Алла Амуон Ра

– Лично у меня вопросов не водится, да подругу мою исключить из общества без причины хотят. Говорят, не работает, бездельничает, не участвует в общественных начинаниях, раздор сеет. А это неправда! Веселая и хорошая она девушка, интересные вещи рассказывает, знает много из прошлой жизни столичной. Вот если б прислушались к ней, много бы пользы деревне вышло. Интереснее б жизнь пошла. Веселее. Ее в управление надобно. Я за нее стою, – присовокупила кивком.

Пригляделась к ней поближе Павлина Куприяновна, пока та речь толкала, взяла за локоть ласково и говорит:

– Как поняла я, жизнь в Старбеево тебе скучной и простой кажется, намного лучше мерещится в столице иль где подальше, в иноземных изумрудных краях. Знаю такое мнение. – Потом глаза закатила, будто вспоминая давнее. – Расскажу тебе одну историю поучительную, не торопись прерывать, послушай. В Вечканово жила-была одна красавица, вроде тебя, замужем была за хорошим работящим мужиком. Только он ей простоватым казался, а сама она себе сложной и глубокой. И подруги с соседками подтверждали несхожесть, ибо образованная и вниманием обласканная девица с молодости росла, в чужих речах ошибки находила, поправляла других за проступки, слыла дюжа грамотной и преумной. И вот в один прекрасный день, наслушавшись разговоров о насыпях золотых в чужих краях, собралась в дальнюю дорогу, оставляя мужа нелюбимого и родных в болоте прозябать. Потеряли ее без вести и горевали-плакали о душе неприкаянной, в родных краях счастья не нашедшей. Да только быстро-скоро сама возвернулась в стан кровный с головой седой не по годам, с глазами пустыми от утрат многочисленных, без чести и без права, – тяжело в глаза собеседнице Павлина Куприяновна узрилась, будто разговаривала сейчас с той самой, про которую сказ вела. – А истина возвращения простой оказалась, что суета сует везде, хоть на земле, хоть на небе, хоть в столице, хоть в загранице. И мечты одинаковые, и богатые с раскрасивыми плачут, коли не правы, и глупость с мудростью бок о бок ходят, а вот сказки у всех по-разному сказываются, кто какого конца достоин, – понизила голос пожилая женщина, головой указывая на подруг. – Хлебнула одиночества, предательства, опыта скверного, обманутая, уставшая, больная вернулась в отчий дом, думая к мужу-простаку в объятия упасть и жизнью мирною, ранее ненавистною, зажить. Глядь, а он больше и не муж ей, а живет-поживает в доме лучшей подруги. Прознала она, что как только уехала, так сразу все советчицы разудалые на него и накинулись, всем он вдруг раскрасивым, распримерным, расхорошим показался. А был он хоть и простой, да настоящий, сердечный мужик, которых еще поискать. И тогда только поняла эта женщина, что никому в целом свете не нужна сталась. Ибо по-настоящему никого в жизни не ценила и не любила окромя себя, и ее, родимую, некому любить: ни детей, ни друзей истинных не заработала, родных опозорила и обидела. Заболела сильно от такого знания неутешительного и подалась одиноко в дебри дремучие, подальше от жалости человеческой, жизнь свою несчастную доживать. И ни от кого помощи не принимала, озлилась праведно на себя… Вот такая история грустная… А давно ли ты своего мужа видела, женщина? Давно ли спрашивала, как у суженого дела, как настроение? Давно ли баловала кашей своей отменной свадебной?

Внимательно слушавшая рассказ и растревоженная концовкой стала оглядываться Озарка по сторонам, глазами кого-то разыскивая и бледнея поминутно, не находя искомое.

– А вы Ульянку Стрекозу не видали, девушки? А мужа моего Боряна Тихого? – обеспокоенно спросила она. Заулыбались лукаво подруги ушлые, руками в ухмылке рты прикрывая. И, не дослушав старосту, ни на кого более не глядя, никого более не слушая, бросилась, будто ошпаренная, прочь в другую сторону.

Прыснули девицы от такого бегства скандального, а потом глянули на старосту и та на них серьезно и внимательно взрилась, брови седые на лбу высоком сводя, будто каждой в душу словечко важное, лишь им понятное, бросая. И случилось невиданное и неслыханное, помрачнели, потускнели лица гордые, ни одна равнодушной к взгляду Павлины Куприяновны не осталась. Каждая, словно вспомнив что-то важное, рванула с места по своим делам, как давеча Озарка бестолковая, оставляя подругу вздорную Аллу Сергачевскую одну на площади.

