Избранный выжить

Ты знаешь, что снаряд изготовлен в другой стране, делал его рабочий, которого ты никогда не встретишь, нацелит его неизвестный тебе человек в военной форме, и он обязательно собирается попасть в тебя или в кого-то еще в осажденном городе. Снаряды неумолимы, они не имеют чувств, они предназначены, чтобы разрушать и убивать все на своем пути, и сделаны в соответствии с этим предназначением. Во время бомбежки тебе кажется, что ты готов отдать все, что угодно, пусть случится самое худшее – лишь бы прекратился этот кошмар. Но когда он прекращается, ты все равно знаешь, что скоро все начнется заново. Это не война армий. Это война гражданского населения, война детей, стариков и женщин.

Только тот, кто на себе испытал, что значит находиться под постоянной бомбежкой в осажденном и беззащитном городе, только тот может понять, что испытывают его жители. Я понимаю, что переживали люди в осажденном сербами Сараево, в беспощадно бомбардируемом хорватами Книне, что чувствовало население в Багдаде во время налетов американских и английских бомбардировщиков. Но в Сараево люди по крайней мере знали, что кто-то пытается им помочь, естественно, они были разочарованы, что делается так мало, но что-то все же делалось. Нам в Варшаве никто не пытался помочь, мы с болью сознавали, что до нас никому нет дела и помощи ждать неоткуда.

Слухи о том, что помощь уже близка… их уже никто не повторяет и никто им не верит. Мы кричим «ура!», многие плачут от радости, когда в первые дни осады последний польский истребитель поднимается в воздух, чтобы защитить нас. Пило, лейтенант Палузиньски – последний герой войны. Теперь и его самолет разбит – его уничтожили на земле. У нас больше нет героя, на которого мы могли бы рассчитывать. Польские пушки слышны все реже. Они все же помогали нам не падать духом, хотя и не приносили немцам особого вреда. Мы, правда, слышали, что один немецкий самолет был сбит в начале осады, люди ходят смотреть на его сгоревший остов. Теперь же они могут терзать нас без малейшей опасности для себя.

Когда ближе к вечеру бомбежка прекращается, а вечерний артиллерийский обстрел еще не начался, начинает мучить голод. Первый раз в жизни я голоден и начинаю понимать, что значит истинный голод. Голод – это не тогда, когда очень хочется чего-нибудь вкусного. Голод – это постоянно присутствующее неукротимое желание хоть чем-нибудь его утолить. Впервые в жизни я чувствую, что мне грозит опасность, впервые я осознаю, как непрочна человеческая жизнь. Я понимаю вдруг, что жизнь – это дар, который может быть отнят когда угодно. Это понимание останется со мной на всю жизнь – если мне суждено выжить.

Вместе с нами прячется в бомбоубежище пожилая, очень молчаливая, решительная и немного высокомерная седая женщина с пристальным, а иногда просто яростным выражением серых глаз. Ее покойный муж был офицером немецкой армии во время Первой мировой войны. После него остались остроконечная немецкая каска и такая же древняя винтовка. Для нее эти неуклюжие предметы важнее, чем теплое одеяло, матрас или подушка. Винтовка – ее гордость, каска – ее защита, все это напоминает ей иные времена. Мы все понимаем и уважаем ее, особенно символично, что это немецкая винтовка и немецкая каска. Однажды, во время воздушной тревоги, когда мы слышим вой пикирующего бомбардировщика, она вдруг поднимается с места, берет винтовку и спокойным и уверенным шагом идет к выходу. Боец гражданской обороны не препятствует ей, хотя отмены тревоги не было. Она стоит у выхода в своей странной каске и тщательно прицеливается в летящий самолет. Мы слышим хлопающие выстрелы старой винтовки. Все понимают, что это напрасно, но никто не смеется. Мы надеемся, что она все-таки попадет в летчика, или, по крайней мере, прострелит дырку в крыле, чтобы хоть немного попугать наших мучителей.

Уже несколько дней нет отмены тревоги, мы проводим в подвале круглые сутки. Сара говорит, что надо захватить кое-какие вещи из квартиры, но Пинкус не отпускает ее – тревога не отменена. Роман спит на бетонном полу, постелив только летний Сарин плащ. Сара говорит, что в следующий раз мы должны захватить тонкий матрас, чтобы детям было удобнее спать – о себе она не говорит. Она говорит о детях.

