Времена

– Да-да, я знаю! – непроизвольно перебил Краузе. – Это в Восточной Пруссии. Родина нашего родственника по отцовской линии.

– Так вот. Это совсем маленькое село с населением не более ста пятидесяти человек, но с хорошей школой. Люди преимущественно протестантского вероисповедания. Синагоги там, конечно, не было, – пошутил Витцман. – Затем я продолжил практику в Израильской садоводческой школе в Алеме, фактически пригороде Ганновера.

– Я слышал о ней. Её основал банкир Александр Симон. Символично: деньги и сельское хозяйство.

– Я учился там до 1933 года, – осторожно заметил Соломон.

– Понимаю, – Краузе многозначительно посмотрел на собеседника. – Вы не думайте…

– Наш сосед из Зальцхеммендорфа, – почему-то понизив голос, доверительно продолжил Витцман, – Мориц Хайлброн. Острая сердечная недостаточность. А ведь семья всегда умела ладить с властями. Ах, какие люди! Ещё в 22-м году отец Карл купил земельный участок в две тысячи квадратных метров и построил там величественный жилой и коммерческий корпус. Он способствовал процессу индустриализации городка и обеспечил значительную часть населения работой на небольшой фабрике по производству промышленных товаров. Сами же их и реализовывали. Они, – Витцман кивнул в неопределённую сторону, – уничтожили его дело. Бойкотом. Причём это были не наши люди. Привозили из Коппенбрюгге. Чего бы согражданам терять хорошую работу или эти же товары искать на стороне? Как вам это нравится?

– Мне это совсем не нравится, Соломон. Маме тоже. Мы не считаем еврейский капитал грабительским.

– Вот потому, что господин Гитлер думает иначе, приходится покинуть родину. Вы ведь это хотели от меня узнать?

Берндхард доверительно положил руку на плечо Витцмана.

– Признаюсь вам, господин Краузе, – продолжал Витцман, – мы ведь прежде всего немцы, а потом евреи. Евреи мы по вере. Я могу быть иудеем и в Новой Зеландии. И семья Роберта Давидзона, владельца современной скотобойни, тоже как будто готовится уехать в Аргентину. Но Аргентине нужны специалисты сельского хозяйства, потому Роберт и отправил сына Эриха на обучение в лагерь хачшара[4 - Хачшара (ивр. подготовка, обучение, тренинг).] в Силезии на три месяца. Я туда не пошёл, потому что в Палестину не желаю и обманывать никого не хочу.

– В Палестину готовят сионистские организации, насколько мне известно, – не то спросил, не то утвердительно сказал Краузе.

– Этих лагерей хачшара очень много по Германии, но они почти все сионистские. В садоводческом центре Алем тоже готовили специалистов для Палестины, но гораздо раньше, и переселение в неё предполагалось добровольным для энтузиастов, так как школа не была сионистской. Я ведь закончил её в 13-м году и тут же был нанят вашим отцом на работу управляющим, а в 23-м, когда вы уехали в Берлин, взял хозяйство в аренду. Уже накопился у меня значительный опыт, и я прижился здесь хорошо. Моя жена и дочь не страдают от жизни в деревне. Я в Новой Зеландии собираюсь купить ферму и заниматься сельским хозяйством. Это мне по душе.

В разговоре они подошли к участку, засеянному озимой рожью.

– Я вижу, злак стоит стеной, – восхитился Бернхард, – сколько вы рассчитываете собрать с гектара?

– Стебель у меня достигает двух метров. Видите, посев розовеет, – показал рукой Витцман. – Это хороший признак, но говорить ещё рано. Очень важно начало сева. Традиционно озимые высевают во второй половине октября. Здесь важно, чтобы не рано и не поздно.

– Когда же вы это делаете?

– Рожь, овёс, пшеница, ячмень. Здесь тоже ведь свой порядок.

– Ну всё же?

