Времена

– Поспеешь к обеду? – включилась Августа.

– Если не побьют по дороге.

– Шимэн, прекрати эти кровавые шутки, – почти хором запричитали сёстры.

– Какие шутки, – возразил серьёзно Симон, – вчера до смерти забили на Бюловштрассе коммуниста.

– Ах, перестань! – откликнулась Йеттка, – при чём тут коммунист? Сводят личные счёты кому не лень. Такое время.

Как женщина она инстинктивно уводила свою мысль от опасности в привычное и относительно спокойное старое время.

– Да-да, – не стал уточнять Симон.

Соседом, с которым намеревался встретиться Кон, был Герман Буххольц, самостоятельный предприниматель, с прошлого года поселившийся на Рингштрассе 15, а это почти напротив. Герман, небольшого роста полный и подвижный, был на год младше, и познакомились они благодаря польскому языку полгода тому назад. Родился Буххольц в городе Шрода Великопольского воеводства. Собственно польским он стал снова в 1919 году после Первой мировой войны, а до того назывался Нойштадтом. Так что два языка – серьёзное основание для знакомства, шутили они.

Герман поддерживал активные коммерческие связи с Польшей, впрочем, как и Симон. Вместе вспоминали, вместе горевали. В Шроде, рассказывал Буххольц, евреев осталось с полсотни, в то время как во время их детства было более двухсотпятидесяти. Была и синагога, была школа, было и своё кладбище. Всё как положено общине. Но пришлось перебираться в Берлин, где, к своему счастью, он встретил Рики Ярачевер. Рики серьёзно болела, но успела родить ему, сорокалетнему, сына, которому дали немецкое имя Ганс. Собственно, положение Ганса в деле Буххольца и заинтересовало Кона, и об этом должен был состояться разговор.

Кон знал, что причиной переселения Буххольца на Рингштрассе была смерть жены в 1933 году из-за болезни. Обоим, Герману и сыну, оставаться в районе Кройцберг стало невыносимо, несмотря на то, что магазин дамской одежды «Буххольц блузы» ещё оставался там на Винерштрассе 63. С сыном они присмотрели помещение на Райнштрассе 55, улице богатой, оживлённой и с трамвайным движением. Очень удобно для клиентов. В память о жене и с целью обучения сына Герман собирался через год открыть здесь магазин. Гансу, которому уже исполнилось девятнадцать лет, отводилась роль, как думал Кон, командитного партнёра. Собственно, какая роль отводится в деле командитному партнёру Кона очень заинтересовало.

Для начала договорились встретиться у вокзала на станции «Цоологишер гартен», места весьма многолюдного, и потом заглянуть в одно из здешних многочисленных кафе. Кон должен был на вокзале подождать Буххольца, встречавшего поезд из Шарлоттенбурга.

К этому времени уже существовал Большой Берлин, и район Фриденау, часть независимого района Шёнеберг, входил в его состав. Имелась достаточно развитая сеть метро, наземных скоростных поездов и трамваев. Кон выбирал для поездок метро, где не было нужды в присутствии полицейских регулировщиков из службы охраны порядка, и в тесных вагонах меньше вероятности нарваться на штурмовиков. Без двадцати минут двенадцать он стоял под часами у вокзальной эстакады.

С учётом времени прихода поезда и передвижения пассажиров по вокзалу Германа следовало ожидать к двенадцати, и у Кона в распоряжении было около двадцати минут. Стоять столько времени под часами было бессмысленно. «Увы, время любовных свиданий для меня миновало, – думал он и ухмыльнулся. – Зачем стоять под часами. Чего доброго привяжется проститутка. Не до этого сейчас».

Бывало задумывался он и о том, что не создал семьи, не родил наследника. Но роди ребёнка, что бы его ожидало? Дела идут всё хуже. Инстинкт самосохранения формировал соответствующие чувства, игнорируя доводы рассудка. Кон пытался отогнать страхи, пытался заменить их в сознании продуманной целью деятельности, сделав её смыслом жизни.

Он вошёл в здание вокзала и купил в киоске газету.

Наконец минут через пять появился и Буххольц. Поезд пришёл без опоздания, Герман встретил нужного человека и быстро решил свои вопросы.

– Так хотелось бы пригласить тебя вновь побывать в «Романтическом кафе», – извинился Кон, – но ты же знаешь, там сейчас господа гестаповцы.

– Ладно уж, сейчас не до культурных разговоров, – ответил Буххольц. – Поищем вокруг. Кондитерская Кемплера, наверно, еще не закрыта.

И они направились к кондитерской.

Берндхард отправляется в имение

Хельга Краузе – дочь социал-демократа, депутата административного округа Шёнеберг. Её отец мирно скончался в середине золотых двадцатых. Он успел ещё перебраться из посёлка Линденхоф во Фриденау, но был уже слишком истощён, чтобы жить дальше и наслаждаться прекрасной шестикомнатной квартирой на Заарштрассе 8. Политические интересы отца и особенно его дела мало интересовали Хельгу хотя бы потому, что муж её, Людвиг, потомственный дворянин, традиционно был консерватором.