Воды хватает только для питья, ни умыться, ни постирать нечем. Мы не меняем белье. Оказывается, можно жить и так, особенно, если все в таком же положении. Вещи, которые раньше казались важными, внезапно теряют всякое значение – речь не о вещах. Речь о том, чтобы выжить.

После десяти дней осады мы голодны, испуганы и измотаны. Не только Роман, но и я ноем, мы хотим есть, дайте нам поесть – дети безжалостны. Отношения с Морисом и его семьей отнюдь не улучшаются. Сара считает, что они потихоньку едят, пока мы не видим. Однажды утром Магда спрашивает, не хотим ли мы кусочек салями – он, правда, слегка заплесневел. Сара пытается счистить плесень, она режет и скоблит, салями остается все меньше. Мы все – Пинкус, Роман и я – смотрим, как зачарованные. Под конец Сара говорит, что мы не будем есть салями, хоть мы и голодны.

Какой-то мужчина в бомбоубежище говорит Пинкусу, что он видел на нашей улице убитую лошадь. Бомбардировка продолжается, может быть, чуть менее интенсивно, но мы все равно слышим свист осколков. Тем не менее Пинкус покидает убежище и выходит на улице. Я иду за ним, но он велит мне остаться у входа.

Стоит ясный и довольно теплый сентябрьский день. Самолетов не видно, но я слышу разрывы неподалеку. В нескольких местах горит, я вижу серый дым, самого пожара, правда, не видно. Надеюсь, что никто не остался внутри, как это должно быть ужасно – быть запертым в горящем доме. Кстати, можно ли выйти из нашего бомбоубежища, если дом загорится?

Несколько домов, насколько хватает взгляда, разрушено – одни до основанья, у других уцелели нижние этажи. Один из этих домов стоял прямо рядом с нашим – это, должно быть, произошло сегодня утром, когда мы слышали сильный взрыв и весь подвал затрясся. После взрыва был слышен жуткий грохот рушащихся стен – там, конечно, никто не мог уцелеть. Чуть подальше, на другой стороне улица – дом с обвалившимся фасадом. Можно заглянуть во многие комнаты, издалека они кажутся неповрежденными. Я вижу шкафы, столы и стулья, все на своих обычных местах, в углу красивая кафельная печь, видны картины на стенах и ковры. Окна выбиты, некоторые заботливо прикрыты бумагой или одеялами. Чуть подальше на улице лежит убитая молодая женщина в черной юбке, темно-красной цветастой блузке и зачесанными назад, все еще красивыми блестящими черными волосами, отброшенными на тротуар.

В пятидесяти метрах от нашего дома, может быть, даже поближе, на мостовой лежит труп сильной пегой лошади, губы ее оттянуты так, что видны большие желтые зубы, кажется, что она смеется. Несколько человек суетятся вокруг, отрезая куски мяса. Пинкус встает где-то у хвоста лошади и начинает отрезать кусок от ляжки острым ножом, одолженным в бомбоубежище, он выглядит спокойным и собранным, хотя и видно, что торопится. Тем не менее проходит четверть часа, а то и больше, прежде чем он заканчивает работу. Сара волнуется, что я стою на пороге убежища, она зовет меня, но я не ухожу. Тогда она подходит ко мне и говорит просящим и раздраженным тоном: «Немедленно вернись в убежище! Тебе мало того, что отец рискует жизнью?» Но я, всегда такой послушный, не могу сдвинуться с места – я стою и смотрю. Наконец Пинкус тяжело бежит назад – я не так часто видел, как он бегает. В руках у него большой кус лошадиного мяса.

Сара делит мясо с той семьей, которая одолжила нам нож, и спрашивает Мориса, будет ли он есть, но тот ворчливо отказывается.

В убежище есть большая спиртовая плита, на которой можно приготовить еду или вскипятить воду. Сара готовит блюдо из свежей конины с пряностями, принесенными ею из дома.

Я никогда раньше не ел конину. Мясо, которое я ем сейчас в подвале дома Мориса, довольно жесткое и сладковатое на вкус. Только сейчас мне становится понятной поговорка о том, что голод – лучший повар. Я никогда не любил мясо, разве что рубленое или колбасу. Но никогда мясо не было таким вкусным, как эта конина. Правда, никогда раньше я не был таким голодным.

Приготовленного Сарой вполне хватает на нас четверых, и она угощает остальных в убежище – впервые за время осады у нас есть настоящая еда, и мы даже можем кого-то угостить.