– Ну что ж, – засмеялась взъедчиво одиноко стоящая раскрасавица, – теперь мне поведай-поворожи, какое меня счастье расчастливое ожидает вскорости?

Лицом потемнела Павлина Куприяновна.

– Прости, коли обижу, да нечем тебя порадовать, девочка. Вижу впереди лишь только испытания, тяжелые и престрашные мытарства, где прольешь ты море слез и еще океан придется, потеряешь все, что имела, и последнее не вернется, остервенеешь, осушишься и, омертвелая, припадешь к истокам родным испить живительной силы. И родники великодушные потекут по губам, потому что Большое благородное всегда прощает меньшее недостойное, чтобы малое слилось с Величайшим и возвысилось.

И на последних словах неутешительных оскалилась Алла люто, теряя красоту женскую, озлились глаза васильковые, разъярились губы алые, расплелась возмущенно коса, волосами русыми разметаясь по воздуху яро.

– Не будет никогда покоя в этом селении, попомните мои слова! А отсюда погонят – в другие пойду, – и рукой крепкой сорвала с себя ленты шелковые, распорола передники и сарафан вышитые, растоптала платки расписные, сбросила бусы красные. Осталась стоять постыдно полуголая-простоволосая, словно воительница бранная, гордо красоту для любви и материнства созданную, напоказ непристойно выставляя.

Ахнул народ от такого умопомрачения непримиримого, от вида унизительного.

– Знаю все ваши грешки, знаю слабости, – прищурами зло стреляла Алла в своих соплеменников, словно стрелы ядовитые разнося. – И поведутся на бесчинство мое многие! Распадутся семьи, осиротеют роды на мужей и жен ратных, и разрастется воинство скверное до беспределов земных… – проклинала зловеще шальная красавица. – Никаких обычаев! Никаких традиций! Сам себе хозяин, сам себе судья! Что хочу – то ворочу, коли сила и власть в руках имеется. А я во главе такого государства демонического царицей встану! И пойдет чума из дома в дом кочевать, Павлинушка, тебе в уреканье. Мне несчастной жить пророчествуешь, так и вы поплачете со мною вдоволь! Ха-ха-ха! Никогда не поклонюсь тебе в колени!

– Говорил – НЕ-ПРО-БИ-ВА-Е-МАЯ, – прошептал на ухо Павлине Куприяновне Степан Ладамирович, бледнея и страшась вида разъяренного Аллы Сергачевской.

И только он это сказал, как ахнула староста, всем телом содрогнувшись от догадки нечаянной.

Вздохнула, затаила дыхание, крестом воздух разверзевая, зрением внутренним на взбешенную всматриваясь, и узрела другую фигуру могучую, вверх высившуюся – БОГАтыря русского Ильи Муромца, за телом женским распоясанным, словно в ларец тугой, стальной, непробиваемый, заткнутую. Стоял Великий Русский Дух не двигаясь, околдованный, плененный, помертвевший, но живой…

Улыбнулась староста надежде, удаче и провидению озарившимся и обратилась к пылающей злобным пламенем женщине:

– Далекие у тебя планы, красавица, да только придется ноги по пояс стереть, чтобы в царицы пройти. А вот скажи мне, девица, коли удастся мне раньше твоего царю нашему батюшке тебя сосватать, а он женится на тебе – поверишь в твердыни человеческие, поклонишься моей власти до земли самой? Откроешь сердце?

Расхохоталась Алла дьявольски, стукнула себя кулаком в грудь и вещала самолюбиво:

– Уж если твоя власть такая могущественная, что сам царь моей руки попросит прилюдно и в жены возьмет по твоему совету, и водворюсь я царицей богоподобною… Клянусь красотою и гордостью своею – уважу тебя, склонюсь на коленях до земли и ноги твои деревенские поцелую отрадно.

Но коли обманешь и через три дня не стану я царицею Великорусскою, женою царя нашего Повелителя Земли и семи планет, все твое имущество моим станет. Ты тогда в ножки мне поклонишься и поцелуешь пяты мои девичьи?!

– Добренько, – рассмеялась староста.

