Утятинский летописец

– Такое добро себе забери! Тебе маменька покойная, небось, не говорила, а я-то знаю, что Федор Ионович на Машу руку поднимал! А ты, Маша, даже на словах смерти ему не могла пожелать! Вот я бы сразу с демоном столковалась бы! Потому что проживи папенька еще несколько лет, непременно и мне бы такого гнусного старика нашел бы!

– То-то я слаб оказался, так ты у меня в девках и засохла!

Лиза заплакала. Маша прижала ее к себе и сказала:

– Забыл, Васенька, как за Мовшевича ее отдать грозился? – Лиза невольно фыркнула. – Папенькин ты сын! Так вот, скажу я тебе, братец, ежели ты Густеньку, радость нашу, когда подрастет, решишься за такого паршивца отдать, я к демону обращаться не стану. Я тебя своими руками вместе с нежеланным женихом удавлю!

Вася обиженно поглядел на сестер, на жену, на зятя и ни в ком поддержки не увидел. Привыкши, чтоб за ним оставалось последнее слово, сказал:

– Что, лучше как у Васякиных?

Это был довод…

– Мой папенька замужество мое решил, а Васякины – безбрачие дочери. Каждый сам за себя должен решать!

– Если сын родится, Игнатием его назову, – с вызовом сказал Вася. – В честь папеньки.

– Что ж, имя хорошее.

Вечер закончился мирно. Когда Зильберы уже прощались у порога, невестка спросила:

– Вы родственника Шпильманов видали уже?

У Марьи Игнатьевны сердце дрогнуло:

– А кто приехал?  Карл Визе?

– Нет, Шпильман. Здоровенный такой детина наподобие их соседа Тимофея Силыча. А жена у него типичная немочка, такая беленькая кудрявенькая овечка. И такой бесцветной особе такой добрый молодец достался!

– Знаешь, а я тоже о Коле подумал, – шепнул Григорий Акимович, подсаживая жену в коляску.

– Да, – вздохнула  Марья Игнатьевна. – Только Коля худенький и роста самого среднего, да и фамилия…

– Да, а что про Васякиных вы говорили?

– Ах, Гриша, ты лет уж чуть не тридцать в Утятине живешь, а все сплетни наши тебя стороной обходят. Катя, дочь их единственная, была ими богу обещана, когда умирала от какой-то детской болезни. В монастыре воспитывалась, потом послушницей была принята. А у них, ты помнишь, келейки вдоль ограды выстроены?  Вот игуменья матушка Варвара, ночью двор церковный обходя, шум в одной из келий услышала. Зашла, увидела большие сапожищи у входа, по обувке и хозяина признала, по одеялу пальцем постучала: «Володя, оденься да выйди!»

– Что за Володя?

– Знаешь Чернышевку, деревеньку рядом? Тамошний помещик.

– Да я и Чернышева этого знаю. Хорош собой, да больно неспокоен.

– Ну вот, привела его к себе и говорит: «Должен ты грех покрыть, женись теперь». Он ей почтительно: «Я, матушка, не против, и с родителями ее толковал, да они в ответ: богу обещана – и весь сказ!» Ладно, она говорит, буду тебе свахой. И тотчас за Васякиными в город послала. Родители ей: мы ее богу обещали. А матушка Варвара им говорит: вы думаете, она такая богу нужна?  Ну, они монастырю богатые пожертвования сделали и дочь забрали. Вышла она замуж, а счастья семейного, сам знаешь, не обрела. И детей бог не дал. Я эту Катюшу в монастырской школе немного учила. Больно она титулами интересовалась, видно, о свадьбе с дворянином грезила. Тоже воля родительская. Воспитывалась бы дома, все бы по-другому сложилось. Или бы к богу сама пришла, или бы замуж за хорошего человека вышла. А монашку соблазнить только непутевый может…

Вечером назавтра Григорий Акимович, замотанный делами по организации земской больницы и визитами к пациентам, ужинал на кухне. Марья Игнатьевна с Наташей крутились вокруг него, подавая кушанья, приборы, салфетки.