Еще до наступления темноты опять прилетают штурмовики, кошмарные Штукас. Я опять слышу этот свистящий рев, когда они переходят в пике, знаю, что как только они сбросят бомбы, тут же выходят из пике – звук меняется. Милиционер в нашем доме рассказывал, что теперь они бомбят только полутонными бомбами, такая бомба, если попадает в дом, оставляет только развалины. Уцелеть невозможно.

Воздушный налет продолжается до самых сумерек, потом – с небольшим перерывом – начинается артиллерийский обстрел. Но мы, дети, уже не слышим залпов, мы засыпаем, впервые за долгое время на сытый желудок. Засыпая, я думаю о еде. У наших соседей нашлись сухари, у кого-то был чай, даже немного сахара, мы поделились всем, что было, даже у нас на этот раз было, чем поделиться, но Пинкус для этого рисковал жизнью.

Спустя три дня, к концу третьей недели осады, наш милиционер сообщил, что объявлено прекращение огня, чтобы похоронить убитых и позаботиться о раненых. Многих мужчин мобилизуют для этих работ, но нас это не касается. Пинкусу пятьдесят пять и он слишком стар, мне четырнадцать – я слишком молод. Мы поднимаемся в квартиру Мориса, нам больше некуда идти. Квартира в целости и сохранности, но нет ни воды, ни света, ни газа. В темном чулане, правда, лежат дрова, ванна полна водой, но еды в доме нет.

Отношения между Морисом и Пинкусом становятся с каждым днем все более напряженными, а у Магды с Сарой – даже говорить нечего. Мы почти не разговариваем друг с другом. Я не совсем понимаю, что происходит, но кое-что до меня доходит: оказывается, Сара видела в мусорном ведре остатки сардин в масле, шкурку салями и сухарные крошки.

Сара не может удержаться – она сообщает Магде, что знает, что у нее есть запасы, и между делом интересуется, не куплена ли эта еда на те деньги, которые Пинкус послал Морису. Морис начинает припоминать старые обиды. Пинкус молчит, но ничего не предпринимает, чтобы как-то поправить дело, а может быть, понимает, что это уже невозможно. Понятно, что я симпатизирую своим родителям, хотя мне и странно, что такое происходит между родными братьями – но я ничего не говорю.

Мы голодны, и надо во что бы то ни стало раздобыть еду. Надо использовать передышку и попробовать что-либо купить. Сара считает, что никто лучше нее с этим не справится, и Пинкусу приходится согласиться. У Сары есть какие-то деньги, Пинкус отдает ей все, что у него осталось – никто не знает, сколько стоят продукты. Сара принаряжается и уходит, Пинкус остается с нами – они не хотят оставлять нас одних.

Пока Сары нет, мы пытаемся немного привести себя в порядок, пробуем полежать на настоящих кроватях, потом осторожно выходим на улицу. Здесь все так же, как и три дня назад, но уже нет ни мертвой женщины, ни лошади. На улице много людей, но среди них я не вижу ни единого солдата – только милиционеры и дежурные гражданской обороны в своих повязках. Куда подевались солдаты?

На дворе по-прежнему солнечно и тепло, прекрасный осенний день в конце сентября 1939 года. Газоны все еще зелены, хотя листва уже тронута желтизной. Все вокруг кажется таким мирным – и все же мы не решаемся отойти от дома.

Часа через три возвращается Сара. Она довольна – ей удалось раздобыть картошки, немного топленого масла и цикорий – суррогат кофе, в мирное время напиток бедняков и больных, но сейчас, в осажденной Варшаве, о настоящем кофе мечтать не приходится.

Сара рассказывает, что торговля идет на ближайшей к нам площади – но Варшава велика, и это довольно далеко. Меняют продукты на все, что угодно, но чаще всего – продукты на продукты. Но Саре было нечего предложить для обмена. Как жаль, что она не захватила с собой свою каракулевую шубку, меха пользуются спросом – но шубка осталась в Ченстохове, мы же уезжали летом. Деньги, особенно польские злотые, никому не нужны и на площади она не смогла ничего купить, хотя была готова заплатить, сколько угодно. Только на улице над красиво одетой барыней сжалилась какая-то деревенская женщина, которой Сара поведала, что у нее дома двое голодных детей. Крестьянке тоже не нужны были деньги, но она, посомневавшись, взяла рубиновое колечко – продукты не особенно охотно меняют на кольца с рубинами.

