Письмо паршивой овцы

– Помните, как у Гоголя? Что в России стоит забор поставить, как к нему всякой дряни навалят? Там всё заброшено с весны. Огорожено было хорошо, ведь яма очень опасная. Но со временем… сами понимаете. Ну, и из ближайших домов откуда-то мебель выкинули. Судя по всему, старушка какая-то померла, и освобождали квартиру для ремонта. Чем мебель вывозить, её через пролом в заборе на стройку протащили и в котлован пошвыряли. А когда Алексея Ивановича столкнули, он рухнул на бабулин диван. У него только нога на штырь попала, причём опять удачно – между большеберцовой и малоберцовой костями. Скинули его поздним вечером. К утру он бы или от травм помер, или замёрз. Но опять повезло – деда-собачника туда поздней ночью занесло. Вот и спасли вашего братца.

– Что это за молодёжь такая, – дрожащим голосом сказала она.

– Да вот теперь я на эту шайку бы не грешил, хоть и паршивцы они. У них все жертвы – бомжи, потому что они провозгласили себя санитарами общества. Одет Алексей Иванович был прилично, когда из гостиницы уходил. Никак на бомжа не тянул, я уже служащих гостиницы опросил. Кстати, куда он мог пойти? Кто у него из знакомых в нашем городе?

– Никогда он здесь не был, и знакомства никакого быть не могло.

– Всё ли вы знаете? Может, в отпуске или по работе…

– Лёша безвыездно пятнадцать лет живёт в селе. У него работа, хозяйство. Они детей поднимали. Дочь вот только родила, сын на первом курсе. Всё для них!

– Понимаете, его избивали в другом месте. Сюда привезли уже без сознания и раздетого. Это ведь не просто так, машину к котловану не подгонишь. То есть потом ещё протащили через пролом в заборе и несли до котлована. И избит он как-то… избирательно. Похоже, что всё сделано, чтобы его не опознали: разбитое лицо, отсутствие одежды. Значит, убивали конкретного человека. Кто мог желать ему зла?

– Господи, да максимум, кто что-то имел против него – это деревенские двоечники. И понесло бы их в другую область вслед за учителем?

– Да, надежда только на то, что он очнётся и сам всё расскажет.

Три ночи и два дня Инна Леонидовна безвылазно дежурила в этой шестиместной палате. Здесь все были лежачие, так что дел хватало: покормить, помочь умыться, судно подать и вынести. Спала сидя на полу и привалившись к Лёшиной подушке. Только раз выскочила за территорию, чтобы купить кое-какие мелочи: выезжала ведь не ожидая, что задержится так надолго. Даже зарядку телефонную не захватила. В магазине скривились, мол, такую древность не держим, спрашивайте у вокзальных цыган. Расчётные так на карту и не поступили, наличные кончались. Приходилось экономить. Когда дежурила тётя Шура, она приносила еду, что Лёше была положена. В остальные дни питалась в больничном буфете. Брала винегрет и булочку с чаем, на большее бы денег не хватило.

На третий день Сергей Сергеевич с соседней койки сказал ей:

– Инна Леонидовна, сегодня палата двухместная освобождается. Я за неё заплатил, так что переселяюсь. Но пока один не справляюсь. Давайте вы за мной ходить будете неделю? Я вам заплачу. И Алексею Ивановичу там лучше будет.

Когда радостная Инна Леонидовна вернулась из аптеки с упаковками разовых пелёнок, салфеток и купленной наконец-то зарядкой для телефона, сосед удивлённо спросил:

– У вас что, денег совсем не осталось? Но ведь мужики из палаты предлагали вам заплатить?

– Как-то стыдно деньги брать с тех, кому хуже, чем тебе. Вы-то, извините, лёгкий по сравнению с остальными.

– Это да, – озадаченно согласился сосед и задумался.

