Балтийская сага

Глава тридцать восьмая

Отчаяние

Ровный. Мариан Никитич Ровный – так зовут нашего доктора. У него и ученая степень есть, он в Питере один из лучших онкологов – так нам сказала Лиза.

В нем все было крупным – рост, лицо с мощной нижней челюстью, растрепанная шевелюра, напоминавшая ту, что на портретах Бетховена. Громогласный, повелительный, он заполнял собой отделение, которым заведовал. Попасть к нему в отделение было удачей. Да и вряд ли Рая попала бы, если б лет десять назад не готовила дочь Ровного к поступлению в иняз. Такое вот совпадение.

– Мы сделаем все возможное, – сказал мне Ровный после приема Раи, когда я постучался в его кабинет. – Дня через два начнем химию, потом, если понадобится, облучение. У нас это на хорошем уровне, европейском. Вас попрошу об одном: поддержите ее. Чтобы не пала духом. Очень важен психологический фактор.

– Да, конечно, – ответил я. – Конечно, поддержу. А можно спросить, доктор? Я прочел о новом эффективном препарате – катрексе. Как вы к нему относитесь?

– Отрицательно. Это иммуностимулятор, он может спровоцировать рост раковых клеток. Вы, кажется, морской офицер? – вдруг спросил он. – Просвещенный человек? Ну так бросьте читать хреновину, которой переполнены теперь газеты.

– Поиск панацеи, – сказал он в другой раз, – любимое занятие человечества. Вот нашли мумие. Ах, чудо природы! Ах, укрепляющее воздействие на организм! А что это такое – мумие? Какашка горных козлов, только и всего. Мне ее хоть сахаром обсыпь, я в рот не возьму. Помните, кто это сказал?

Я помнил.

Первый курс химиотерапии Рая выдержала хорошо. Она у меня храбрая. Прекрасно понимала страшный поворот своей (нашей!) жизни. Но – никаких слез, ни единого жалобного слова.

По окончании первого курса инъекций Ровный дал Рае двухнедельную передышку. Я привез ее из больницы домой.

И вот моя лепокудрая (вспомнилось из «Илиады») женушка сидит в своем кресле в гостиной и слушает по радио «Симфонические этюды» Шумана, – их божественно играет Элисо Вирсаладзе. А я готовлю обед. Собственно, его приготовила Лиза. Куриный бульон, куриные котлеты и пюре. Она, Лиза, как только Рая легла в больницу, взяла на себя заботу о моем пропитании. Я покупаю продукты по ее списку, и она готовит. Лиза-Скорая-Помощь – так я ее называю. У Раи в больнице питание, как она говорит, пристойное. Я приношу ей фрукты, соки, паюсную икру принес (Люся где-то достала), – химиотерапия требует хорошего питания.

Райка слушает Шумана и с улыбкой поглядывает, как я накрываю на стол.

– Вот, выпей. – Я даю ей чашку с коричневой жидкостью.

– Что это?

– Чага. Мариан Никитич рекомендовал.

«Чага, марьин корень, бадан, – это можно, – сказал Ровный. – Не повредит. Может дать психологический эффект».

Чага – в сущности, твердый кусок дерева, я с трудом натер его теркой, а Лиза сделала настойку.

– Уф, – вздыхает Райка, сделав глоток. – Как вкусно. Сок, выжатый из старой табуретки.

– Пей, пей. Чага полезна. Это любимый напиток адмирала Чичагова.

Со смехом усаживаемся за обеденный стол. Всё как прежде, как в те времена, когда мы еще были молоды и кружила над нами стая легких времирей… Помните?.. из хлебниковского стихотворенья… были молоды и счастливы… Счастливы? А было ли счастье? Было! Счастье – это когда дорогой тебе человек улыбается, и ничего у него не болит…

После обеда укладываю дорогого человека отдохнуть.

– Сейчас, сейчас. – Рая у полки нашей фонотеки копается в кассетах. – Что-нибудь хорошее послушать… Вот! – Она вставляет выбранную кассету в щель магнитофона. – Полно мне леденеть от страха, лучше кликну Чакону Баха.

