Балтийская сага

– Кто может это знать? – Лиза посмотрела на меня как бы издалека. – Бог испытывает человека. Его веру. Ты прочти, Вадим, Книгу Иова. Может, тебе станет яснее…

И еще курс инъекций. И еще.

Жизнь, привязанная к больнице.

Я навещал Раю почти каждый день. Привозил фрукты, тертую морковь, чернослив. И книги. Выводил Раю погулять по прибольничному садику, если не мела метель и дорожки были расчищены. Зима ведь уже наступила, многоснежная и колючая. Я рассказывал о последних известиях. На юге вспыхнула странная война, наши танки въехали в Грозный, чеченцы их расстреляли, они оказались хорошо вооруженными и умелыми вояками, там шли напряженные бои. Ненужная, крайне неприятная война. Райку она ужасала.

– Ну зачем это – ненависть, убийства друг друга? Неужели невозможно было Ельцину договориться с Дудаевым?

– Чечня требует независимости, – сказал я.

– Ну и надо отпустить их. Раз они не хотят жить в России.

– Да и я так думаю. Но власть опасается цепной реакции. Отпустишь из федерации Чечню – потребуют независимости другие национальные республики.

– Какие?

– Татария, Башкирия, северокавказские… Чего доброго, и Якутия… И вместо России будет Московия, как при Иване Калите.

– Глупости какие! – восклицает, негодуя, моя жена. – История не движется в обратном направлении.

Передышки между курсами инъекций были, можно сказать, заполнены музыкой.

В вязаном жакете с меховой выпушкой, в старых брюках, когда-то купленных в Либаве, Рая сидела за пианино и играла фортепианные вещи Моцарта, Рахманинова, Баха и других любимых классиков. Или – тихо наигрывала что-то, не глядя в ноты, – импровизировала.

– Ты бы записала свое сочинение, – сказал я.

– Зачем? – удивилась она. – Кому это нужно?

– Мне.

– Я рада, что тебе нравится, Димка. Но записывать… Нет. Это любительство. Настоящую вещь – как Сороковую – мне никогда не сделать. За отсутствием присутствия таланта.

Сороковая симфония Моцарта была нашей любимейшей вещью. Даже я, от музыки далекий человек, с удовольствием воспринял ее прекрасное благозвучие. Почему-то представилось мне, что эта симфония – объяснение в любви. Ведь хорошая музыка – не случайный набор звуков.

– А мне кажется, что в основе Сороковой – надежда, – сказала Рая задумчиво. – Юношеская легкость и бесстрашие… вдруг звуки надвигающейся грозы… неясная угроза… и надежда… надежда, что не падет… не будет утрачена… м-м… что жизнь не утратит гармонии…

– Ты права, Райка, – поддержал я ее толкование. – Надежда. Конечно, надежда.

Никаких слез. Ни единого слова жалобы.

Только однажды…

В белоколонном зале филармонии мы слушали превосходный концерт Чайковского. «Времена года» накатывали то волнами радости, то нежнейшей лирикой, то печалью чего-то несбывшегося, то утренней улыбкой и играми детей. Я узнал «Баркаролу», – вспыхнуло в памяти давнее… о, какое давнее, но не забытое переживание – после такого же концерта, после «Баркаролы», мы, Рая и я, не смогли расстаться и провели ночь вместе – то была первая наша близость.

– Ты помнишь? – тихо спросил я, взглянув на Раю.

Она не ответила. По ее щекам катились слезы.

Но жизнь шла, от нее никуда не деться, – и происходили различные события. Как всегда, неожиданные.

Редактор Никифоров объявил мне, что книга о «ленинградском деле» вылетела из плана издательства.

– Почему? – вопросил я, крайне удивленный. – Есть договор, по которому вы обязаны…

– Да, договор есть. – Никифоров, невысокий ростом и всегда нахмуренный, глубоко затянулся папиросой и выпустил на меня облако дыма. – Но он подписан не вами, а Галиной Кареновной. А документа о том, что она доверяет вам издательские дела, нету. Или есть?

– Нет, – сказал я, морщась от горького дыма. (Между прочим, я все же бросил курить, когда Рая заболела, – пересилил прочную привычку.) – Но вы же знаете, что я проделал работу, которую она не успела довести…

– Конечно, знаю. Но бухгалтерия не смогла бы выплатить вам гонорар без документа…

– Да черт с ним, гонораром. Владимир Иваныч, что случилось? Почему вы зарубили книгу, которую одобрили? Даже анонсировали.

Никифоров нахмурился пуще обычного. Выпустил новое облако дыма, сказал, понизив голос:

– Я не рубил. – И, помолчав: – У нас сменилось руководство. Новый директор ознакомился с вашей рукописью и… в общем, отказался от ее издания.

– По какой причине?

– Заявил, что она недостаточно мотивирована.

– То есть как? – Я рассердился. – Воспоминания людей пострадавших, оболганных, без вины виноватых – не мотивированы? Что за чушь?

– Вадим Львович, вы спросили о причине. Ну, вот она: новый директор – убежденный коммунист. Предстоят президентские выборы. И он посчитал, что книга о «ленинградском деле» может повредить Зюганову. Ну, его избранию. Вы поняли?

– Понял…

– Вот, возьмите. – Никифоров двинул по столу ко мне толстую папку с рукописью. – Попытайтесь в других издательствах.

– Всего хорошего. – Я взял папку и поднялся.

– Желаю удачи. – Никифоров тоже встал. – А я ухожу из этого издательства, – добавил он и принялся тыкать окурком в стеклянную пепельницу.

Люсю – вот кого напустить бы на нового директора. Я кто? Пасынок Галины Вартанян-Плещеевой. А Люся – дочь. Прямая правопреемница. И она умеет разговаривать с издателями. У нее – серьезные знакомства в комитетах, ведающих вопросами культуры.

Но Люська опять, в который уже раз, взбрыкнула.

Седовласый красавец, журналист-международник с именем, с португальским языком, уволок ее – вы, может, уже догадались? – прямиком в Рио-де-Жанейро. Ну да, он работал в Бразилии собкором крупной газеты. Был очень красноречив, часто появлялся на экранах телевизора.

– Ты с ума сошла, – сказал я Люсе, когда она объявила, что уходит от Андрея к этому мачо. – Он ведь женат, наверно, в десятый раз. У него семья в Москве.

– Ну и что? – вздернула она тонкие брови над синими очами. – Он разведется. И мы с Андреем разведемся, уже договорились.

– Люсь, да нельзя же так… – Я не находил нужных слов. – Увлечение – да, понятно. Но это же временно… пройдет, и всё… Одумайся! Не ломай вашу с Андреем…

– Это не просто увлечение! Я его люблю! А он – меня!

Вот и весь сказ. Люблю – а всё остальное неважно… Что поделаешь? Моя сестра живет страстями.