Процесс маленького человечка с большими последствиями

Процесс маленького человечка с большими последствиями
Федор Ильич Булгаков

«Двадцать лет непрерывно Великобритания на суше и на море вела отчаянную борьбу с Наполеоном Бонапартом и в союзе с европейскими державами добилась, наконец, решительного торжества. За кровавыми битвами следовали шумные празднества. В Лондон съехались государи и фельдмаршалы союзных государств и торжествовали победу вместе с англичанами. Престиж Англии в делах внешних стал еще важнее, чем когда-либо. её владения в Вест-Индии увеличились значительно. На юге и на западе Африки завелись английские колонии. В Ост-Индии отошли к Англии обширные густо населенные области. Наконец, после побед Нельсона при Абукире и Трафальгаре никто уже не мог оспаривать первенства Англии на море…»

Ф. И. Булгаков

Процесс маленького человечка с большими последствиями

Двадцать лет непрерывно Великобритания на суше и на море вела отчаянную борьбу с Наполеоном Бонапартом и в союзе с европейскими державами добилась, наконец, решительного торжества. За кровавыми битвами следовали шумные празднества. В Лондон съехались государи и фельдмаршалы союзных государств и торжествовали победу вместе с англичанами. Престиж Англии в делах внешних стал еще важнее, чем когда-либо. её владения в Вест-Индии увеличились значительно. На юге и на западе Африки завелись английские колонии. В Ост-Индии отошли к Англии обширные густо населенные области. Наконец, после побед Нельсона при Абукире и Трафальгаре никто уже не мог оспаривать первенства Англии на море.

Но за то внутри государства обнаруживались симптомы менее отрадные. Они давали повод даже к серьезным тревогам. Война с её стремлением к объединению сил предоставила правительству диктатуру, и по заключении мира заправлявшее делами торийское министерство Ливерпуль-Кастельриф-Эльдона по-видимому не желало добровольно расстаться с властью.

Национальный долг возрос до 900 миллионов фунтов стерлингов. Рынки Европы, несмотря на превращение Наполеоновской континентальной блокады, оставались по-прежнему недоступными. Хлебные законы, возобновленные в пользу привилегированных классов, повлияли на вздорожание хлеба. При большом предложении и при малом спросе фабричный труд вознаграждался недостаточно. Получалось накопление богатства без соразмерного его распределения. Средний класс, цвет английского народа и истинный элемент здравомыслия, заметно утрачивал свое значение. Кругом распространялись нужда и бедность.

При таких условиях зарождалось недовольство, приобретала почву агитация. Законодательные проекты либеральных вигов оказывались недостаточными. И вот так-то на английской почве возникла демократическая партия и решительно взяли верх демагоги, в роде Гента и Боббетта, не разборчивые в средствах и готовые на всякие крайности. Начались беспорядки, мятежи, повлекшие за собой печальные последствия.

Правительство в свою очередь не преминуло прибегнуть к крайним мерам. Прекратив действие акта «Habeas Corpus», оно возобновило закон против тайных и мятежнических собраний, за соблазн солдат установило смертную казнь и расширило практическое применение статута Эдуарда III о государственной измене. Свобода слова была подавлена. Полицейская власть давала чувствовать себя всюду. Вошли в честь низкие способы преследования. Пользовались услугами глубоко презренных сыщиков и доносчиков. Лорд Сидмоут, министр внутренних дел, циркулярно предписал лордам-лейтенантам графств арестовывать каждого, на кого последует донос о печатании богохульств и мятежнических памфлетов, причем не требовалось, как доселе полагалось по закону, признания виновности заподозренного, по приговору присяжных. При таких нарушениях Конституции и «Magna Charta», казалось, снова вернулись мрачные времена Стюартов. Сила получила перевес над правом. Недовольство на это было всеобщим. Боббетт, влиятельнейший издатель широкораспространенной народной газеты, бежал в Америку, чтобы, как он говорил, написать там историю последнего дня английской свободы.

