В. В. Верещагин и его произведения

Бейдеман, незадолго перед этим (в июле 1860 г.) возвратившийся после трехлетнего заграничного путешествия по Германии, Италии и Франции в Петербург, снова собирался в Париж писать фреску на фронтоне русской парижской церкви… «Я уцепился», рассказывает Верещагин, «за случай побывать за границею. Бейдеман обещал взять меня с собою, так что я сначала думал, что буду нужен ему и поеду на его счет; когда оказалось, что надобно ехать на свой счет, я сколотил кое-как 250 р. (отец не давал ничего), отдал за промен 35 р. и с 215 р. золотом уехал с Бейдеманом на пароходе в Штетин. Разумеется, на пароходе и на железной дороге мы ехали в III классе.» Мокрые лишаи, мучившие Верещагина еще в Петербурге, показались в Париже и заставили Верещагина ехать в Пиренеи (Eaux Bonnes) лечиться. Здесь познакомился он с живописцем Девериа, который пробовал наставить его на «путь истинный», т. е., отвратить от живой натуры и приучить к мысли о необходимости держаться великих образцов.

– Копируйте, копируйте с великих мастеров, – твердил Девериа. – Работайте с натуры только тогда лишь, когда сами станете мастером.

– Нет, не буду копировать, – отвечал Верещагин.

– Вы вспомните меня, но будет поздно.

Несмотря на это, однажды, когда Верещагин рисовал в тетрадку на улице, Девериа подошел к нему сзади и сказал: «bien, jeune hhomme, bien, tres bien».

Пребывание в Eaux Bonnes, однако, не улучшило здоровья В. Верещагина, и он, по возвращении в Петербург, лечился еще целых два года водой.

Возвратясь через несколько месяцев в Петербург и сдав экзамены, отложенные по причине заграничной поездки, Верещагин принялся за большую композицию на медаль. На этом особенно настаивал профессор Моллер. Задан был сюжет: «Избиение женихов Пенелопы возвратившимся Улиссом». Эскиз этот удостоен был в декабре 1862 года 2-й серебряной медали. После этого Верещагин задумал выполнить тот же сюжет в огромных размерах, в виде картона в 5 арш. ширины, рисованного сепией… Так как он не был «программистом», то необходимое для такой работы помещение он получил только благодаря любезности Львова. Моделями при исполнении этой картины были известные натурщики – Тарас, Димитрий и Николай. Братья же, державшие иногда только следы ног и кисти рук, совершенно не могли служить моделями для больших крепких людей, каких нужно было рисовать Верещагину. За эту работу совет академии после третьего экзамена, в мае 1862 года, объявил художнику «похвалу». Сам автор, однако, был очень недоволен своей работой, а потому изрезал ее на куски и бросил в печку. На недоумение Бейдемана и товарищей, спрашивавших его о смысле такого ауто-да-фэ, он отвечал: «А это для того, чтобы уж наверное не возвращаться к этой чепухе».

В этом поступке, однако, нельзя видеть результата какого-нибудь неудовольствия против академии. «Почему-то думают», писал мне Верещагин, «что я имею что-либо против академии – что за пустяки! Мне лично академии ничего кроме добра не дала, и я могу быть только благодарен ей. Да и вообще, что можно иметь против академии, как против высшей школы? Другое дело, если академии берет на себя заправление искусством в России, делается монополией – тут необходимо воевать с нею, что и делала группа талантливых художников в продолжение долгого времени.» Своим поступком Верещагин протестовать против «классицизма» в художестве, который ему был крайне антипатичен. Несколько месяцев спустя после расправы Верещагина с «классическим» картоном, целый выпуск молодых художников, которым академии предложила классический сюжет на золотую медаль, отказался от этого сюжета, медали и связанной с ней поездки за границу, вышел из академии и образовал известную художественную «артель».

Обязательные работы оставляли Верещагину время для того, чтобы слушать публичные лекции Н. И. Костомарова в думе, рисовать дома на свои собственные темы. Так, он приготовил несколько рисунков для истории Золотова, в которых, «по вине гравера и самого художника», как говорит В. В. Верещагин, было немало недочетов, сделал один рисунок для «Северного Сияния» Генкеля. Второй рисунок для этого же издания – «Ангел, несущий душу Тамары, встречается с Демоном» был забракован, по словам Вас. Вас, критиком Петровым (П. Н.), сердитым на него за то, что он сбил цену рисунков с 50 на 25 рублей.