О дворянской генеалогической ветви Краузе говорили в семье не очень охотно, потому что и времена изменились, и ветвь их сильно обеднела. Собственно линии рода Краузе далеко разошлись на Запад и Восток. Правда, Людвиг Краузе охотно вспоминал своего далёкого предка, который присутствовал в свите курфюрстины Софии-Шарлотты, жены курфюрста Фридриха III Бранденбургского, при её встрече с русским царём Петром Великим, проезжавшим теми краями. От этого предка шла линия и в Восточную Пруссию. Это была потомственная офицерская линия. Одним из представителей её был Эрнст фон Краузе из Кёнигсберга. Пути Людвига и Эрнста пересеклись во время Первой мировой войны. Людвиг погиб в её начале, а Эрнст сообщил Хельге подробности гибели родственника, когда после тяжёлого ранения был переведён в Берлин и находился там в 14-15-х годах. Он ещё дал о себе знать после служебного возвращения в Берлин из оккупированной Бельгии, но в 20-м году, выйдя в отставку, исчез.

Хельга мало его вспоминала. До 1923 года она продолжала жить в доставшемся ей в наследство небольшом имении мужа, недалеко от Коппенбрюгге. Здесь же крепким деревенским парнем рос сын Бернхард. После смерти отца перебралась с сыном в Берлин.

В то самое время, когда Симон сообщил сёстрам, что имеет определённые виды партнёрства на Бернда Краузе, сын и мать сидели в гостиной и обсуждали текущие дела.

– Нет, мать, этого делать не надо. Давай подождём ещё немного, – возражал Бернд с молодым задором.

– Это прекрасная квартира, и память твоего деда дорога, но содержать её становится всё трудней, хотя ты знаешь, что отец твой любил комфорт и меня приучил. Может быть, всё-таки вернёмся в имение? – просительно пыталась убедить Хельга.

– Но хозяйство сдано в наём. Арендатора куда денем?

– Собственная потребность! Закон на нашей стороне, – неуверенно возражала Хельга, не глядя в глаза сыну…

– И ты их выставишь? Именно сейчас? Как бы твой отец отнёсся к этой акц… Тьфу ты, уже и понятия их в голову лезут!

– Берни, ты же знаешь, я вовсе не против евреев. Но Соломон собирается покинуть Германию, у него визы в Новую Зеландию на всю семью. Он об этом сообщил. Или вновь сдавать, или вернуться. Берлин мне опостылел. Эти бесконечные крикливые марши, митинги… Хорошего не жди. Я отчего-то боюсь.

– Мама, я собираюсь… – Бернхард замялся. У Хельги, которая была в курсе амурных дел сына, губы невольно растянулись в улыбку.

– Неужели? Ты решился? 33 года! Возраст Христа.

– Нет, мама. Ещё немного подождём. Я должен прочно стать на ноги. Правда, и Штеффи торопит. Ей двадцать пять, и она очень хочет детей. Она была единственным ребёнком у родителей, а рядом с ними жила многодетная семья. Ей всегда было завидно видеть, как братья и сёстры заботятся друг о друге, как вместе играют, защищают друг дружку, – Бернд помолчал, призадумавшись. – Сама ещё ребёнок со своими капризами. Что-то тревожит меня изнутри, да и время такое.

– Она права, ей что же, в тридцать рожать? Женщины рожали во все времена, не ожидая особых обстоятельств. Внуков принесёшь – останемся в Берлине. Им будет город нужен, – улыбается Хельга. – Я уже не молода, хочу внуков.

– И уже серьёзней:

– Теперь соберись, вывери дела и время и отправляйся к Витцману. С землёй и домом надо решать.

Штефани Нольте, по-домашнему Штеффи была, по сути, крестьянской девушкой. Она выросла в селе Флегесен в девяти километрах от города Хамельна. Там, в городе с ней и познакомился Бернд, поскольку из всех окрестных деревень и хуторов сельчане съезжались к рыночным дням для закупок в город. Свежий воздух и посильный труд в домашнем хозяйстве превратили её уже к шестнадцати годам в зрелую женщину. Как говорится, кровь с молоком. Кровь формировала её плоть: пышные формы, чувственные губы, правильные черты лица, а молоко – взывало к материнской природе, её упругие груди ждали и готовы были принять ребёнка. Она была настоящей красавицей.

