, что огромнейшая масса русского народа до тех пор и терпелива и могуча в несчастиях, до тех пор молода душою, мужественно сильна и детски кротка – словом, народ, который держит на своих плечах всех и вся, народ, который мы любим, к которому идем за исцелением душевных мук, до тех пор сохраняет свой могучий и кроткий тип, покуда над ним царит в л а с т ь з е м л и, покуда в самом корне его существования лежит н е в о з м о ж н о с т ь ослушания ее п о в е л е н и й, покуда они властвуют над его умом, совестью, покуда они наполняют все его существование… наш народ до тех пор б у д е т казаться таким, каков он есть, до тех пор будет обладать теми драгоценными качествами ума и сердца, словом, до тех пор будет иметь тот тип и даже вид, какой имеет, пока он весь с головы до ног и снаружи до самого нутра проникнут и освещен теплом и светом, веющими на него от матери сырой земли». Это сказал Г. И. Успенский. И еще: «Оторвите крестьянина от земли, от тех забот, которые она налагает на него, от тех интересов, которыми она волнует крестьянина, – добейтесь, чтоб он забыл «крестьянство» – и нет тепла, которое идет от него. Остается один пустой аппарат пустого человеческого организма. Настает душевная пустота, «полная воля», то есть неведомая пустая даль, безграничная пустая ширь, страшное «иди куда хошь…»

И ходят дождевые облака.
И свежим ветром в сером поле дует.
И сердце в тайной радости ликует,
Что жизнь, как степь, пуста и широка.

    И. А. Бунин
Что ответил Микула Селянинович своему «д в о й н и к у» Святогору-богатырю, вольному и сильному? (Похвалялся Святогор: «Каб державу мне найти, всю землю поднял бы», – однако не смог поднять сумочки Микулиной.) М е н я л ю б и т м а т ь с ы р а з е м л я.

И требует Горе от молодца поклониться себе до сырой земли. И катается в судорожном рыдании по ней Егор Прокудин. И слышит сыра земля от него предсмертное «Прости!», и отвечает ему – «прощен».

Есть в биографии В. М. Шукшина интереснейший факт. И. А. Жигалко, ассистент М. И. Ромма, вспоминала, что на втором курсе студент Шукшин выбрал для учебной «площадки» рассказ Горького «Озорник». Режиссерско-актерская работа над образом Николки Гвоздева, героя «Озорника», выкидывающего в виде протеста против своего существования разные «штучки», не удалась. «Думаю, – писала Жигалко, – что „Озорник“ не получился по двум причинам: тема людей, по-разному „шагающих по дороге жизни“, среди которых есть „озорники“, есть „чудаки“ и „непутевые“, еще не созрела в творчестве Шукшина, придет он к этой теме позднее через литературу; как режиссер Шукшин еще не был подготовлен к решению такой сложной темы». Владимир. Коробов по этому поводу пишет: «Согласимся с этим (мнением Жигалко. – Е. Ч.), но порадуемся и удивимся самому факту: Василий Макарович задумался над т а к и м и героями еще в 1955—1956 годах (вот и еще пример с о з н а т е л ь н о с т и, а не стихийности высокой творческой силы)!» Только и всего? Проблема «сознательного» и «бессознательного» («стихийного») в творчестве Шукшина? Нет. «Не в слепой кишке, не в почке дело, а в жизни и… смерти!» Актуальна была тема «чудика» в 1955—1956 годах? «Созревала» она или ее автор? Шукшин выбрал «Озорника» и заполнил половину ученической тетрадки не столько режиссерской экспликацией рассказа, сколько своими размышлениями о героях н е п у т е в ы х (то, что объединяет «чудиков» и «озорников»), об их месте в «общем порядке жизни». «Озорник» (Стенька Разин тоже о з о р н и ч а л!) не получился. Получился «чудик».

Антиподы «чудика» – л и ш н и е л ю д и, то есть изгои. Все, кто готов сказать о себе:

И ненавидим мы, и любим мы случайно,
Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви…

Их можно пожалеть, чтобы не пожелать себе их доли: