Мгла

– Ну, что «ну»? Чуть что, ты сразу «ну», блин! Говорит, не открывают, ядрена вошь. И соседи, по ходу, никого из них давно не видят, так тебя растак.

– И что?

– Ну, ты, мать, как всегда! Пал Иваныч, в натуре, уважаемый человек. Проживает, блин, с женой, сыном, невесткой и двумя внуками. У них всегда кто-нибудь дома торчит.

Маманя молчит. А батя продолжает, чавкая, поедать суп.

– Так вот, дело этим не закончилось, ядрена вошь. Я, короче, брякнул в поликлинику. Побазарил, блин, с ихней врачихой. Клевая бабенка, по ходу, тудык растудык. Ну, она мне и напела. Типа больной Возюков натурально был у нее на приеме. Со странными, твою мать, симптомами. И ему, прикинь, назначили кучу анализов. Но на повторный прием он не явился, блин. И ничего не сдавал. Просекаешь? И типа такой случай на ее участке уже не первый, ешкин кот. Ну, что скажешь?

Маманя кладет второе в тарелку бати.

– Но вот что самое охренительное – никто из семьи Пал Иваныча у нее на осмотре не был! Она типа думает, их сразу же увезли на скорой. Клево? А реально Пал Иваныча в больнице тоже нет! Я проверял, блин. А? Каково? Чего ты все молчишь-то, ядрена вошь?

Мама плотнее сжимает губы и несколько раз обводит пальцем цветок на скатерти. Потом тихо говорит:

– Да у нас уже три человека из отдела не появляются на работе. Начальница в ярости. А мне, почему-то, не по себе. Девчонки вон шушукаются. Рассказывают всякие страсти, с ума сойти. Сына, что с тобой?

– Да, Серег, как у тебя дела в школе? Что-то мы тут с матерью развели парафину, блин. Чего там с оценками-то?

Я пожимаю плечами. Уворачиваюсь от цепкой руки бати и двигаю к себе. Короче, по любому ясно, чудеса происходят не только у нас в школе, но и во всем, блин, городе. Ночью, ешкин кот, не могу уснуть. Лезут разные думки. Одна ужасней другой. К утру стопудово втыкаю, что если мы не свалим отсюда, то все умрем.

Толька хмур и неразговорчив. Видать, Оленька отфутболила его снова. И наш вчерашний базар он точняк считает бредятиной. Но перед уроком физики пацан чуток оживляется. Ведь разведка важнее любви, ешкин кот. Учитель, короче, опаздывает минут на пять. И ребята колбасятся, кто как может, блин. Но только он появляется, я сразу догоняю – началось. Что бы это ни была за зараза, она стала действовать. Толян со значением подмигивает мне и шипит: «Охренеть! Ты, по ходу, прав, пацан!».

Всегда вылизанный и аккуратненький физик по прозвищу «Листик» сегодня просто неузнаваем. Землистая небритая рожа, темные очки, всклокоченные волосья. Мятый грязный костюм наводит на мысль, что препод валялся в канаве не один час. А еще он отвратительно, дурно пахнет. Клево. Вообще, чуханский запах и Листик – несовместимо в принципе. Наш преподаватель, несмотря на то, что очкарик и дохляк, мечта любой девахи из этого занюханного города. Сейчас же на него даже смотреть ссыкотно. И, по ходу, страшно. И его шибзданутый видон тут натурально ни при чем.

Листик тащится, волоча ноги, к своему столу. Что-то бурчит. Взлезает на стул. Раскрывает журнал. В классе наступает тишина, ядрена вошь. Видимо, охренели не только мы с Толяном.

Первым вызывают Петрова. Пока парень вяло мямлит параграф, Листик обводит класс черными дырами очков. Притормаживая чуток на каждом. Вот и моя очередь, ядрена вошь. Внутри сразу замирает. Говняно как, блин. Ведь я натурально зассал, ешкин кот. Да иди ты нахрен, придурок! Наклоняюсь к парте. Пусть, короче, пялится на кого другого.

– Садись, Петров, «Три». А к доске у нас пойдет… а пойдет у нас… Трофимова!