Сара осторожно чистит картошку, стараясь не срезать лишнего, и печет тонкие, хрустящие картофельные оладьи – никогда в жизни ничего вкуснее я не ел. Сара и Пинкус съедают по одной оладье. Они говорят, что не голодны. Ешьте, мальчики. Они пьют кофе из цикория без сахара, а мы с Романом доедаем оладьи.

Когда не так давно мы сидели с Романом у него в доме на берегу озера Онтарио в Берлингтоне в Канаде, он сказал, что не помнит эти оладьи. Что ж, ему было только восемь. А мне и сейчас стыдно, когда я думаю, что за эгоисты мы были. Сейчас мы с Романом часто восхищаемся: какие у нас были замечательные родители. Но, наверное, многие родители поступали, поступают и будут поступать так же.

Война.

Варшава держится еще неделю. Потом все кончается – еда, вода, боеприпасы и мужество защитников. Конечно, можно с полным основанием утверждать, что оборона Варшавы была бессмысленной. В учебниках истории, наверное, появится сноска о мужественной обороне города, могущественной гитлеровской армии понадобился целый месяц, чтобы взять Варшаву. Но цена этих строчек непомерно высока – и заплатило ее гражданское население. Когда идет война, простые люди ничего не могут сделать, их просто никто не спрашивает, само слово «демократия» – народное правление – во время войны звучит дико.

Но все же, если бы в сентябре 1939 года нас попросили проголосовать – наверное, многие высказались бы за то, что мы должны защищать город до последнего. Интересно, как бы проголосовал мой отец? Могу только предполагать, что он – когда стало ясно, что никто не придет нам на помощь – предпочел бы проголосовать за капитуляцию. Я думаю, что отец, гуманист-самоучка, сказал бы, что человеческая жизнь важнее, чем сноска в учебнике истории.

Но что есть истина? Кто они, те, кто продолжал оборонять беззащитный город от безжалостного агрессора – герои или преступники по отношению к своему народу? И вообще – можно ли во время войны определить, что правильно, а что неправильно? Может быть, они и были правы – если подумать, какие непостижимые преступления совершил немецкий народ под руководством нацистской партии с сентября 1939 года по май 1945.

Похоже, что войны неизбежны. Наверное, это лежит в человеческой природе, войны были во все периоды истории, независимо от культуры и уровня развития общества. Человечество живет в порочном круге угроз и страха, войн и – между войнами – подготовок к следующим войнам: понятно, что если кажется, что тебе угрожают, надо вооружаться. Все это, конечно, так, но мне трудно понять, почему это должно быть так. Осуждено ли в самом деле человечество на вечные войны – и будет воевать, пока ему не придет конец? Я бы принял международную конвенцию: как только лидер государства начинает бряцать оружием и грозить соседям, он должен быть немедленно смещен.

Немецкие солдаты маршируют по Варшаве. Конечно, они выглядят устрашающе со своими танками, грохотом сапог и железными касками, но, оказывается, совсем не такие чудовища, как мы воображали. Если представить их без этих касок, они вполне похожи на людей. Неужели оружие в руке, каска на голове и сапоги так меняют человека? Или это пропаганда из репродукторов? Или ощущение их безграничной власти над другими людьми?

В отличие от других польских городов, в Варшаве не проводится акций устрашения. По-видимому, оккупационные власти решили, что население и так достаточно запугано. Всемогущее высшее командование немецкой армии посчитало, что больше не надо. У нас короткая передышка, но худшее впереди.

Назад в Ченстохову

Война не кончена, она еще только начинается. Но Варшава пала и военные действия в Польше прекратились – если не считать военно-морской базы на узком песчаном полуострове Хель, которая держится еще несколько дней. Много погибших, еще больше раненых, инвалидов на всю жизнь. Мы уцелели и хотим как можно скорее вернуться в Ченстохову. Но сначала надо навестить наших друзей – Вайнапелей. Мы упаковываем чемоданы, прощаемся с Морисом, его женой и Руткой – все стараются сделать вид, что все в порядке – и пытаемся добраться до Маршалковской, где живут Вайнапели.

На улицах – столпотворение. Лошади, которых не успела конфисковать армия, запряжены в дрожки или просто тачки, откуда-то появились древние полуразвалившиеся такси – военные, похоже, ими просто побрезговали, грузовики, множество самодельных средств передвижения, влекомых велосипедами или просто бегущими хозяевами. Нужда рождает изобретателей, творческие возможности человека безграничны, когда нужно быстро решить какую-либо острую бытовую проблему.

