История Византийской империи. Становление

По отношению к оставленному Византией наследству мы напрасно стали бы себя обманывать, что в нашей воле уклониться от деятельной роли в ликвидации дел по этому наследству. Хотя вообще от наследника зависит принимать наследство или отказаться, но роль России в «Восточном вопросе» завещана историей и не может быть изменена по произволу, если только какое-либо непредвиденное потрясение не даст нам способности забвения и не отшибет память о том, чем мы жили, к чему стремились и от чего страдали.

Вопрос о начале «византинизма» как культурного термина, вошедшего в образование Византийской империи, не может в точности совпадать с проблемой о начале истории Византии.

Из рассмотрения внешних фактов и внутренних отношений можно приходить к определенному выводу, что Восточная империя обнаруживает выразительный характер византинизма к началу VIII в. Что же касается исходных моментов, то хронологически указать их появление весьма трудно. Подобно тому как возможны колебания по разграничению древней истории от средневековой, еще с большими сомнениями следует относиться к попыткам характеризовать те или иные явления исторической жизни, как облеченные византинизмом или как лишенные характера византинизма. В смысле объема и содержания исторического материала сюда должны быть отнесены факты, подготовляющие византинизм и характерные для эпохи византийской истории, хотя бы хронологически они входили в цветущую пору древней римской истории. Тот же самый этнографический переворот, как на Западе был могущественным деятелем при переходе от древней истории к средней, постепенно происходил и на Востоке, претворяя греко-римские учреждения в византийские. В борьбе с готами, гуннами, аварами и славянами Восточная империя усвоила себе существенные элементы византинизма. Таким же организующим свойством для византинизма было христианство в том его проявлении, которое заключается в восточном православии. Здесь византинизм сказался в постепенном сосредоточении православия в эллинском племени и в отделении от господствующей Церкви Египта, Сирии, Армении; рядом с этим шли притязания константинопольского патриархата и принятие им титула Вселенский. Из этих общих указаний можно понять, что для историка не совсем легко определить дату, с которой он должен начать изложение своего предмета. Действительно, точка отправления для истории Византии заключается не в хронологических рамках, а в новой группировке фактов и в новых настроениях, какие намечаются у исторических деятелей. Самая существенная черта, которою резко отделяется древность от средневекового мировоззрения и которою открывается византинизм, заключается, по нашему мнению, в иммиграции варваров в империю и в культурном и религиозном кризисе III–IV вв. Мы, таким образом, отправляемся в изложении византийской истории не от определенной даты, а от истории образующих византинизм составных элементов.

Глава II

Культурный и религиозный кризис в Римской империи. Иммиграция варваров. Перенесение столицы в Константинополь

Когда Константин Великий избирал незначительную в то время Византию своей столицей, этим актом он решил также вопрос об отделении Запада от Востока; в то же время этим намечались новые пути дальнейшего исторического развития для Западной и Восточной империй. Хотя ближайшие преемники Константина пытались некоторое время направлять к одной цели политику Востока и Запада, но уже со времени Аркадия и Гонория, т. е. с 395 г., Западная и Восточная империи не соединялись более под властью одного императора, но та и другая пошли своим собственным путем и испытывали различные судьбы. Путь, которым шла Западная империя до 476 г., обозначается внешними поражениями, внутренними бедствиями и смутами, приведшими империю на край погибели. Основанная Константином столица на Босфоре довольно успешно выдержала удары, под которыми пал мировластительный Рим, и дала – правда, довольно странный и мало еще понятный, но все же весьма интересный по своей живучести – политический организм, называемый Восточной, или Византийской, империей.

Наиболее важная для историка проблема в рассуждении Восточной империи заключается в том, что она так же была разъедаема теми же язвами, как и Западная империя, и что удары, под которыми пал Рим, не щадили и столицы Константина. В настоящее время настоятельно требует разрешения уже давно назревший вопрос о причинах, обусловивших разные судьбы Восточной и Западной империй. Если Рим неминуемо должен был пасть под влиянием разрушительных сил, и на месте Римской империи должны были возникнуть новые государства, то почему не постигла тогда же и подобная же участь Византию, в которой с не меньшей энергией действовали подобные же разрушительные силы? Когда идет речь о падении Рима, при этом разумеется громадной важности исторический переворот – переход от Древнего мира в Средние века, сопровождавшийся большими потрясениями как в нравственной, так и в материальной жизни общества.