– Видите ли, господин Краузе, – ухмыльнулся Витцман, – местные крестьяне меня не волнуют, не конкуренты. Они работают только на себя, а рабочих я нанимаю издалека. Всё-таки это коммерция и моё зерно лучше, здоровее, доставляется на рынок раньше, а потому и дороже.

– Да полно вам, Соломон! Ваши коммерческие секреты я не собираюсь сообщать конкурентам. А если дороже, то и нам выгода!

– Да, конечно. Это и в ваших интересах. Смотрите, если я высеваю рожь в начале октября, то получаю самые высокие результаты сбора и обмолота. Но это только если наши серозёмы насыщенны. Поэтому на песчаной почве я высеваю на неделю-полторы раньше. Важна и плотность высева, разумеется, и среднегодовое количество осадков. Таким образом удаётся собрать с каждого гектара шестьдесят центнеров, причём мы начинаем с конца июля и в непрерывном темпе завершаем со всеми зерновыми и участками в первой декаде августа. То есть преимущественно без помех осадков.

– Я так понимаю, соответственно вы работаете с пшеницей, ячменём и овсом.

– Разумеется. Но есть ещё и промышленный картофель, свёкла. Эти могут ждать. Остальное выращиваем для себя и для скота.

– Ведь этого не было в те тяжёлые годы?

– Да, в книгах не прочитаешь. Всё даётся опытом и экспериментом. Тогда я не мог рисковать, будучи управляющим.

– Что ж, Соломон, вне зависимости от нынешнего политического мракобесия – а я вас понимаю – вы, извините, невольно создаёте проблемы и нам. С вами было так надёжно!

Краузе задумался. Минуту молчал.

– Мама была склона вернуться, я нет. Но мне ясно, что сами мы без управляющего не справимся. Где найдёшь такого, как вы? Всё равно что покупать кота в мешке. Будем имение продавать, конъюнктура сейчас не как в двадцатых годах, – и, немного подумав, добавил. – Наверно. Сроки отъезда у вас конкретные?

Витцман неопределённо покачал головой.

– Я, собственно, приехал узнать у вас, – спохватился Бернхард, – может быть всё-таки останетесь? Здесь деревня, спокойно. Вряд ли сюда доберутся новые господа. А мы готовы снизить вам и арендную плату.

– Увы, Берни, это соль на рану, – взволновался Витцман. – Разрешите вас так называть! Вы ведь на моих глазах выросли. Я запросил родственника, он живёт в Веллингтоне и очень ждёт нас. Но дело даже не в родственных узах. Я не строю себе никаких политических иллюзий. Знаете ли – такой трезвый крестьянский рассудок. Могу обещать вам, если обстоятельства позволят, постараюсь подобрать и рекомендовать вам управляющего. Связи пока сохранились.

На том и порешили.

В имении Краузе оставался ещё двое суток и, как в калейдоскопе, в его голове всплывали пёстрыми клочьями картины детства и юности без какой-либо внутренней связи, взаимопричинности, единого стержня, подобно тому как не чувствовал он какой-либо генеалогической связи в своём дворянстве, обязательных к исполнению традиций или неукоснительных запретов.

«Тридцать три года моей жизни, – думал он, – и жизни страны. Что за судьба у неё! Такое короткое время для общества, для государства – и столько страданий!»

Отец обожал обоих Вильгельмов и особенно канцлера Бисмарка, которого считал самым выдающимся человеком всей германоязычной зоны, но в политическом смещении в сторону парламентской монархии видел начало катастрофы. «Нет единой немецкой нации, – говорил он, – нам для единства нужен монарх, поэтому конституционная монархия с допустимыми демократическими и парламентскими чертами для нас достаточна». Бернхард вздохнул. Что бы сказал отец, не погибни он в Первой мировой, когда бы дожил до Веймарской республики? Экономическое положение земельной знати становилось просто угрожающим.