Наконец мы находим извозчика, согласившегося нас подвезти.

Дом Вайнапелей уцелел, и они нам рады. Но это уже не те люди, с которыми мы не так давно расстались, они растеряны, угнетены, никак не могут приспособиться к новой ситуации. Их младшему сыну повезло – он в Париже, учится на медицинском факультете. Гувернантка по-прежнему живет у них, но смех, веселье, ощущение постоянного праздника, всегда царившее в этом доме, – как ветром сдуло, блеск шикарной жизни заметно потускнел.

Поезда не ходят, вообще никакой общественный транспорт не работает, но Вайнапель говорит, что есть владельцы грузовиков, они собирают группы пассажиров в разные точки страны. Это нам подходит. Один из таких водителей едет в Ченстохову, он набрал уже много пассажиров, но говорит, что мы поместимся. Мы ночуем у Вайнапелей, а наутро закидываем наши чемоданы в кузов и отправляемся домой.

Раннее, очень раннее утро 4 октября 1939 года. Хозяин грузовика и шофер позаботились о наших удобствах – в кузове совсем не тесно. Багаж аккуратно уложен впереди, несколько чемоданов стоят между прочными и удобными скамейками со спинкой, на них мы и устраиваемся. На лавках постелены коричневые одеяла, даже есть несколько больших черных зонтов – на случай дождя, но они нам не понадобятся – стоит теплый и тихий осенний день, даже солнце пробивается иногда сквозь легкие светлые облака.

Все рестораны закрыты. Но у нас с собой термосы с горячим чаем и бутылки с водой, у кого-то, кому удалось что-то купить, есть и пакеты с продуктами, еду делят на всех. А какой обзор из кузова грузовика! Мы едем через разбомбленную Варшаву.

Вовсю идет расчистка и ремонтные работы, хотя еще очень рано и с момента капитуляции прошло всего три дня. Работами руководят поляки, немцев в форме среди них нет. Почти не видно и немецких солдат, только польские полицейские в голубых мундирах, они регулируют движение. На стенах домов появились новые объявления – белые в черных рамках, с угрожающим немецким готическим шрифтом, под ним – тот же текст в польском переводе. Внизу печать – немецкий орел с расправленными крыльями сидит на черном кольце со свастикой. Они уже здесь со своей свастикой. Когда грузовик останавливается на перекрестке, я успеваю прочитать, что речь идет о различных запретах, за нарушение – смертная казнь. Смертная казнь, похоже, вполне стандартное наказание за нарушение оккупационных предписаний. Что, они всерьез собираются расстреливать людей? Или только хотят нас припугнуть?

Мы уже едем по предместьям столицы. Здесь почти не видно поврежденных домов, не заметно глубоких воронок от разрывов бомб, как в центре.

До Ченстоховы двести с лишним километров. Кое-где мы делаем остановки, чтобы высадить кого-то из пассажиров – совсем как на пригородном поезде. Оказывается, это их багаж стоял между лавками.

Мы едем по одной из главных дорог Польши, но она все равно узкая – только одна полоса в каждом направлении. На дороге полно людей, они направляются в Варшаву или из Варшавы на легковушках, грузовиках, повозках, велосипедах или просто пешком. На спинах у многих – большие, на мой взгляд, неподъемные мешки. Наш грузовик с трудом пробивает себе дорогу в этой шевелящейся массе.

Иногда проезжает немецкая колонна – на мотоциклах или машинах, а не на лошадях или пешком, как польская армия. Впереди колонны едут несколько военных полицейских в плотных темно-зеленых плащ-палатках на больших, тоже темно-зеленых или защитного цвета рокочущих мотоциклах. Они задерживаются на перекрестках, решительно останавливают движение и пропускают колонну.

Сначала проезжает легковая, тоже защитного цвета, машина с офицерами в зеленых или коричневых плащах из кожи или еще из какого-то материала, похожего на толстую резину. За ними – солдаты в крытых брезентом грузовиках, иногда проезжают бронемашины с угрожающе торчащими пулеметами, но танков не видно.

При приближении военной колонны все должны съехать на обочину и ждать, пока колонна пройдет. Затем военная полиция покидает перекресток, и шумная, сварливая толпа продолжает путь, пока не появится следующая колонна. Мы движемся медленно, а немцы действуют очень быстро и расчетливо, они не допускают задержек в переброске войск из-за гражданской бестолочи.