Ромашковый лес

–Да… – неуверенно произнес шмель, – думаю.

Произнес, и срочно решил, что чем скорее он найдет дорогу домой, тем лучше будет для него. Но в какой стороне дом – неизвестно. Спросить бы дорогу. Но теперь, пожалуй, у кого-нибудь другого, не у этого желтолистого. И шмель улетел, пожелав подсолнуху удачи.

–Погоди, ты, кажется, хотел что-то спросить! – крикнул вслед насекомому подсолнух, но тот уже вынюхал дорогу домой и был слишком далеко.

–Так, значит тянуться и ждать, – повторил про себя случайные наставления шмеля подсолнух и стал им следовать. – Согреет и протянет лучик.

Шли месяцы, а он тянулся и ждал. Тянулся даже тогда, когда солнце старались упрятать от него тучи, когда дожди пытались смыть его след, когда туман ухитрялся заполонить его – он всё равно тянулся, преодолевая всё, и ждал, что когда-нибудь солнце поймет, как он хочет научиться так же, как оно, дарить всем тепло.

Но время бежало, а солнце как будто совершенно было равнодушно к тому, как сильно нужны его лучики подсолнуху. Цветок отчаялся. Та вера, которую вселил в него шмель, угасла совсем. Приближалась осень, а осенью тянуться к солнышку еще трудней. И если уж оно летом не согласилось поделиться с ним своими лучиками, осенью не согласится и подавно.

Был холодный раннесентябрьский день, когда залетевший откуда-то издалека зяблик уселся рядом с подсолнухом, чтобы передохнуть. Он был слаб от дальнего перелета и невероятно голоден. Он дрожал от того, как сильно хотелось есть. Вдруг он взглянул наверх и увидел подсолнух.

–Спасен! – завопил зяблик, как будто несколько минут назад и не умирал от голода.

Подсолнух даже вздрогнул.

–Спасен! – повторил зяблик и крылышками изобразил что-то невообразимое, словно подсказывая подсолнуху что-то. Цветок его не понимал.

–Да встряхнись же! – озвучил зяблик то, что попытался показать движениями.

–Чего? – переспросил его подсолнух.

–Встряхнись! – повторил зяблик и еще раз телом и крылышками из последних сил показал, что надо сделать.

И подсолнух встряхнулся и во все стороны полетели лучи. Он чувствовал, как из него, из самого сердца, стрелами выходят согревающие частицы, дающие жизнь и наполненные теплом. Зяблик кружился среди выпадающих из подсолнуха семечек, радостно почирикивал и хватал на лету свежесозревшие вкусняшки. Подсолнух не мог поверить: теперь он – настоящее солнце.

А шмель, изрядно похудевший за время поисков дома и снова случайно оказавшийся на том самом поле, был ошарашен не меньше, увидев, как подсолнух разбрасывается из стороны в сторону своими съедобными лучиками и как вокруг собирается всё больше желающий ухватить хотя бы парочку из них. Шмель немало удивился, но был невозможно рад, что так всё вышло.

–Привет! – подлетел к рассчастливленному подсолнуху шмель.

Цветок невероятно рад был видеть его, хоть и не сразу узнал.

– Я это, заблудился немного. Выручай, солнце!

Про помощь

Ну нет, он был слишком слаб даже для того, чтобы держаться самостоятельно, не то что выдерживать на себе еще и вес листьев или, что еще хуже – снега! Он все свои силюшечки направлял на то, чтобы еще долго-долго держаться за столб, укореневающийся в землю. Он был уверен, что малейшее воздействие извне он просто не способен будет пережить. Вокруг столько мощных, увесистых, от рождения сильных веток, что можно себе позволить не нагружать себя ничем. Точнее, нагрузить себя только собой. Он был твердо убежден в том, что чем меньше себя нагружаешь и чем чаще позволяешь себе быть слабаком, тем дольше живешь. Тебя никто не трогает, на тебе никто не виснет, а значит, ты будешь цел и невредим. Чуть ли не целую вечность.