К решению вопроса о причинах падения Древнего мира подходили с разных сторон и решали его разнообразно. Наиболее распространенное мнение заключается в том, что Древний мир состарился, пережил себя и не мог выдержать борьбы с новыми идеями, внесенными в мир христианством. Действительно, христианская вера внесла в жизнь новые начала, которые всего более содействовали разрушению Древнего мира как политического организма, покоившегося на началах греко-римской религии. Но когда христианство победило Рим? Не при Константине Великом, потому что тогда язычество было еще главенствующим элементом в обществе и правительстве. Следует притом принять во внимание, что обращение к христианству новых народов продолжается в VI и VII, даже в IX и X вв. Нельзя также забывать, что христианство распространялось в империи мало-помалу и что с постепенностью шло и воспитание общества в новых идеях. Старелся же и ветшал Древний мир независимо от христианства, так как если бы он не обветшал, то и христианство не нашло бы для себя той восприимчивой среды, какая была необходима для его распространения. Приверженцы старой веры далеко не без борьбы уступили место христианскому культу, и в то время, как христианство было уже господствующим вероисповеданием, язычество до VI в. держалось еще в некоторых провинциях. Итак, на вопрос, отчего пал Древний мир, нельзя удовлетвориться ответом: от распространения христианства.

Когда мы обсуждаем какое-либо событие политической ли, или военной, или дипломатической истории, мы имеем до некоторой степени возможность, разлагая его на составные части и следя за развитием подробностей, доискаться общих причин, вследствие которых рассматриваемое событие приняло такое, а не иное направление. Гораздо труднее дается объяснение фактов, относящихся до внутренней истории. Здесь скрыты от наблюдения мотивы, приводящие в движение человеческую волю, и не так заметна личная инициатива, почему нелегко устанавливается связь между причинами, производящими то или другое влияние, и конечными следствиями. Сколько, в самом деле, нужно вскрыть чуть заметных факторов, чтобы понять народные верования, обычаи, формы общественной жизни, наконец, умственное движение и тому подобное, т. е. именно те элементы народной жизни, из коих слагаются прогресс и упадок народов? И между тем разгадка этих интимных сторон государственной и общественной жизни есть конечная цель, к которой должен стремиться историк.

Входя в рассмотрение причин, приведших к падению Древний мир, мы должны, конечно, считаться с христианством; но, как принцип духовного и морального свойства, христианство не может быть рассматриваемо как разрушительный элемент. Очевидно, следует искать факторов, содействовавших разрушению Древнего мира и помимо христианства. Есть мнение, на первый взгляд отталкивающее своей кажущейся парадоксальностью, но на самом деле поразительное по своей реальной правде. Древний мир пал потому, что греки и римляне весьма мало обращали внимания на изучение природы (на естественные науки, химию и др.). Если бы Рим выдвинул против варваров порох и другие взрывчатые вещества, то никогда бы не был жертвою варварских вторжений. Эту мысль следует выразить несколько иначе, чтобы приблизиться к роковой действительности. Если бы Древний мир был в состоянии выставить против варваров другие средства противодействия, кроме материальной силы своих легионов, то возможно, что высшая культура Рима одержала бы верх над варварами и подчинила бы их. Но военное дело, занимающее тысячи специалистов-теоретиков и даже в Средние века неоднократно подвергавшееся коренным реформам приспособительно к новым потребностям, вызываемым новыми условиями нападения и защиты, в Древнем мире, где война не затихала ни на один день, не испытывало значительных реформ, так что ни в устройстве легиона, ни в системе вооружения, по крайней мере, от Августа до Диоклетиана, не было перемен. И нужно прибавить, что военное дело вовсе не составляло в этом отношении исключения. Недостаток духовной производительности есть существенная черта, характеризующая эпоху падения Древнего мира – от Августа до конца III в. В государственном праве и администрации, в литературных произведениях, в хозяйственной деятельности – везде обнаруживается неподвижность, подражание унаследованным образцам и отсутствие живой, прогрессирующей и руководящей идеи. Только в одной области проявлялась работа мысли и эволюционное движение – в христианских общинах. Но и это движение, как теперь выясняется все с большею наглядностью и что должно быть здесь особенно отмечено, обязано своими успехами главнейше не чистым греко-римским элементам, а Сирии и Африке, где было много семитических примесей.

Таким образом, в рассуждении того вопроса, который нас занимает, дело идет не об одном каком-либо принципе и не о смене одних физических деятелей другими, а об общем кризисе, какой постигает иногда народы и государства, утрачивающие жизнеспособность, подобно дереву, неожиданно завядающему и не дающему ветвей. Речь сводится к тому, чтобы проникнуть в тайну государственной и общественной жизни Древнего мира, когда угасла в нем духовная производительность и когда не стало в нем, употребляя выражение поэта, «ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда».