– Да, у Шпильманов я был сегодня, Маша, – вспомнил вдруг он. – Жена гостя их в интересном положении.  Ты уж навести их завтра. Анна Адамовна говорит, что только с такой повитухой будет спокойна за невестку.

– А какой степени их родство?

– Брата двоюродного Франца Карловича он сын. Тот тоже был Франц Шпильман. В Гельсингфорсе они жили.

– Жили? Они что, окончательно в Утятин перебрались?

– Да, Аглая Семеновна предложила Карлу Францевичу занять должность дяди. Он сам-то университетский профессор. По кафедре естественных наук. Анне Адамовне с дочерьми без его помощи очень скромно жить пришлось бы. А от профессорского жалованья какая помощь? Вот и решили они это предложение принять.

– А что за люди? Хорошо ли будет бедным женщинам с ними?

– Пока все хорошо. Он так внимателен к ним. А там… кто знает?

– Ладно, погляжу на них. Тревожно мне что-то.

Назавтра вечером в ожидании припозднившегося мужа она писала подруге:

«Милая Кита, письмо твое меня чрезвычайно утешило – оно так живо напомнило мне Петербург. Мне казалось, я тебя слышу! Какое удовольствие было повидаться с тобой в наш с Григорием Акимовичем приезд!  Не в пример большее, чем знакомство с братом мужа, прости Господи.

О наших новостях тебе уже известно. Племянница моя Густенька растет. В Васином семействе ожидается еще прибавление, надеются на сына. Будет прибавление еще в одном семействе. Об этом расскажу подробнее.

Через недели три после похорон к Шпильманам приехали гости: двоюродный племянник Франца Карловича с женой.  Аглая вдруг предложила ему место покойного дяди, и он решил остаться. Вот его жена и есть та дама в интересном положении, которую я навещаю. Она миниатюрна, сущее дитя и по конституции, и по поведению. Так и хочется погладить ее по головке. Все дамы Шпильман носятся с ней, как с любимой дочерью.

Карл Францевич, ее муж, более похож на русского витязя, нежели на немецкого профессора: мощного телосложения, басовит, рус, бородат, голубоглаз. Видела бы ты, Кита, эти необыкновенные голубые глаза! Впрочем, ты однажды эти глаза мне в упрек ставила…»

Карл Францевич вышел вслед за Марьей Игнатьевной на крыльцо. Она подала ему руку, он склонился и поднес ее к губам. Она почувствовала дрожь в его пальцах, и невольно у нее вырвалось:

– Не волнуйтесь, Коленька, все с Эммой будет хорошо!

– Вы узнали меня?!

– Как не узнать!

– Так ведь даже родные не признали, пока не открылся.

– Вы второй раз в жизни руку мою целуете. Вот и признала.

– Как я был в вас влюблен! Вы такая были… свободная! Все барышни вокруг были скованными и неискренними.

– Бог с вами, Коленька! Возраст у вас был такой, и барышень вокруг мало. Нет, не буду я вас так называть, Карл Францевич.  Вам ведь до смерти теперь имя это носить. Кстати, а как вы Шпильманом стали?

– В вакации пригласил меня дядя Франц в Гельсингфорс. Он маменьке моей дядей приходился, помните?  Он же заметил, что чернила на моей паспортной книжке цвет меняют. Тогда и испросил разрешения усыновить меня. С новыми документами и под новым именем я доучивался в Альбертине. Затем вернулся к отцу приемному. А связь со здешней родней мы не поддерживали, так что они не знали о смене фамилии. Я о смерти дядюшки случайно узнал.

– А как Барташевская решилась вас управляющим пригласить?

– Она очень ценила Франца Карловича. И о дамах Шпильман беспокоится, зная, что они благотворительности с ее стороны не примут. Он немножко неосмотрительно жил, тратил почти все, что наживал.

– Ох, Карл Францевич, каково, должно быть, тяжко оставить любимое дело.  Из умной университетской жизни – да по нашим скудным полям с бестолковыми селянами…

Глава 19