VI. На Кавказе. – В первую поездку

Летом 1863 года Верещагину представился удобный случай поехать на Кавказ. Туда отправлялся находившийся в хороших отношениях с Верещагиным профессор Логорио, который ехал к великому князю Михаилу Николаевичу, и Верещагин уехал вместе с ним. «Чтобы сделать эту поездку», рассказывает Верещагин, «немало времени я питался одним молоком и хлебом и все-таки, приехав на Кавказ, оказался только с сотнею рублей, в кармане». Благодаря рекомендации проф. Логорио, он получил сначала уроки рисования в семье начальника штаба, генерала А. П. Карцева, затем в межевой школе, женском училище Св. Нины, военном училище и одном частном пансионе. Уроки эти, дававшие в общей сложности около 1500 рублей в год, отнимали у него почти все время. Он работал только урывками, но сделал, несмотря на это, очень много. «Только молодость и свобода моя», говорит Верещагин, «были причиною того, что эта масса уроков не задавила меня. Трудно передать, как я был живуч и как пользовался всяким получасом времени для наполнения моих альбомов. От этого времени, помню, у меня было три толстых книжки, совершенно полных рисунками и отчасти акварелями, часто акварелями и карандашом вместе. Все эти альбомы одни потеряны, другие украдены у меня[2 - «Альбомы были украдены в то время, как находились в магазине ***. Я сделал ошибку», говорит Верещагин, «не сдавши их счетом».]. Я ездил также по Закавказскому краю, рисовал для „Общества сельского хозяйства“ типы животных. Мне дали открытый лист и 400 рублей денег: их, разумеется, не хватило и на прогоны, но зато я много видел и слышал.»

Вечера, свободные от уроков и этюдов, Верещагин проводил в семье проф. Лагорио за чтением. Читались книги, бывшие в то время «модными», настольными книгами лучшей части русского общества, среди которых Бокль занимал наиболее видное место. Двадцатилетний Верещагин был в восторге от Бокля, читал его сам, читал семейству проф. Лагорио и знакомым. Одни относились к новым идеям с таким же чувством, как сам чтец, другие же смотрели на них совершенно иначе. Верещагину не раз приходилось вступать в самые ожесточенные дебаты с тифлисскими консерваторами и ретроградами, а от одного из них, редактора местной официальной газеты, он получил даже модное тогда название «нигилиста».

VII. В Париж – в мастерской Жерома

В 1864 году В. В. Верещагин получил от отца тысячу рублей, на которые уехал в Париж, отчасти с намерением издать там нечто в роде «Кавказского художественного листка», а главным образом, чтобы самому поучиться. Листок, который он хотел издавать вместе с начальником фотографии штаба, Гудимой, не выходил в свет. Было напечатано всего только несколько листов, которые были брошены, как и сама затея.

Но зато Верещагину удалось поступить в школу Жерома. Он начал работать в его мастерской, находившейся в Парижской академии художеств (Ecole des beaux arts), несмотря на то, что иностранцу попасть туда было довольно трудно. Доступ в это заведение открыли Верещагину его рисунки, которые очень понравились самому Жерому и графу Ниерверкерке, управлявшему ведомством изящных искусств во Франции при Наполеоне III. Знаменитый французский художник спросил явившегося к нему Верещагина: «Кто же привел вас ко мне?»

– Ваши картины, – ответил он. – Я буду учиться только у вас и ни у кого более.

В мастерской Жерома ожидали его насмешки учеников, среди которых были Брикар, Пуальпо, прекрасный пейзажист Ропен, Блан, Делор и другие. Ученики эти встретили Верещагина насмешками, предпринимали целый ряд испытаний новичка.

– Кто новичек? – спросил один из них однажды.

– Вот этот русский.

– Поди принеси на 2 су черного мыла.

– Кто? Я? Не пойду, – ответил Верещагин.

– Господа! Это животное, этот прохвост, русский, не хочет идти за мылом.

– На вертел, на вертел его!.. – послышались крики.

Дело состояло в том, чтобы раздеть пациента, привязать его к чему-то вроде столба и вымазать с головы до ног синей краской.

«Я отступил к углу перед страшным криком и гиком, поднявшимся во всей мастерской», рассказывает Верещагин, «занял оборонительное положение, в котором нельзя было меня „обойти“, и опустил руку в карман, где лежал револьвер. Должно быть, хотя фигура моя была спокойная, что-нибудь неладное проглядывало в моей позе и взгляде, потому что несколько из передовых спросило меня:

– Почему ты не хочешь идти?

– Потому что не хочу.

– У тебя дурной характер.

– Может быть.

– Тебя заставят!

– Нет, не заставят…

– Оставьте его, он злой.»

В другой раз таким же образом пробовали заставить Верещагина что-нибудь спеть. «Chanson, chanson!» кричала вся мастерская. Он наотрез отказался и сказал, что не будет петь.

– Почему?

– Потому что не умею.

– Разве ты не знаешь какой-нибудь родной песне?

– Не знаю, – отвечал Верещагин, хотя и знал.

– Оставьте его, он злюка…

Кончились такого рода приставания лишь после того, как Верещагин дал 40 франков bienvenu (входных) на угощение, и вся мастерская пошла кутить на 60 франков (20 дал еще один новичок).