У Геродота [1] есть превосходный рассказ, который прекрасно поясняет нашу мысль. Периандр, коринфский тиран, раз отправил посла к Фрасибулу, милетскому тирану, чтобы спросить у него совета, как ему установить надежнейший и наилучший образ правления, иначе говоря, как ему лучше утвердить свою власть в Коринфе? Фрасибул вывел за город прибывшего из Коринфа посла, пошел на засеянное поле и, проходя по ниве, спрашивал посла о цели его прибытия и в то же время сбивал колосья, которые поднимались над другими и были выше всех, и продолжал это до тех пор, пока не истребил самой лучшей части нивы. Так он прошел по всему полю и отослал посла, не сказав ему ни слова. Возвратившись к Периандру, посол стал жаловаться, что отправили его просить совета у человека помешанного, который портит свое добро, и рассказал, как он был принят Фрасибулом. Но Периандр понял мысль мудреца и погубил в Коринфе или присудил к изгнанию тех граждан, которые возвышались над другими знатностью и влиянием.

Вследствие подобной политической мудрости, которая одинаково применялась в древности как в монархиях, так и в демократических и аристократических государствах, везде получался одинаковый результат: на той ниве, которая производила поколения людей, колосья получались все ровней, а жатва и достоинство и количество зерна все скудней. Как в Греции, так и в Риме история обильна примерамии, иллюстрирующими сказание Геродота. Исагор, заняв Афины с помощью спартанцев, изгнал из города 700 неспокойных фамилий; Агафокл погубил в Геле 4000 ненадежных граждан. В Риме такое же значение имели проскрипции, при помощи коих укрепляются Марий и Цинна и далее триумвиры. Империя утверждала свое влияние особенными мерами избрания сената и устранением опасных граждан. Преследованиям подвергались не только вожди партий, но и их родственники и потомство.

Выразительным примером той же практики в позднейшее время может служить новелла сына Феодосия Великого, императора Аркадия, против обвиненных в политическом заговоре. «Кто против нас составит заговор или кто примет участие в заговоре против нас – тот подлежит смертной казни, и его имущество конфискуется. Что касается детей, хотя и они должны бы разделять участь отцов, так как и в них можно опасаться унаследованной преступности, то мы даруем им жизнь; но они не имеют права на наследство ни от отцов, ни матерей, ни родственников, ни даже чужестранцев; пусть они вечно в бедности и нужде несут последствия отцовского позора, им нет доступа ни к государственной службе, ни к почестям» [2].

Намечаются и другие причины, одинаково с указанными содействовавшие банкротству Древнего мира. Следствием чрезмерных тягостей военной повинности, лежавшей исключительно на гражданах, т. к. от нее устранены были рабы, вольноотпущенники и покоренные народы, было то, что ряды граждан среднего класса и крестьянского сословия значительно поредели и что образовавшаяся в среде их пустота не заполнялась нарождаемостью. Лучшим примером может служить Лаконика. При вторжении персов она могла выставить 8000 воинов, столетием позже только 1500, а в 244 г. лишь 700. В императорскую эпоху эта область, считавшая прежде до сотни городов, имела один значительный город Спарту да до 30 жалких поселков. Пелопоннис в императорскую эпоху едва мог поставить 3000 воинов, а в битве при Платеях участвовало 7400.

Цензовые списки для II столетия до Р. Хр. дают для Италии от 337 до 394 тыс. способных носить оружие. При Августе можно было с трудом навербовать в Италии 45 тыс., а при императорах I и II вв. население еще более поредело: города Анций и Тарент были в развалинах, страна оставалась из-за недостатка населения невозделанной. Было бы ошибочно приписывать это явление постоянным войнам и усобицам. Евбея не была театром военных действий с IV в., между тем вот какой порядок вещей засвидетельствован здесь в конце I в. по Р. Хр. «Две трети земли, – говорит Дион, – лежат без обработки по недостатку рабочих рук. Я бы с удовольствием отдал даром под обработку свой участок, да нет охотников на него». Нет, главная причина убыли населения лежит в простом факте: в недостаточном приросте населения.