В такое время английское правительство беспощадно преследовало авторов и продавцов оппозиционных книг и брошюр. В числе процессов этого рода достопамятнейшим в истории Англии явился процесс Гона 1817 года Кто был этот Гон?

Гон был книгопродавец и антиквар, в тоже время занимавшийся литературным трудом. Дела его шли плохо. Испробовал он многое за свою жизнь и успехов не имел ни в чем. Он уже посидел в долговой тюрьме. Не имея ни средств, ни надежд на улучшение своего положения, в довершение всего он был отцом целой кучи ребят. Зарывшись в старые книги, писал он статьи для журналов в своей маленькой темной лавке в Old-Bailey. Этот-то человек, до сих пор никому неведомый и почти без имени, как-бы осененный внезапным вдохновением, с смелой откровенностью напал на властелинов страны. Желчные его памфлеты ходили по рукам. То были факелы, опалявшие и воспламенявшие все, что всегда казалось доступным пламени. Его арестовали без малейших проволочек.

18-го декабря состоялось первое заседание суда по его делу. Оно происходило в Гильдголле. Председательствовал Аббот, – брат лорда Кольчестера. Обвиняли подсудимого в напечатании нечестивого нападения на Катехизис, Сумвол Веры и Молитву Господню. О политическом преступлении, из-за чего собственно затеяно было это дело, – не упоминалось. Прокурор, сэр Самуэль Шеферд, исполнял свои обязанности с большим апломбом.

Перед лицом судей, облачившихся в свои богатые мундиры, предстал бедно одетый, удрученный, словно надломленный, подсудимый. Он был слишком беден, чтобы взять себе адвоката. Несвободно владея речью, непривычный к публичности и мало знакомый с техническими формами, имеющими такое значение в английской юрисдикции, он сам, казалось, мало заботился о своем деле. Сперва оробев, он скоро овладел собой. Он негодовал на строгость, с какой к нему относились, на высокие судебные издержки, какие требовались от него, на попытки восстановить против него присяжных. В спокойной шестичасовой защите обрисовал он себя честным, верующим христианином, убежденным последователем Божественного учения, высшая заповедь которого – терпение и любовь. Он утверждал, что его нападки касались правительства, а не религии. Он ссылался на то, что пародии до сих пор не преследовались никогда. Он указывал на Лютера, передового борца свободной, критической речи, которого папа Лев X хотел заставить замолчать обещанием богатой мзды; на Каннинга, который безнаказанно пародировал книгу Иова. Начитанным выказывал себя маленький, невидный, мало симпатичный человечек, искусно пользовался он своими знаниями, и тем складнее выходила его речь. Прокурор и судьи неоднократно перебивали его, старались спутать и запугать. Они объявили священной обязанностью присяжных осудить преступление, содеянное против религии. Они состязались друг с другом в горячности и страстной партийности. Все оказалось напрасно! Совещание присяжных длилось всего несколько минут. Они оправдали Гона от взведенного на него обвинения.

Но правительство не примирилось с таким решением. Уже 19-го декабря Гон снова предстал на суде Кингс-бенча (верховный суд в Англии).

Сам лорд обер-судья Элленборо принял на себя обязанности председателя. Гон защищался спокойно и хладнокровно, ни разу не преступив границ порядочности. Он и тут ссылался на сильные прецеденты. Он признавал, что его сочинения могли оказаться весьма неудобными для правящих классов и, с их узкой нелиберальной точки зрения, в высшей степени предосудительными. Но они не заключают в себе ничего противного отечественным законам, которые он чтит, тем менее – чего-нибудь против Божеских законов, перед которыми он умиленно преклоняется. Видимо взбешенный государственный прокурор пытался остановит Гона в его речи, обращался с ним сурово и презрительно. В наставлении присяжным, сочинение, послужившее поводом к обвинению, назвал он богохульным и безбожнейшим порождением жалкого памфлетиста. Но суд присяжных и на этот раз оказался иного мнения: сухо и прямо произнес он свое «невиновен».