Сук уже был достаточно взрослым и, как могло показаться со стороны, окрепшим, но он по-прежнему не позволял ничему на себе висеть. Он невероятно боялся сломаться и полететь, со скоростью вонзающегося в мишень копья, вниз. Если в молодости он думал, что слаб, потому что еще не вырос, то сейчас он чувствовал, как все его нутро высыхает. Он хотел продлить свою жизнь и не позволить никому сломать его раньше времени. Он не давал никому виснуть на себе скорее даже не потому, что не хотел, чтобы его повредили, а потому что вполне серьезно был совершенно пуст внутри. Он знал об этом. Поэтому он думал о себе, и сразу поставил себя в лесу так, чтобы его никто не трогал, а только оберегали, ведь в нем совсем нет силенок. Он нуждается в заботе и поддержке. Но у бензопилы было кардинально другое мнение.

Очнулся он в совершенно диком ему месте. Более диком, чем лес. В квартире. Он огляделся: это была древнейшая комната. На стене висела пожелтевшая от издевательств времени картина в багете с отколотым правым нижним уголком, обои по долечке миллиметра, незаметно для человеческого и, тем более, деревянного глаза, сползали по стенам, в углу приземлился шкаф со скривившимися под тяжестью гранитнонаучных трудов, а рядом с ним стоял ветхий стульчик, на который он и опирался. При всей своей старинности, комната была невероятно ухоженной, уютной и явно любимой. Сук не сразу заметил зеркало, хотя оно стояло прямо напротив у противоположной стены, но когда заметил, тут же с грохотом свалился на пол от того, что вдруг разглядел себя. Он был в десятки раз меньше, но зато как-то ровнее. Теперь на нем не было шероховатой коры – он был абсолютно голый. Какой ужас! Он ощущал себя более уязвимым, чем раньше. Еще и шляпку какую-то сверху нацепили! Что с ним сделали?

Он снова глянул на себя в зеркало, как вдруг заметил человека, приближающегося к нему. Это был дедушка лет восьмидесяти. Когда он протянул свою руку, чтобы поднять сук, сучок рассмотрел всю историю на его ладони. Миллионы морщин, три шрама, въевшаяся в линию любви грязь – достаточно, чтобы что-то узнать о старичке. Мужчина поднял его и поставил вертикально. Сук не совсем понимал, чего хочет этот дедок, но когда тот положил на него руку, сук понял: на него хотят опереться. Нет! Нет-нет-нет! Он ведь слабачок! Вы что! Он – слабый! Он даже когда мощной веткой был не смог бы выдержать и нескольких листочков, а сейчас – целую человеческую тушу? Ни за что! Но вновь приблизившаяся на миллиметрическое расстояние ладонь вдруг заставила сук впервые в жизни попробовать выдержать. Шаг, еще шаг, а он всё еще цел. Изумительно! Как сучочку это удается? Он ведь пуст внутри и может кряхтнуть от малейшего прикосновения. Но нет: уже десятки шагов дедушка опирается на него, а он – живой. Из куска дерева получался отличный костыль! Восхищенный своими скрытыми способностями, костылек поскользнулся и уронился вместе со старичком. Он посмотрел на беднягу, лежащего рядом. Но смотрел на него он недолго, ведь уже через долю секунды человек стал искать рукой свой так необходимый костыль, чтобы встать. В эти несколько секунд размышлений, костыль твердо решил: целью его жизни отныне станет вот что: больше не позволить этому старичку упасть. Ни разу. Быть сильным и поддерживать его, даже если случайно сам застрянет в брусчатке, слишком зароется в песок, обожжется об асфальт. Всю свою надревную жизнь он думал, что если держать на себе кого-то, можно быстро сломаться. Можно. Но не лучше ли сломаться от борьбы, чем сломаться от бездействия? Он знал, что рискует, но ни за что на свете не желал дать хозяину упасть снова. Он больше не хотел быть слабым. Поддерживая собой старика, он чувствовал, как внутри него самого появляется стержень, как сам он крепнет и наполняется силой изнутри. Он всё еще боялся, но теперь он на это плевал.

Про преданность

–Черт возьми! Да как они это делают?

–Что делают?