Об этом явлении в II в. историк Поливий делает следующее замечательное наблюдение: «Если невозможно или трудно понять по человеческому разумению причины каких-либо явлений по отношению к ним, то, может быть, кто-нибудь, находясь в недоумении, будет ссылаться на божественную волю или на случай: таковы беспрерывные ливни и чрезмерные дожди или, напротив, засухи и холода, производящие порчу плодов, равным образом постоянные заразительные болезни и другое подобное тому, что нелегко поддается объяснению. Почему, по справедливости, следуя мнению большинства по отношению к таковым непонятным явлениям, умоляя и умилостивляя жертвами божество, спрашиваем оракулов: какими словами или какими действиями мы могли бы улучшить свое положение или достигнуть облегчения от угнетающих нас бедствий?

Что же касается таких явлений, причины которых, производящие известное событие, легко понять, то, по моему мнению, таковые не следует ставить в соотношение с божеством. Возьмем такое явление. В наше время всю Грецию постигло неплодие и вообще скудость населения, вследствие чего и города запустели, и произошли неурожаи, хотя не было у нас ни продолжительных войн, ни заразительных болезней. Итак, если бы кто по отношению к этому вздумал спрашивать богов, какими словами или действиями мы могли бы размножиться и лучше устроить жизнь в наших городах, то не оказался ли бы он подлинно безрассудным человеком, так как причина явления совершенно ясна, и устранение ее зависит от нас самих? Когда люди утратили простоту и сделались любостяжательными и расточительными и перестали вступать в брак, а если вступали, то с тем, чтобы не иметь больше одного или, в крайнем случае, двух детей, чтобы оставить им значительные богатства и воспитать их в роскоши, – вот при каких условиях постепенно усилилось бедствие. Ибо при существовании одного ребенка или двоих, в случае если один из них сделается жертвой войны или болезни, легко понять, что неизбежно жилища останутся пустынными и, как рои у пчел, подобным же образом и безлюдные города скоро впадают в бессилие. В подобных обстоятельствах нет нужды вопрошать богов о том, как избавиться от такового бедствия, ибо каждый в состоянии объяснить, что это вполне зависит от нас самих: или следует отречься от зависти, или определить законами для каждого обязанность воспитывать своих детей. Для этого нет нужды ни в предсказателях, ни в кудесниках» [3].

Правительство вполне понимало угрожающую опасность, оно издавало законы против вдовых и холостых, определяло награды за многочадие, но принятые меры не приносили ожидаемой от них пользы. Военные люди, проведя в военных занятиях и вдали от родины лучшие годы жизни, под старость если и женились, то не производили детей. Независимо от того военная система, лежавшая на мелких земельных собственниках, отнимала у земли рабочие руки и поражала в самое сердце сельское хозяйство. Крестьянские участки поступали за долги в продажу и становились собственностью крупных землевладельцев. Совокупность указанных условий обезлюдила и ослабила Древний мир.

Ввиду вышеизложенного едва ли можно оправдать довольно распространенные выражения: Древний мир обветшал, состарился, выродился, – которыми пытаются определить сущность перехода от Древнего мира к Средневековью. Нужно принимать в соображение, что физической преемственности между древними и средневековыми народами вообще не может быть указано: не греки и не римляне играют роль после падения Западной Римской империи, хотя никак нельзя отрицать преемственности в идеях и воззрениях, т. е. тесной культурной связи между Древним миром и Средними веками. Древний мир оставил в наследство Средним векам свою культуру; следовательно, самый процесс передачи культурного наследства и способы усвоения должны составлять для историка самое существенное в понимании и изложении переходной эпохи от Древнего мира к Средним векам.

Понимая этот процесс как постепенное перерождение, мы должны отвести самое главное место выяснению двух начал, под влиянием которых совершается перерождение Древнего мира. Это перерождение медленно происходило под влиянием духовного и материального элементов. Один постепенно ослаблял философские и религиозные воззрения языческого мира, подготовляя умы для восприятия христианской религии; другой постепенно изменял самую физическую сущность обитателей Древнего мира, вливая свежую струю варварской крови в слабеющие и переставшие размножаться поколения и народности.