Упорствуя в ненависти и злобе, правительство все еще настаивало на своем.

20-го декабря Гон снова должен был защищаться перед судом. Все надеялись напасть таки, наконец, на более податливый состав присяжных. На этот раз Гон, казалось, не мог уже дольше выдерживать всей тяжести неотступного преследования. Он производил впечатление совершенно разбитого человека. Когда ему предложили слово, ему, очевидно, надо было прежде всего успокоиться и перевести дух. Сконфуженно попросил он для себя пять минут времени. Элленборо отказал, насмешливо предложив обвиняемому – буде он находит это уместным – попросить об отсрочке судебного производства. Тут уже обвиняемый вышел из себя и раздраженно ответил:

– Нет, милорд, этого я не прошу.

И вот он вырастает до своего апогея, черты лица его просветляются, глаза горят, и потов красноречия струится с его уст. Он жаловался на жестокое, бесчеловечное обращение, беспримерное со времен безбожного Джефрея – также лорда верховного суда – обращение, с каким английский суд позволяет себе относиться к полноправному гражданину перед лицом присяжных. Надменное выражение «Cimis Romanus sum» внятно раздается в его гордой речи.

«Приговор мой, – восклицает он, – в руках моих сограждан. Его светлость мне не судья. Вы, гг. присяжные, и только вы одни мои судьи. Его светлость сидит тут в ожидании вашего приговора!»

Оспаривая в дальнейшей своей аргументации утверждение на счет подлинности анастасийского Сумвола Веры, – преисполненный гнева, в оправдание своего мнения, подсудимый сослался на отца лорда Элленборо, епископа Карлейльского. Отстранить такой авторитет судьям было неудобно. Лорд-судья, сраженный, как молнией, упал на стул и теперь уже формально беспомощно просил о пощаде. Но присяжные, без дальнейших колебаний, объявили подсудимого свободным от всякого обвинения.

Гона с триумфом доставили домой. Все предавались откровенной и шумной радости, по поводу исхода процесса. Все удивлялись человеку из народа, который, при всей ограниченности своих скудных средств, устоял против сильной власти высших королевских судов, без помощи адвоката справился с тремя одно за другим следовавшим обвинениями, ни разу не потеряв самообладания и присутствия духа. Лорд обер-судья, оскорбленный и глубоко задетый, вышел в отставку. А в пользу Гона собрана была большая сумма денег.

Так прошел процесс Гона, один из достопамятнейших процессов. Он должен был явиться сильным двигателем насилия и, вместо того, явился могущественным рычагом свободы. Он должен был усилить власть правительства, а между тем он ослабил ее. Министры бесполезно пускали в ход громадные свои полномочия. Тщетно делались ими подобающие в таких случаях увещания и предостережения. Напрасны были все обращения к религиозному чувству англичан, напрасно против бедного, измученного, снедаемого страхом узника употреблялись все юридические крючки и уловки.

Правительство отыскивало виновность подсудимого не там, где она была, и, стараясь восторжествовать над бессильным, навязало ему такое преступление, которого он не совершал. Позорность такого обвинения встретила сильный отпор со стороны присяжных. Они вовсе не симпатизировали подсудимому; они находили в его образе действий не мало такого, что заслуживало порицания и строгого возмездия. Но они понимали свой долг вершителей суда, как люди просвещенные и независимые.

Урок этого процесса подействовал. Благоприятные следствия его обнаружились не тотчас-же. Еще прошли годы в беспорядках и кровопролитиях. Но, под давлением общественного мнения, власть стала уступчивее, а вместе с тем улеглось и возбуждение в стране. Здравый смысл английского народа взял верх. С ослаблением репресалий было возможно провести и реформу парламента. Что же касается свободного выражения мыслей, главнейшего пункта рассказанного процесса, то тут восторжествовали доктрины Юниуса, великого псевдонима, который рекомендовал представителям совести нации: «вписать в их души и запечатлеть в детях, что свобода печати есть палладиум всех гражданских, политических и религиозных прав англичанина».