Бедная Трофимова краснеет. Ежится. Но покорно чапает на расправу. Встает, короче, подальше, сморщив симпотный носик. И со вздохом рассказывает. А черные окуляры препода, по мере изложения чудных законов физики, все больше разворачиваются к девчонке. Потом рот Листика начинает двигаться, типа он что-то жует. Губы вытягиваются и тихо свистят. Трофимова вздрагивает. Шепчет «мамоньки» и малехо отступает.

И тут чувак стремительно бросается к Таньке. Она откидывается назад. Шарит рукой по доске. А в следующую секунду уже и нет никакой Трофимовой. Какое-то мерзкое дерьмо целиком поглощает ее. Тянет жутким запахом. На миг все в натуре столбенеют. Потом вопят, не лучше придурков, и кидаются вон. У дверей свалка. Два пацана сигают из окон, ништяк этаж – второй. Я тоже бегу, кричу, толкаюсь. И выбираюсь из школы порядком помятый и побитый. Но живой. Спикировав на повороте в сугроб, пытаюсь отдышаться. Слизываю с губ налипший снег. Вкус талой воды, понял? Поднимаюсь. Несусь дальше, трясясь и икая.

Как, ядрена вошь, оказывается, бывает страшно. Так страшно, что весь мир, по ходу, умирает и вместо него рождается другой. Не просекающий жалости и чего-то там еще. Блин, даже слов нет. И в этом гребаном мире я не хожу в школу, не общаюсь с друзьями, нигде не бываю. Все сижу, как недоделанный, дома и почти не шухерюсь отца. Когда он наезжает на меня, я посылаю его нахрен. С удивлением слыша свой переходящий на визг голос. Синяки и ссадины после этого заживают плохо, но мне плевать. По ходу, мне плевать даже на мать. Хотя нет, гоню. Это неправда.

Но помалеху обычное начинает просачиваться. Потихоньку втыкаю, что почему-то измучилась мама. А отец уже вовсе не такой крутой перец, каким казался раньше. Проявляются телефонные звонки. И я узнаю от Тольки, что школу, в натуре, закрыли на карантин. А Листика с Трофимовой никто больше так и не видел. Клево? Дружбан подолгу болтает в трубку, и мне легчает. По ходу, выздоравливаю. Наверное.

А потом Толян исчезает. И я снова проваливаюсь в липкий страх. Дергаюсь, как припадочный, от ожидания и неизвестности. Дома у него все время молчок. Длинные гудки, ешкин кот. Хреново, по любому. По ходу, встряли до самого конца. Но корешей ведь так просто не бросают. Точно?

В их подъезде тишина. Лампочки разбиты. Никого вокруг. Подползаю к Толькиной двери. Прикладываю ухо к холодному дерматину – ни звука. Жму кнопку звонка. Он глухо и мертво тренькает там. Типа в пустоту. Короче, переступаю с ноги на ногу, собираясь уйти. Ведь яснее некуда. И тут слышится какая-то хрень. По ходу, волокут тяжелую шнягу. Это внутри, блин. Потом кто-то типа царапается. И дребезжащий голос Толяниной бабуси допытывает:

– Хто это? Хто?

Замираю. Проглатываю какую-то дрянь в горле.

– Таисия Мефодьевна, это Сережа. Толя дома?

– Сережа? – неожиданно взвывают там, переходя на рычание. Тяжкие удары сотрясают дверь. Типа существо не догоняет, как открыть замки.

Спина тут же взмокает. Взвизгиваю и бросаюсь вниз. Трясутся руки. Блин, блин, блин! По ходу, Тольки в натуре нет в живых. Охренеть. Несусь по улице, стараясь не хряпнуться в сугроб. И одна и та же мысль буравит бедную башку: «Опасность! Опасность! Опасность, твою мать!». Теперь я стопудово просек, что любой чел из нашего города по любому превратится в такого монстра. Это случится с каждым. Завтра, через месяц, но с каждым. Надо валить отсюда, ешкин кот! Срочно. Чем раньше уберешься, тем лучше. Здесь не выжить по любому. По ходу, дерьмо двинется дальше, ага. Но эти заморочки после. Щас, блин, не время. Только бы убедить родоков. Только бы папаня не начал выкобениваться, как обычно.