Травмы у него по сравнению с прочими однопалатниками и в самом деле были незначительными. На него по пути к собственному джипу на парковке наехал чужой джип. Стопа попала под колесо, а при падении он об бордюр ещё и руку сломал. Руку сразу загипсовали, а нога до заживления наружных ран пребывала в лангете. Легче травмы, да. Но почему с тяжело травмированных деньги брать стыдно? С ними же возиться тяжелее!

– Ловко вы по уходу управляетесь, – продолжил он разговор, наблюдая, как она сворачивает салфетки. – Приходилось раньше?

– Да, у нас бабушка Вера долго была лежачей. И мама после инсульта два года лежала.

– А потом восстановилась?

– Нет, потом она умерла.

– Извините.

– Нет, ничего. Это было десять лет назад.

Он никогда не уважал женщин. Они или такие пьянчужки и хабалки, как его мамаша, или продажные твари, как его жена и прочие его дамы. Он презирал бедных. Каждому человеку, считал Сергей Сергеевич, цена определена. И только он сам себе цену поднять может. Вот он из какой грязи вышел, но пробился же! А те, кто за копейки в грязи копаются и не пытаются пробиться повыше, лучшей доли не заслуживают. А эта женщина, несмотря на то, что утку подавала, грязь с тел смывала и дерьмо за ними выносила, так ещё денег за это не брала! И неказиста, плохо одета, и оскорбления молча сносила. Но презрения не заслуживала точно.

– Инна Леонидовна, я вас уважаю, – вырвалось у него.

– Спасибо, – серьёзно ответила она.

И тут Лёша прошептал: «Инна!»

Она сначала бросилась к нему, заплакала, потом позвала медсестру, потом привела врача. Вызвали нейрохирурга, тот светил в глаза больному фонариком, тыкал иголкой, задавал вопросы. Пациент по приоткрывал глаза, то отключался. И молчал.

– Может, вам показалось?

– Ну как же, он же меня позвал! Ну, Сергей Сергеевич, скажите им!

– Точно, он сказал: «Инна».

– Лёшенька, моргни, – жалобно попросила сестра. Он моргнул.

Врач её отодвинул:

– А теперь два раза. Есть реакция.

– Вот видите!

– Алексей Иванович, вы помните, что с вами случилось? Да – моргнуть один раз, нет – два.

Длительная пауза. Потом он дважды моргнул.

– О-хо-хо. Может, потом вспомнит. Теперь попытайтесь проверить его память о давнем.

– Лёша, ты помнишь песенку о папе?

Брат засмеялся.

– Вот видите? Он и понимает, и помнит. Это давняя смешная история.

Когда медики ушли, Сергей Сергеевич спросил:

– Что за песня?

– Лёша, когда в университет поступил, а я уже на третьем курсе была, первое время часто у нас в комнате вечера проводил. У него соседи по общежитию были разгульные, а у нас, даже если никто не ушёл, было тихо. Тогда к Наде, соседке, сестра с малышом приехала, потому что их мать в областной больнице лежала. Они по очереди у матери сидели, а мы Андрюшку нянчили. Я его вечером укладываю, а он требует: «Песенку!» И что-то я вспомнила, как наш сосед сыну колыбельную пел. Ну, и спела:

Не пришёл твой папа спать,

Он не любит твою мать,

Он не любит мать твою,

Баю-баюшки-баю.

Лёша заржал. Потом как будущий педагог сказал: «Разве можно такое ребёнку петь? Вдруг запомнит?» Я отмахнулась, мол, мы с ним третий день «Зайку бросила хозяйка» разучиваем, так он до сих пор не запомнил. Андрюшка понял, что тут какой-то подвох и просит: «Спой ещё про папу!» А я: нет уж, а то и вправду запомнишь. Назавтра мать его укладывала вечером, зовёт: «Андрюша, спать!» А он схватил медведя и ну его укачивать: «Папа, папа». Гляжу – Лёшка из-под учебника Фихтенгольца выглядывает в ожидании сенсации. И тут ребёнок самое главное выдал, да так чётко, по слогам: «Тва-ю-мать!»

И засмеялись все трое. Тут затренькал зарядившийся Иннин телефон.