С середины прошлого столетия выдвинута была мысль об изучении исторической и социально-религиозной обстановки, в которой образовалась и утвердилась христианская идея. Эта мысль, составляющая основное положение так называемой Тюбингенской школы, привела к весьма важным выводам на почве изучения религиозной идеи в эпоху происхождения и утверждения христианства. Вера в языческую религию поколебалась в сознании древних народов, боги перестали удовлетворять религиозным потребностям, и наступила такая пора, когда опустелый Олимп ни для кого не представлял более ни отрады, ни успокоения. А между тем человечество не могло оставаться лишенным религии. Место языческого культа должна была занять другая вера. Это искание новой идеи, которым характеризуется философское движение в Древнем мире, чрезвычайно богато последствиями, и на почве философской производительности добыты те заключения, которые приготовили Древний мир к принятию христианской идеи. Мы разумеем здесь весьма продолжительный период поисков за новыми идеями, поисков утомительных и часто безнадежных, которые необходимо историку оценить и представить в надлежащем освещении, чтобы показать значение идейной борьбы в человеческом обществе. Весьма известно то обстоятельство, что древняя вера в божественную силу греко-римских божеств была поколеблена задолго до того времени, как восточные божества стали приглашаться к участию в Олимпе.

В комедии Аристофана «Облака» есть место, где Сократ на сделанное ему замечание, что в руках Зевса есть молния, чтобы поражать клятвопреступников, отвечает: «Дурак! Ты повторяешь бабьи сказки. Если Зевс поражает молнией клятвопреступников, то почему не попалил Симона, и Клеонима, и Феора – ведь это самые злые клятвопреступники. Вместо того он поражает собственные храмы, и шпиц Афинеи Сунийской, и высочайшие дубы. Что они ему сделали?»[1 - Имеется в виду все довольно вольное место в разговоре Стрепсиада с Сократом, где гром сравнивается с газами, выпускаемыми из себя человеком: стихи 388 и сл., в особенности 398–402.] Если принять в соображение, что время жизни комика падает на 450–385 гг. до P. Xp., то можно еще удивляться, что вера в богов так долго держалась в греко-римском обществе. Правда, правительство пыталось разными средствами поддержать и оживить религию и достигало в этом отношении некоторых временных успехов. Но философское мышление, направляясь к выяснению отношений человека к верховному существу, все более и более подрывало уверенность в верованиях, когда-то имевших значение непререкаемых истин. Уже основные положения, выводимые из платоновского учения: идея единого и всесовершенного Бога, бессмертие души, воздаяние по смерти за совершенные в жизни деяния – заключали в себе выводы, несовместимые с старой верой и скорее приближающиеся к христианству, чем к язычеству.

Чем объясняется нетерпимость римского государства к христианам? Хотя нельзя думать, что христианство в смысле носителя новых идей представляло собой разрушительное начало, ибо буква убивает, а дух животворит; но по отношению к политическому и социальному строю древнего общества христиане, несомненно, представляли собой крайнюю оппозицию. При ближайшем соприкосновении с христианами римские администраторы и лица, стоявшие во главе судебных установлений, встречались с такими фактами, которые стояли в совершенном противоречии с общепризнанным и твердо установившимся строем. С точки зрения римского государственного закона почитание богов и исполнение обрядов религии было первым и основным требованием во всех делах, касавшихся христиан. Но эти сектанты, с точки зрения римского судьи, уклонялись от принесения жертвы, не воскуряли фимиама пред статуей императора и ссылались на какое-то новое неизвестное божество, не принятое в римский пантеон. Кроме того, те же христиане позволяли себе уклоняться от государственной, в особенности от военной службы, открыто признаваясь: «Не могу носить оружие, потому что я христианин» («Non possum militare quia christianus sum»). Само собой разумеется, языческое общество не могло не усматривать в новой религиозной, с его точки зрения, секте явных врагов общественного порядка, хотя бы христиане не являлись открытыми нарушителями ни религиозных церемоний, ни общепринятых обычаев. В одном только случае христиане внушали к себе действительное подозрение, это относительно своих тайных собраний, которые прикрывались законными формами, но в существе не были легальными.