Остаток дня торчу в своей комнате, напендюрив аж два свитера. Дико холодно, ешкин кот. Колбашусь в тупые догонялки, чтобы не думать. За окном темнеет. И мне становится совсем хреново. Уже насрать, монстры, не монстры. Видать, про это и есть слово «безысходность». Когда наконец в замке начинает возиться ключ, пригибаюсь к столу. Почти не дышу. Ништяк, это маманя. Клево. Настоящая, живая. И я рад ей, как салага.

Батя появляется поздно. Бурчит, что по ходу заболел, и сразу сваливает в их комнату. Ну, и хрен с ним. Круто, что я по любому не один. Одному, все-таки, сильно ссыкотно. Вот ведь дожил, блин. Так ждать прихода предков, опупеть просто! Мы с мамой ужинаем, пьем чай с пряниками. Потом она вздыхает. И встает узнать, чего там с отцом стряслось на самом деле. Ага. Кручусь по кухне, уходить совсем влом. Тепло, светло, спокойно. За стенкой улавливаются приглушенные голоса. Ругаются, что ли?

И тут до меня допирает. Ведь раньше батя никогда не отказывался есть. Он еще тот чувак, пожрать – одно из его любимых занятий. Внутри противно холодеет. Шаги. Скрипит дверь. Входит мама. Ништяк. У нее дергается щека. Может, все-таки, просто поцапались? Они ведь это любят.

– Не пойму, что с ним не так… Но, правда, непонятно. Он вроде болен, а вызвать врача не хочет. Представляешь, сказал, чтобы я засунула градусник в жопу и валила. Сережа, он назвал меня сукой! Ничего не понимаю…

В груди что-то обрывается.

– Мама, вызывай ментов, скорую! Скорее, блин! Вызывай, ешкин кот, кого хочешь! Надо, чтобы его забрали нахрен отсюда! Слышишь?

Бросаюсь в коридор, кусая пальцы. Но там стоит этот. Рожа серая, ввалившиеся глаза ярко блестят.

– Это что еще за ядрена вошь, сына? Что за вырепень, блин? В чем, нахрен, дело? Ты, типа, решил, я сбрендил?

Он хлопает меня по плечу. А я не успеваю отшатнуться. Ну, ништяк, рука вроде теплая. Но во рту все равно становится говняно. От страха, по ходу. Вперяюсь в его физию. Ведь точняк можно как-то уловить превращение. По любому.

Неожиданно он сильным движением обхватывает меня.

– Серега, ну ты что, блин? Чего, ядрена вошь, за ералаш? Мать хахаля, типа, завела?

Он хмыкает и слегонца меня отталкивает. Блин, это натурально батя. Такой же, как всегда. По ходу, у него просто температура. Вон как колбасит. Ну и что? Заболеть, типа, нельзя?

– Папаня, давай уедем! Завтра же! Мне так страшно, блин, ты даже не въезжаешь, как. Прикинь, люди превращаются в монстров. Мне стремно подыхать, папаня!

Рыдания сдавливают горло, как у педрилы. Но мне насрать. Надо, чтобы он согласился. По любому, ешкин кот. Батя медлит, разглядывая меня. А потом начинает ржать. Выдыхая вчерашним перегаром и чем-то еще. Блин, что-то не то, нахрен. Ага? И только поздно вечером, в постели, я догоняю, что мой папка так не смеялся никогда. Ядрена вошь! Мысль вонзается не хуже финки. Мигом подскакиваю и прислушиваюсь. Ничего, только обычные шорохи. Поджимая босые ноги, кидаюсь к двери. Пока тихо, ешкин кот. По ходу, у меня есть время. Ништяк. Стаскиваю, короче, к порогу все, что могу. Страшно, блин, до ужаса.