А люди ахнули разом, кто за сердце, кто за голову хватаясь от такого уговора страшного. Степан Ладамирович тот и вовсе без чувств упал, головой о пол ушибившись. Лишь Данила Александрович спокойной улыбкой светился, представляя приключения сказочные в скором будущем.

Царь-Град встречает

Провожали со слезами, рыдали в голос, желали удачи и покровительства богов в деле нелегком старбеевцы. Отселе мир в деревню вернулся, а буря ураганная, смертоносная старосту Курдюмову-Тихомирову в заложницы уволокла в Царь-Град. И не знай плакать, и не знай радоваться за нее, за себя, за всех нас?!

Павлина Куприяновна спокойно прощалась, подмигнула Степану Ладамировичу, что белее березы стоял, в душе себя коря за напасти сотворенные. Так с богами да с удачей нежданной отправились в путь далекий.

***

Дошли до поля, где зверье, схоронившись, тише воды, ниже травы лежало. Скомандовала Павлина Куприяновна выйти из логова громилам, а самим садиться на спины огромным птицеглавам с ястребиными башками, остальным животным побыстрее бежать-скакать-ползти в Царь-Град, в Кремль самого Царя Великорусского.

Уселись на монстров летающих, и хоть в диковинку было Алле видеть огромных чудищ, послушных воле ненавистной старосты, ничего не сказала, лишь грубее да побольнее за перья птицу большую схватила, что та безумно глазами от пытки сверкнула, да почувствовав в девице силу могучую, досадно подчинилась.

И хоть на крыльях мощных без воды, без отдыха, быстрее до Царь-Града лететь сделалось, а все равно поспели день в день назначенного срока бедствия.

Пока летели, с неба видели, как велика страна ратная, как богата и чудесна со всех сторон, как бескрайна и многолика родина, как мирна жизнь в ней, и с каждым днем все лучше делается… И как страшно будет увидеть ее в огне и горе, в утратах и смерти. Как когда-то давно было…

Издали, с птичьего полета, на ветру, с неба ночного синего узрели чудо великолепное – реку широчайшую, по размеру с морем сравнимую: извивается, переплетается, сверкает, переливается и в самом своем широком месте огибает и припадает к расчудесному дворцу Царь-Града, устроившемуся вдоль могущественной артерии земной, словно драгоценная жемчужина.

Как вдруг ястреглавы заволновались, закрутили башками тяжелыми, замотали клювами кривыми и, словно подстреленные, стали падать вниз, крыльями размахивая отчаянно.

Павлина Куприяновна в воздухе знак нарисовала и крикнула зывно приветствие в никуда. И мига не прошло – воины суровые из прозрачности шагнули, в видимое воплотились и, признав своих, головы склонили на обращение. Да то не воины были, а ангелы с крыльями…

Заприметила староста среди них старого друга закадычного, Радагостя с крыльями дивными белоснежными, воздух вихрями разметающими. И тот неузнаваемым не остался – подлетел, приобнял друзей. Сбросили воины арканы свои невидимые с монстров летающих и в дозоре стоять остались, пока Радогость полетел с гостями в Царь-Град.

– Уж рассвет последнего дня ознаменовали, а Илья так и не объявился. Ни слуху ни духу… Без него тяжко будет всем миром выстоять. Только он умел к каждому сердцу ключик найти, чтобы Русский дух поднялся, коли Земле угроза выросла, – невесело рассказывал Радагость последние новости, поглядывая на свирепые лица птицеглавов, горделивую девицу простоволосую в порванном платье да довольные лица друзей Павлины и Данилы, что светились в ранних лучах Солара просыпающегося.

– Ничего, друг, прорвемся. Не в первый раз сквозь тернии к звездам… – и приложила палец к губам хитрая староста, внутренним словом прося не расспрашивать покамест. Блеснули пониманием глаза Радагостя, что вмиг повеселел и убыстрил лет своих белоснежных крыльев.