Он хорошо помнил будучи уже молодым человеком, как в начале двадцатых, прицениваясь к имению, к ним нередко захаживали земельные спекулянты, которые умело пользовались отчаянием и растерянностью людей. Крестьян они обводили вокруг пальца, размахивая перед их носом пачками ассигнаций. «Да можете оставаться в хозяйстве, – говорили они, – работайте дальше, производите, ни гроша с вас не спросим! Вот вам деньги, накормите детей. Только всего-навсего собственник вашего двора сменится. Были вы, стали мы. Всё остальное по-прежнему». И что же? Скупали деревнями и превращали коренных крестьян в наёмных батраков.

«Витцман обмануть нас не дал, потому и выжили, – сделал он для себя вывод. – Да-да… Теперь, конечно, другая ситуация… И эти коричневые… До добра они нас не доведут».

Так хотелось пройтись по любимым местам! Воображение восстанавливало картины детства: его любимую пещеру в высокой долине Пёттчер, где он прятал свои сокровища; зелёные луга гряды Ит, где деревенские мальчишки-пастушки пасли коров; и удивительный природный комплекс естественного леса Заубринк-Оберберга, который принадлежал общине Зальцхеммендорф и находился совсем близко от их имения. Свои первые детские ощущения он получал здесь.

Бернхард вышел к участку, оставленному с прошлого года под пар. Был ясный тёплый весений день тысяча девятсот тридцать пятого года. Почва, освобождаясь от снега, пахла здоровьем. Она дышала любовью и ждала семени. И он вдыхал насыщенный запахом поля воздух деревни и вдруг подумал: «Почему бы всё-таки не вернуться?» Он знал наверняка, что Штеффи не по душе сельская жизнь, она пресытилась ею с детства, а он так любит свою невесту. «И в самом деле, – развивал он свою мысль, – Штеффи такая красавица! И перед кем будет она красоваться? Перед коровами? И к чему в селе её наряды? Сложен, однако, мир! Что такое их имение, крошечная точка на такой огромной Земле? И кто такой он? Значительно меньшая и преходящая, ну прямо-таки микроскопическая точка».

На следующий день, так и не решив до конца своего основного вопроса бытия, он отправился домой в Берлин со значительной суммой денег – годовой арендной платой за имение и инвентарь, которую добросовестно выплатил наперёд Витцман.

Лидхен приобретает друзей из юношеской организации «Соколы»

– Глупая я башка, – сказала Лидхен, переступая порог дома. – Совсем не учла, что сегодня выходной день и к тому же пасхальное воскресенье. И конечно, офис закрыт.

– Зато хорошенькая, – пошутил было Тим Шмидт с намёком, но встретил язвительный взгляд. – Извини, извини, пожалуйста! Кристина говорит, что ты лучший математик школы…

– Получишь от меня сполна! – улыбнулась девушка, тем не менее довольная заигрыванием.

– Я хотел сказать, что головка вообще хорошенькая и…

– Так! Зачем я пришла? – делая недовольный вид, прервала его Лидхен.

– Должны прийти Никлас с Мишель, у них есть текущая информация и, возможно, план. Познакомлю. Обсудим, – серьёзно ответил Тим, плотный крепкого сложения юноша. Он был уже студентом первого курса исторического факультета и чувствовал себя вполне взрослым мужчиной.

Через четверть часа действительно пришёл Никлас Вальтер, студент третьего курса того же факультета, член инициативной группы «Камни преткновения» и его подружка Мишель Кайзер. Никлас, или по-домашнему Ники, парень высокий и тощий, выглядел особенно худым рядом с достававшей ему лишь до плеча толстушкой Мишель. Поскольку день был солнечный и тёплый, а дождь обещали лишь к вечеру, решили сходить в кафе-мороженое и поговорить о планах группы.

– И я с вами, – заявила Кристина, белокурая высокая с серо-голубыми глазами младшая сестра Тима.

По дороге, когда их догнал опоздавший Давид, мать которого работала с Сандрой Шмидт, матерью Тима и Кристины, в промышленном конгломерате Сименс, Никлас передумал и предложил для девушек кофе с пирожными в кондитерской «Тобен» на Шлоссштрассе.