Таким же самостоятельным и непреклонным оказался Верещагин по отношению к своему ментору Жерому. Воспитанный на антиках и копиях, Жером требовал, чтобы такую же школу прошел и его русский ученик. Но Верещагин, уже в Петербурге не симпатизировавший «классицизму», три года тому назад отклонивший советы Девериа, остался верен самому себе и здесь. Несмотря на все советы Жерома, он решительно отказался копировать старые пожелтевшие и почерневшие полотна Лувра. Он всегда отвергал великие образцы, как образцы. «Образцы», писал он в ответ на мой вопрос по этому поводу, «предполагают подражание, чего я не допускаю. Учитель Гох в школе рисования говорил, бывало: рисуйте так, чтобы всякая ваша черта походила на Рафаэлевскую – что за вздор! Надобно рисовать так, думал я всегда, чтобы ни одна черта не походила на Рафаэлевскую. Образцы, на своем месте, для своего времени, остаются крупными, несравненными произведениями, но они же в повторении, в подражании – бессмысленны. Живопись, как и все, с большими или меньшими скачками назад и в стороны – все-таки идет вперед. Рембрандтовские костюмы и типы, и его освещение сцен, особенно уличных, неверны теперь, превзойдены. Уменье писать или, вернее, копировать кожу уже не составляет более цели, а только средство.»

VIII. Вторая поездка на Кавказ

Получив снова от отца некоторую сумму денег, Верещагин в 1865 году снова поехал на Кавказ. «Я вырвался из Парижа», говорит Верещагин, «как из темницы, и принялся рисовать на свободе с каким-то остервенением. Тому свидетель мой альбом, наполненный самыми тонкими и характерными рисунками, какие я когда-либо делал. Альбом этот наполнен за один переезд от Вены до Поти. На Закавказьи на этот раз я сделал массу рисунков, изумивших впоследствии Жерома и Бида. Но краски все еще казались мне так трудны, что я гораздо охотнее работал карандашом.»

Чтобы понять все значение той массы рисунков, какую сделал Верещагин во время этой поездки, нужно иметь в виду условия, при которых приходилось работать художнику. Езда по дурным дорогам, в простой повозке или верхом, ночевки на скверных кавказских станциях и непродолжительность самого пребывания на Кавказе не могут назваться условиями благоприятными для работы. Вот, как приходилось иногда ночевать, т. е. отдыхать художнику. «Однажды», рассказывает Верещагин, «я ночевал в Тенихкенде, и так как мне не хотелось оставаться на ночь в дымной избе, наполненной всякого рода насекомыми, то я отправился под широкий навес, или сени, устроенные перед домом, и там постлал себе на полу великолепную душистую постель из свежей травы. Это и было причиной всех моих несчастий: мне не удалось сомкнуть глаз во всю ночь, потому что буйволы с необыкновенным нахальством, мыча и лягаясь, беспрерывно подсовывали под меня свои морды и без всякой церемонии переваливали меня с боку на бок, вытаскивая из-под меня траву… К утру подо мной не осталось ничего, кроме голых досок.» Несмотря на всяческие неудобства, Верещагин старательно изучал окружавшую его жизнь, присматривался к нравам и обычаям, посещал школы, бани, народные представления, проникал в молитвенные дома сектантов, духоборов и молокан, знакомился с характерными, оригинальными памятниками старины и все это заносил в свои альбомы, рисовал без устали.

Не одна только обстановка, в какой приходилось работать Верещагину, не благоприятствовала ему. Не малым препятствием являлись и воззрения туземцев, служивших для него моделями. Нередко не позволяли рисовать Верещагину, гнали его прочь, принимая его за «шайтана, напускающего недуг». «Мои рисунки», рассказывает Верещагин, «были поводом не к одной странной сцене. Надо заметить, что позирующий никак не может понять, к чему и ради какой цели заставляют его стоять на натуре; он даже не понимает, чего хотят от него. Только желание получить обещанную плату заставляет его сидеть покойно, но лишь только он увидит, что черты его переносятся на бумагу, как он приходит в удивление и, смотря по характеру, или начинает хохотать как ребенок или, если он подозрителен, уходит от вас, не говоря не слова. В последнем случае никакое обещание не может остановить его; он уверен, что хотят погубить его не только в этой жизни, но и в будущей.» Бывали случаи, что даже русские чиновники, от которых можно было бы ожидать большего понимания и развития, относились к работам Верещагина почти так же, как полудикие натурщики. Вот, например, сцена, которая была вызвана тем, что Верещагин, долго ожидая лошадей на одной из станций, помещавшейся, по случаю пожара, в простой крестьянской избе, задумал срисовать внутренность избы в свой альбом. «Староста входит в избу», рассказывает Верещагин, «и спрашивает, что я такое делаю?

– Ты видишь, рисую избу.

– А зачем вам это, сударь?

– Просто ради воспоминания.

– Так позвольте поубрать маленько, больно не ладно все лежит тут.

– Пожалуйста, ничего не трогай, я хочу срисовать все, как есть.

Староста вышел, но вернулся со станционным смотрителем. Тот принялся расспрашивать меня в свою очередь.