Твою мать. Бедная мама. Вот ведь ералаш гребаный! По любому щас ее еще можно выручить. Сделать хоть что-нибудь. Но куда ж мне, ешкин кот, рыпаться против этой твари поганой. Да, блин, да! Я – трус. Но я жить хочу, слышите вы все?

Тихонько подвывая, противный самому себе, забиваюсь в самый темный угол комнаты. Громко тикают часы. К моей двери никто не подходит. Не пытается ее открыть. И не интересуется, что за ядрена вошь. Видать, гадине хватает человека за раз. Короче, по любому, я еще в безопасности. Сижу час, два, хрен знает сколько. Потом, окончательно задрогнув, посылаю всех нахрен. Беру одеяло, подушку и притыркиваюсь в углу. Так мне спокойнее.

Очухиваюсь, когда солнце ярко пендюрит в окно. Уже день. Снаружи, ешкин кот, ни звука. Клево. Быстро одеваюсь, тыкаясь в рукава и штанины. Не хило бы смотаться на разведку. По любому. Не торчать же тут без жрачки и воды. Но просто так двигать нельзя. Нужно что-нибудь типа оружия. Ага. А вокруг, блин, обычные вещи. Зато есть табурет с железными ножками. Короче, по ходу, сойдет на первый раз. За стенами все так же тихо. Ништяк. Разбираю завал. Хватаю предметину ножками вперед и слегонца открываю дверь. Никого. Только темный пустой коридор. Чапаю помалеху. Весь на стреме, готовый при любом шорохе кинуться назад. На полу, ешкин кот, разбросана одежда. Пальто, куртки. Видать, выброшены из шкафа. В ванной жарит лампочка. В кухне капает вода. Это все. Больше ничего. Ага, щас надо действовать мигом. Врубаю свет в коридоре и туалете. Дергаю двери. Пусто. Клево. Чуток выждать, и метнуться в кухню. Уф, и здесь я один. Круто. Уже спокойно закручиваю кран, отдираю кусман хлеба. Жуя, перебираю ножи в столе. По любому ништяк самый большой. Потом, маленько шухерясь, тащусь в туалет. По ходу, в квартире, кроме меня, ни души. Короче, не проверенной остается только комната предков. Но это напоследок, пацан.

Блокирую стулом дверь кухни. Разогреваю суп и с жадностью ем. Не хило бы запастись жратвой, пока не поздно. Ага. Нарезаю, короче, бутики. Наливаю в термос чай. Волоку все это к себе. Ништяк. Все дела, по ходу, зарезонены. Пора и родоков пощупать. А чего? Ссышь, что ли? Придется, недоумок. Ты ведь сечешь, что тишина ничего не значит? Молчишь? Ну да, пацан. Только я, видать, не такой крутой, как ты.

Интересно, кто-нибудь в курсе, что базары с самим собой клево успокаивают? Умора, блин. Короче, схвативши табуретку и нож, толкаю дверь в комнату родичей. Она ни на чуток. Двигаю сильнее. Никак. Выругавшись, пендюрю со всей дури. И вдруг, чуть не хряпнувшись, вылетаю на середину.

Прям на меня, в упор, неживым остановившимся взглядом зырит маманя. Спотыкаюсь. Охренеть!! Взвизгиваю. Ноль реакции. Смотрю вниз и с ужасом догоняю, что грудь без защиты. Ешкин кот. Выставляю нож, поднимаю табурет.

– Мама! Что, блин, случилось?

Она не отвечает, выперившись перед собой. Круто. Ядрена вошь, что она там увидала-то, нахрен? Гляжу, гляжу и тоже помалеху впадаю в ступор. Не двигается никто. Совсем, по ходу, говняно. Лицо у нее белое. Скрюченные руки поверх простыни. Одно плечо вверх. Как скелет, по ходу. За одну ночь, ядрена вошь. Жалость захлестывает меня. Жалость и бессильная ненависть. Перекладываю нож в левую ладонь. Осторожно вытягиваю правую и легонько глажу ступню под одеялом.

Рывок. Удар. И я уже на полу, придавленный тяжелой тушей. В ушах отвратительное рычание. Мертвенные глаза твари совсем рядом.