– Это откуда? – спрашиваю.

– Это Ахматова. – Райка ложится на тахту, я укрываю ее пледом.

Мощно, звучно вступает скрипка, сопровождаемая вздохами оркестра.

– Оська разучивал Чакону, – говорит Рая. – Но не успел сыграть. Война началась…

Вечером к нам спустилась с третьего этажа Лиза – погрузневшая, в темно-сером длинном платье со складчатым подолом, в теплых домашних туфлях: у нее ноги мерзли.

Поставила на кухонный стол зеленую кастрюльку, знакомую мне с давнего военного времени.

– Что это? – спросила Рая.

– Сырники вам испекла.

– Ой, милая Лиза, спасибо!

Сырники – это же такая радость для Раи. А вторая радость – ликер «Амаретто», который ей очень нравится. Я ездил за ним на Невский, в Елисеевский магазин, – купил и вот ставлю на стол. Мы пьем «Амаретто», заедаем сырниками (очень вкусными) и ведем разговор не о чем-то там пустяковом, а – о ценности человеческой личности.

– Такого понятия в дохристианские времена не было, – говорит Лиза. – Впервые оно появилось в Евангелии. Как осознание духовной потребности человека.

– Потребности в чем? – спрашиваю я.

– В истине.

– Насколько я помню, на вопрос Пилата: «Что есть истина?» Христос не ответил.

– Не ответил, потому что Он, Христос, и есть истина. В Евангелии от Иоанна сказано: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными».

– Свобода… Да, это важно. Важнее всего… Но в истории человечества гораздо больше несвободы…

– Христос имел в виду свободу от греха. А не своеволие. Понятие свободы тесно связано с истиной.

– Ладно, – говорю, подливая ликер в рюмки. – Я согласен. Поиск истины, движение к ней требует свободы. Но, дорогая моя Лиза, ты же не станешь отрицать, что человечество постоянно нарушает это… баланс между истиной и свободой. И церковь тоже, – она убеждает верующих, что вся истина – у них, и поэтому они вправе творить насилие к тем, кто…

Лиза вскинула коротко стриженную седую голову:

– Церковь убеждает верующих возлюбить ближнего как самого себя. Бог создал человека свободным, то есть готовым и к добру, и ко злу. Но человек несовершенен, и поэтому…

– Поэтому, – перебил я ее, – зло перевешивает. А церковь потворствует… Разреши договорить! Разве не церковь организовала крестовые походы? Не инквизиция сожгла на кострах тысячи еретиков? А сколько погибло людей в религиозных войнах шестнадцатого и семнадцатого веков? Сколько жизней унес раскол в России…

– Хватит, Вадим! Да, в прошлом церковь часто поощряла насилие. Да, была нетерпима к иноверцам и отступникам. Прикрываясь именем Божьим, нарушала главную заповедь… Она же, церковь, в лице своих исповедников, это понимала. Апостол Павел говорил, что из-за нас, христиан, имя Божие порочится. Путь истинной веры труден. Трудна, ох, как трудна задача – достичь соответствия веры с жизнью.

– Вот и хочу тебя спросить: как же Бог, олицетворяющий добро, допускает столько зла, творящегося на Земле?

– Это – главный вопрос. Вопрос вопросов. Я не богослов и не могу дать ответ. Да, по существу, никто и не может. Это – проблема теодицеи.

– Что это?

– Ну… Бог сотворил мир с определенными свойствами, законами… да, законами… и не вмешивается в их действие… Разумеется, Он видит все, что творит созданный Им человек. Но – не вмешивается. Не счел нужным открыть тайну теодицеи.

– Не очень ясно. – Я подлил ликер в Райкину и свою рюмки (а Лиза не пила – сидела, уставившись в темное окно прищуренным взглядом). – Значит ли теодицея, – спросил я, помолчав, – что Бог, создав мир и человека в нем, посчитал свою задачу выполненной?