–Мир таким цветным! Я тоже так хочу!

–А, ты про это! Так они же мелки, а ты – простой уголек.

–Я не простой! Совсем не простой! Я тоже смогу рисовать как они!

–Конечно сможешь!

Ручка всегда поддерживала уголек, ведь уже давно сложилось так: они – друзья. Друзья должны быть рядом всегда, что бы ни случилось! Наедине ручка могла сказать ему и то, что сегодня он вел линии не четко, что они дрожали, и что штрих был неуверенным. Но никогда в жизни она не позволяла сказать то же самое при ком бы то ни было. Она знала, что уголь ценит мнение других. Поэтому ручка если знала, что их разговор может услышать хоть кто-нибудь, говорила о нем только лучшее. Она умалчивала о его неуверенных штрихах и говорила о приятном: о душе картины.

Вот и теперь, когда простой черный уголек совершенно потерял покой, она была с ним, она дарила ему свою веру. Она была нужна ему, ручка это точно знала, потому что в него больше не верил никто! Все смеялись и говорили, что черный уголь на то и черный: только и может, что контуры выводить. И каждый спорил с ручкой, утверждая, что у уголёчка не картинки, а рисунки. Силуэты. А у силуэтов души быть не может. Но она все равно верила, что когда-нибудь он нарисует самую прекрасную картину! Это будут уже не просто очертания. Каждый кусочек листа будет закрашен своим цветом, совсем не похожим ни на один другой. Она верила, хотя абсолютно точно знала, что это – невозможно.

–Вот скажи мне, подруга, ты веришь в меня?

–Верю, конечно! Не сомневайся даже!

–А почему ты веришь? Ведь больше не верит никто, а ты – веришь?

По вене ее стержня завибрировала кровь. Ручка не знала, что ответить. Она и сама не знала «почему». Просто верила, без бесполезных вопросов.

–Молчишь. А ты ведь знаешь, что у меня вряд ли что-то получится. Знаешь?

Она молчала.

–Но ведь знаешь, да?

–Знаю. Но верю.

–Это невозможно! Невозможно знать, что что-то невозможно, но верить в то, что оно всё-таки возможно.

–Почему же? – ни секунды не сомневаясь, ответила ручка. – За знание отвечает разум, за веру – сердце. Ты же знаешь, мое сердце всегда было сильнее всего. А уж тем более разума.

Уголёк был тронут её словами, но не придал им особого значения. Он был слишком увлечен тем, что о нём подумают остальные, которые беспрестанно унижали его и смеялись над ним. Он тщетно пытался научиться раскрашивать свои рисунки – у него ничего не получалось. Тогда он приходил к ручке, подпитывался ее верой, и опять уходил.

Ручке было невыносимо больно смотреть на него и она решила: она должна помочь. Она даже знала как. Вот только надо было найти где-то чистый лист бумаги.

Как обычно, совершенно подавленный, уголёк пришел к своей подруге.

–Они опять смеялись… Они говорят, что я способен только на то, чтобы обводить реальность. Что я никогда не смогу ее разукрасить. Ну хоть ты-то веришь в меня?

Тишина.

–Обычно ты сразу же отвечала. А теперь молчишь. Почему ты молчишь? Ты больше не веришь в меня? Ручка! Ручка!!! – практически воплем вырвалось из него.

Только сейчас он заметил, что там, где обычно ждала его ручка, была пустота. А ручка всегда ждала, когда придет он, и снова расскажет ей о том, как над ним смеялись и о том, как она ему нужна. Хотя, не она, конечно. Ему нужна её вера. Это ручка утешала себя тем, что он любит её, что он нуждается в ней. Она знала, что обманывает себя, но все равно верила в то, что напридумывала. Её сердце всегда было сильнее всего. А уж тем более разума.

Он огляделся, и хотел было окрикнуть свою подругу, как вдруг заметил пластиковые осколки и какой-то лист бумаги. На нем была надпись: «Теперь я не только верю. Я знаю. У тебя всё получится». На листочке лежал совершенно опустошенный стержень, а рядом – маленькое зеленое озерцо чернил – всё, что осталось теперь от ручки.