На перекрестках времени

Расческа имела обычную форму, но была сделана из стекла.

– Стеклянная расческа! – удивленно, сказал сэр Артур. – Очень гигиенично, конечно, но хрупкость стекла…

– Это не стекло, – сказал Холмс, осторожно сгибая гребешок. – Изрядная гибкость, однако.

Я видел, что мой друг весьма заинтересовался странным материалом, из которого была сделана расческа. Он вертел ее в руках, разглядывал через лупу и даже понюхал.

– Отпечатки пальцев на расческе, – сказал префект, – не соответствуют образцам европейских преступников, известных французской и английской полиции.

– Вы пробовали расшифровать эту надпись? – спросил Холмс.

– Пробовали. К сожалению, безуспешно.

На спинке расчески были вытиснены мелкие буквы вперемежку с цифрами:

МОСНХ ВТУ 2431-76 APT 811 2С.

Мы долго разглядывали непонятный шифр.

– Единственное, что можно понять, – сказал я, – это APT – склонный, способный… Склонный к 811?.. Чепуха какая-то…

– Буква «С» может означать comb – гребешок, – высказал сэр Артур робкое предположение. – Буква «Н» – не сокращенное ли hair – волосы? Comb for hair – гребешок для волос…

– Не так просто, сэр, – сказал Холмс. – Не так просто. Пока я берусь утверждать одно: владелец расчески – блондин лет сорока – сорока пяти; он недавно был в парикмахерской и пользовался чем-то вроде бриолина. Если разрешите, господин префект, я возьму расческу и займусь ее исследованием.

– О да, мсье Холмс. Все, что угодно.

Около пяти вечера мы с сэром Артуром постучались к Холмсу. Он сидел у себя в номере, окутавшись табачным дымом, гребешок лежал перед ним на столе, тут же стояли банки с какими-то растворами.

– Удивительный материал, джентльмены, – сказал Холмс, предложив нам сесть. – Он прозрачнее стекла, его показатель преломления гораздо ближе к показателю преломления воздуха, чем у стекла. Эта штука не вспыхивает как целлулоид. Ее удельный вес меньше удельного веса стекла.

– Ну а шифр, Холмс? – спросил я. – Что вы можете сказать о нем?

– Вы знаете, Ватсон, что я превосходно знаком со всеми видами тайнописи и сам являюсь автором труда, в котором проанализировано сто шестьдесят различных шифров, включая шифр «пляшущие человечки». Однако я вынужден признать, что этот шифр для меня совершеннейшая новость. Думаю, мы имеем дело с шайкой весьма опасных и ловких преступников, среди которых может быть ученый, скажем, типа профессора Мориарти…

– Помилуйте, Холмс! – вскричал я. – Но вы сами были свидетелем его гибели в швейцарских горах в мае 1891 года!

– Да, это так. Но у него, вероятно, остались ученики и последователи. Можно предположить, джентльмены, что первые четыре буквы шифра – МОСН – означают Movement of Cruel Hearts[1 - движение жестоких сердец (англ.)].

Я был поражен смелой догадкой моего друга, а сэр Артур, помолчав, сказал почтительным тоном:

– Прошу прощения, мистер Холмс, но с равным успехом можно расшифровать буквы как Movement of Cheerful Housewifes[2 - движение веселых домохозяек (англ.)] или что-нибудь в этом роде.

На тонких губах Холмса зазмеилась ироническая улыбка.

– Ценю ваш юмор, сэр Артур, – сказал он. – Разумеется, здесь открывается широкое поле для догадок всякого рода. Однако главная загадка заключается в следующем: как могли днем незаметно вынести тяжелую статую из Лувра? Признаться, я просто ума не приложу. Думаю, что нам придется проконсультироваться с учеными.

– Давайте пригласим профессора Челленджера, – предложил сэр Артур. – Очень крупный ученый. Конечно, телеграфировать ему я не стану – это значило бы нарваться на оскорбление, но я мог бы послать депешу моему приятелю Неду Мелоуну, единственному из журналистов, которого Челленджер пускает к себе на порог.

– Хорошо, – согласился Холмс. – Характер у Челленджера неважный, но ученый он превосходный.