***

Кто в Царь-Граде хоть раз побывал, тот никогда не забывал чувства этого трепетного – сердце живое Земли Русской увидеть. И каждый раз возвращаясь, вновь трепет чувствовал, который по-особенному волновал и ласкал. В унисон начиналось сердцебиение с городом – гордостью за размах построения, за величавость архитектуры, за красоту необыкновенную, за гармоничность и силу, что от столицы исходила. А все потому, что живое и неживое здесь божественным окутано было, великим пращуром восстановлено из пепла войны, облагорожено по золотому сечению и благословлено на жизнь бесконечную во благо всех и каждого. И видели Павлина Куприяновна с Данилом Александровичем, что не сказки это ходили про мощь величавую Царя Великорусского, который содержал великое царство по-хозяйски хорошо, всему уделяя должный разум, благодаря чему цвели и расцветали райские кущи плодовыми волшебными дарами, разнося по миру и округе аромат благоденствия. Мир в душе наступал, а ум радости и надежде предавался легко.

Но подлетая, заметили, как из-за туч, набегающих издали, по небу дозоры витязей да панов стоят, наготове мечи и волшебные флейты держа. У ворот в град расставлены дружины сатиров с семирами в зерцалах блестящих, в любой час вражеский удар готовые отразить. А из-за горизонта виднелось марево костров магических визирей с риками, чарующие любого чужака и в дым его развевающих. И сама река мировая РА, что иноземцы Вольгой звали, а кто Гангом на свой лад – кровь царственная земли русской, благодатно омывающая провинции до самых до океанов, и та на дыбы встала, черной жижей бурля.

И воздух будто остекленел в ожидании, походя на купол кристаллический дворца царского, через который светилось-переливалось самое главное святилище руссов: Священная Роща Древлеправославия – зодиак-библиотека древ волшебных, чудом восстановленная после захвата почти семьсот лет тому назад.

***

Ястребов гигантских да девицу чудную бесстыжую хотели в острог отвезти для разъяснения, однако под честное слово Павлины Куприяновны да с согласия Радогостя, ратника-ангела дружины царской, повели через сады райские к самому властителю. Ибо важная новость имелась у четы Курдюмовых-Тихомировых о нахождении славного богатыря Ильи Муромца.

И не верилось глазам, как под куполом переливчатым радужными мотивами разрослось древо чудесное, на котором все Ивакино с Вечкановым уместить можно было, а у подножия притулились цветы необыкновенные, оживая при встрече гостей, колоколами колыша в приветствии. Не поспевали восхищаться флорой и фауной, не успевали рты открывать от великолепия дворца-сада царского, который неожиданно звуками да шелестами переполнялся, и плыло перед лицом все радугой: близкое далеким казалось, а далекое совсем рядышком. Волшебство куролесило повсюду! И хотелось до всего дотронуться, отведать, поласкать, надивиться. Да беда толкала вперед идти…

Через время неведомое остановился Радогость у корня преогромного, на котором, пожалуй, терем уместиться мог, и сказал:

– Теперь, Павлинушка, на тебя одна надежда… Обратись к царю, и хоть разум его многогранный по свету бродит, услышит твои слова непременно… А мы тебя здесь подождем.

***

Ступила Павлина Куприяновна ближе к древним корням трепетно, великий царь всегда слышал молитвы ее и помогал, да никогда не приходилось перед ликом его стоять и спрашивать. Дотронулась до корня, не зная как начать, посмотрела вверх и ахнула. То не корень лежал и не дерево росло, то лишь мизинец преогромный великана гигантского покоился. Огляделась по-новому на дворец и увидела, то не залы высились, то сам царь и возносился: лианы косматые с кронами – волосы, животные и рыбы священные – глаза, дерево могучее – тело, аромат древесно-цветочный – дух его. От размаха такого, от широты и объема, уму человеческому неподвластных, не знала, как и говорить с таким могуществом. Как неожиданно из центра купола кристального лестница, золотом переливающаяся, возникла, и так по воздуху, сначала ноги светящиеся проступили, потом одежда ратная, а затем и сам человек божественной красоты, а вокруг сияние, то белое, то синее, то фиолетовое, а то ультрапереливы да мигания. Лучезарно улыбаясь, спустился молодец к старосте на пол мраморный, освещая все вокруг, и заговорил голосом человеческим:

– Здравствуй, Павлинушка-кровинушка, – лицом стал изменяться, нечаянно походя на дедушку Павлины Куприяновны, когда тот молод был, в войне с царем воевал и мир принес родной земле. Рот прикрыла от радости нечаянной женщина и от трепета и любви к прародителю не могла устоять на ногах, на пол, на колени, в поклоне присела, уважение безмерное выказывая.

– Здравствуй, Паюшка, – продолжал вещать молодец, уже другим лицом обернувшись, отцовским в молодые года.