В Хамельне Бернд заговорил с ней, не удержался, предложил подвести во Флегесен. В его глазах она, в отличие от знакомых ему женщин, выглядела особенно соблазнительно. У неё же такой могучий парень подозрения на пустой флирт не вызывал. Она села в машину, а у дома должна была проявить гостеприимство. Пригласила войти. Парень не отказался. Познакомила с отцом. Прошли во внутренний двор и сад, сели за стол. Так и пошло знакомство. Через пару лет отца по службе перевели в Берлин. Они сняли квартиру в односемейном доме в тихом районе Лихтерфельде на улице номер 63, переименованной в 1930 году в Лермоозервег в честь одноименного тирольского города. Берлин открыл Штеффи все соблазны большого города. Она влюбилась в него, стала настоящей горожанкой, а её внешность открывала все двери. Это очень льстило, но надёжную опору она видела только в Бернде и ждала его…

Через пару дней, в субботу, ближе к вечеру Бернхард уже двигался на подержанном Бугатти по направлению к Хамельну по федеральной дороге номер один. Сколько же раз ездил он по этой дороге! Его захлестнули воспоминания. Он, конечно, барин, но физического труда, и в частности, крестьянского никогда не чуждался. «Бэрхен», медвежонок, так звал его отец. В самом деле, парень косая сажень в плечах, с мышцами атлета, почти двухметровая греческая скульптура. Штеффи это почему-то не очень восхищало, но его добрые голубые глаза всё-таки её покорили. «А ведь красавица. Это все признают, а не потому, что мне, влюблённому, так кажется», – размышлял он по дороге.

Через четыре часа езды, Бернду, миновавшему Хильдесхайм, открылись родные места. Невольно затрепетало сердце, когда он въехал в Лауэнштайн. Отсюда до имения «Вилла Краузе» хоть пешком прямо через лес. Само имение устроилось со своими семьсот пятьюдесятью моргенами[3 - Морг (нем. Morgen) – устаревшая единица измерения площади земли, равная приблизительно 0, 71 гектара.] между Лауэнштайном и Залцьхеммендорфом с восточной стороны и горной грядой Ит прямо под каменоломней Крюллбринк с западной. Здесь им были излазаны все пещеры, взяты самые крутые подъёмы. Тут росли орхидеи прямо в долинах и на открытых скалах. На склонах зеленели прекрасные буковые леса. С высоких точек открывался фантастический вид на полукруговую гряду Зюнтель от Бад-Мюндера до Хамельна. А между ними поля, поля, поля… И чего бы здесь не жить? Если бы не…

Но ответить на этот вопрос Бернхард не мог. Сама их вилла из семи комнат, две из которых были мансардными, и нескольких подсобных помещений располагалась в восточной стороне усадьбы, примыкая к лесу. За домом был и небольшой сад. Правда, дом давно не ремонтировался. Но комнаты были убраны, и он, уставший от вождения по всё ещё заснеженной дороге и с нанизанными на ней, как ожерелье, деревнями, отмахнувшись от выбежавшего навстречу Витцмана, бросился в постель в комнате, что в мансарде, которая по договорённости сохранялась нетронутой для визитов Краузе.

На следующее утро завтракали все вместе. Жена Соломона Берта, энергичная и с виду властная женщина, готовила по такому случаю без прислуги, сама. Помогала пятнадцатилетняя черноокая дочь Анни.

Соломон чувствовал себя смущённым и был как-то не в себе. Он не совсем понимал цели визита, так как сроки выплат за аренду были определены договором, и он их, за редким исключением, выполнял. В конце завтрака предложил господину Краузе пройтись по некоторым участкам. Бернхард согласился и, поблагодарив хозяйку, они вышли.

– Я, когда был ещё вашим управляющим, разделил пахотные земли на семь участков. Основной клин у нас, конечно, зерновой, но с учётом севооборота традиционно выращивается и картофель, и свёкла, и овощи. А из зерновых на отдалённом поле мы на слабой почве экспериментально выращиваем тритикале.

– Это что такое? – удивился Бернхард.

– Удивительное растение. В принципе гибрид пшеницы и ржи, но невероятной выживаемости. Мы высеваем этот злак перед ячменём и рожью, так как на ржи концентрируем максимальные трудовые усилия. Знаете, от яровой ржи я отказался полностью. Лишь в крайнем случае, но морозы у нас не канадские, так что урожай ржи не страдает.

– Кстати, Соломон, откуда у вас такие познания, да и крестьянские умения? Насколько я знаю евреев, – Краузе несколько смешался, но продолжил, – евреи больше по торговле, по финансовым делам.

Витцман внимательно глянул на Краузе.

– Нет-нет, я не против, – забеспокоился Краузе, заметив этот взгляд. – Без торговли хиреют хозяйства, и благополучие страны во многим обязано евреям. Торговое дело мне и самому нравится.

– Да вот знаете ли, господин Краузе, бывает же такое! Люблю деревню. Мой дед, родом из Тюрингии, был кузнецом, а отец шорником. Вот и привыкли к сельской местности. А я, скорее, вернулся к ней. Но если конкретней, я обучался сельскому хозяйству в Лобиттене, это…