Тут зазвонил телефон. Холмс снял трубку и некоторое время молча слушал. Затем он сказал нам:

– В Лувре получили какое-то важное письмо. Оно несколько задержано доставкой, так как адрес написан не совсем правильно. Едем, джентльмены.

2. РАССКАЗЫВАЕТ АНДРЕЙ КАЛАЧЕВ, ХРОНОКИБЕРНЕТИСТ

Не знаю даже, с чего начать: уж очень взволновала меня эта история.

Начну так:

«Я, Андрей Калачев, старший научный сотрудник Института Времени-Пространства, обвиняю Ивана Яковлевича Рыжова, заведующего сектором хронокибернетики нашего же института, в…»

Нет. Лучше расскажу все по порядку. В хронологической последовательности (употребляю это выражение в житейском смысле слова: мы, вообще-то, имеем дело в основном с хроноалогическими категориями).

Утром в понедельник, 27 августа, Ленка мне сказала:

– Знаешь, по-моему, Джимка сегодня не ночевал дома.

– Где же он был? – спросил я, приседая и одновременно растягивая на груди эспандер.

– Спроси у него самого, – засмеялась Ленка. – В полшестого я выходила, он сидел на крыльце, и шкура у него была мокрая от дождя.

Я наскоро закончил зарядку, умылся и пошел на кухню. Джимка лежал на своей подстилке. Обычно в это время он уже не спал. Я забеспокоился: не заболела ли собака? Тихонько просвистел первый такт из «Марша Черномора» – наш условный сигнал, и Джимка сразу встал и подошел ко мне, работая хвостом на высшей амплитуде колебаний. Пес был в полном порядке.

Мы с Ленкой напились кофе и пошли на работу: она – в свою фундаменталку, а я – в «присутствие».

«Присутствием» мы называли третий этаж нашего корпуса, в котором помещается сектор хронокибернетики. Там можно потрепаться с ребятами, почитать документы и выслушать нотации Жан-Жака. Работаем мы обычно на первом этаже, в лаборатории точной настройки.

Сегодня у меня на столе лежал отчет электронно-вычислительной машины, так, ничего особенного: сгущаемость ноль три, разрежаемость без особых отклонений. Я быстренько расшифровал отчет, записал показатели в журнал и вышел из-за стола в тот самый момент, когда заявился Жан-Жак. Он благожелательно поздоровался с нами и сказал Горшенину, развернувшему перед ним гигантскую простыню синхронизационной таблицы:

– Потом, Виктор, сейчас некогда.

И прошел к себе в кабинет. А следом за ним прошли двое гостей – кажется, французы. К нам в институт вечно приезжало столько иностранных гостей, что мы на них не обращали особого внимания.

Мы с Виктором сбежали на первый этаж, в лабораторию, и занялись входным блоком хронодеклинатора.

Виктор моложе меня на полтора года, но выглядит он, со своей ранней лысиной, куда старше. У нас в институте вообще собралось немало вундеркиндов, но Виктор Горшенин – ученый, что называется, божьей милостью. Он еще в девятом классе средней школы разработал такую систему Времени-Пространства, что только высшие педагогические соображения помешали тогда с ходу приклепать ему докторскую степень. Теперь-то он уже без пяти минут член-корреспондент.

Мы начали определять дилатацию времени для сегодняшних работ – варианты отношения времени рейса к собственному времени нашего СВП-7. Программировать вручную короткие уравнения для большой ЭВМ не стоило, и мы крутили все на малом интеграторе. Виктор подавал цифры мне, да так, что я еле поспевал укладывать их в клавиатуру.

– Пореже, старик, – взмолился я. – Не устраивай мотогонок.

– Сто восемь ноль три, – сказал Виктор. – У тебя только в волейболе хорошая реакция. Дельта шесть – семьсот одиннадцать.

Всегда у него так, у подлеца: все должно крутиться вокруг в бешеном темпе, иначе он работать не может. Наконец мы закончили настройку блока, запустили его и получили, на мой взгляд, совершенно несусветный результат. Я так и сказал Виктору, но он пренебрег моим замечанием. Он стоял, скрестив на груди руки и наклонив голову так, что его длинный нос лег на отогнутый большой палец. Было ясно, что его гениальная мысль витает в межзвездных областях, и я не стал прерывать ее полета.

Конечно, я знал, о чем он думает.