Не могло языческое общество примириться и с внешним поведением, а равно с нравственными воззрениями христиан: «Кто хочет за мной идти, тот должен покинуть отца и мать и все, что ему дорого». Христианство вносило разлад в семейную жизнь, нарушало доверие между супругами и между родителями и детьми. Нельзя без волнения читать историю св. Перепетуи, принадлежавшей к лучшему обществу, которую старик отец умоляет оставить новую веру и возвратиться к семье, к покинутому ею мужу и ребенку. В особенности никак не могло римское общество примириться с тем, что представлял собой Рим с его древней культурой и с высокообразованным обществом и что рядом с ним представляли христианские общины. На одной стороне была высокая культура, победы, мировластительство, на другой же – невежество, простота, скудость и отсутствие всякой культурности. Совершенно основательно говорили христианам: как вы можете с вашим убожеством мечтать о перестройке мира, когда на нашей стороне и опыт, и численное превосходство, и богатства, когда на нашей стороне высокая культура. Цельз выразил эту противоположность между христианами и римским миром в следующем образе: «Вы, как тараканы в щели, судите о внешнем мире по своему кругозору. Нам, конечно, лучше судить с нашего широкого и открытого места о том, что есть и что должно быть, а не вам из вашей щели». Христианство подвергалось упреку даже и после того, как оно уже было объявлено господствующим в империи, в том, что оно, уничтожив древнюю культуру и освятив невежество и мрак, взамен само ничего не могло дать. Отцы и учители Церкви первых веков с особенной настойчивостью поэтому проводили мысль, что христиане должны черпать знание и образование в языческой школе и литературе (Бл. Августин). Основное положение книги Буасье «Падение язычества» заключается в оправдании мысли, что христианство не пренебрегало культурой и восприняло в себя все знание, добытое в Древнем мире.

Переходя к выяснению того начала, которое постепенно изменяло самую физическую сущность Древнего мира, мы становимся на более твердую почву, т. к. можем считаться с весьма конкретными и известными фактами. Но здесь не предполагаем вести речь о той неудержимой волне народных движений, которая залила Древний мир и на его развалинах дала новые ростки, развившиеся в средневековые государства. На Западе и Востоке по одинаковым причинам правительство принимало на государственные земли чуждые народы: главная цель была в пополнении убыли в населении, в заботах иметь в провинциях достаточно людей, с которых можно было бы брать рекрутов и собирать подати. Мизия и Паннония во II и III вв. были вполне покрыты варварскими колониями, во Фракии поселено сто тысяч бастарнов. Констанций Хлор и Константин довели систему своих предшественников до крайних пределов, последнему приписывается поселение в империи 300 тыс. сарматов.

Постоянное и обильное пополнение провинций империи новыми народами вливало много новой крови в остатки старого населения и содействовало постепенному изменению самого физического типа древних народов. Восток, после окончательного разделения тогдашнего мира на две половины, меньше подвергался иммиграции варваров и представлял в восточных своих провинциях значительную преграду против вторжения чуждых этнографических элементов. Но затем, со времени Феодосия, германские готы наводнили столицу и провинции и подвергли Восточную империю действию того же внутреннего брожения, под влиянием которого разрушалась Западная империя. Хотя у восточных императоров нашлось довольно государственной мудрости, чтобы задержать процесс расчленения Византийской империи посредством постоянного обмена населения между Малой Азией и Балканским полуостровом, но обширные поселения славянских племен в европейских провинциях, равно как расположение лагерем в придунайских областях кочевых азиатских народов, вели к тому же окончательному результату, каким сопровождалось движение новых народов на Западную империю. Не могли, конечно, не оценить государственные люди IV в. то положение, которое создавалось ходом вещей: Восток имел больше устоев против расчленения, чем Запад, на Востоке не было такого неудержимого стремления к передвижению с места на место, какое было на Западе; Восток мог доставлять и войско, и продовольствие для него, и деньги. Нельзя не признать того обстоятельства, что как Византийская империя, так и сменившая ее Турецкая с Востока получали главные средства своего существования. Малая Азия оставалась житницей государства, когда Египет вышел из сферы влияния Восточной империи. Итак, ясно, что перенесение ближе к Востоку или на Восток правительственных учреждений и основание столицы империи на Босфоре было актом высокой государственной мудрости, обеспечивавшим продолжительную жизненность византинизму.

Выбор места для новой столицы, устройство Константинополя и создание из него всемирно-исторического города составляют неотъемлемую заслугу политического и административного гения Константина. Не в эдикте о веротерпимости мировая заслуга Константина: не он, так его ближайшие преемники принуждены были бы даровать господство христианству, которое от того нимало не потеряло бы; между тем как своевременным перенесением столицы мира в Константинополь он в одно и то же время и спас древнюю культуру, и создал благоприятную обстановку для распространения христианства.

Исключительно важное торговое и военное положение Византии-Константинополя на границе между Европой и Азией, господство над двумя морями, Черным и Средиземным, где находили себе блестящее развитие древние культуры – эти преимущества властного положения на Золотом Роге и Босфоре хорошо поняты и были оценены древними задолго до Константина. В анналах Тацита [4] есть прекрасное место следующего содержания. Когда греки спросили пифийского Аполлона, где он посоветовал бы основать новую колонию, он послал их в страну, лежащую против жилища слепцов. Слепцами предание считает здесь основателей мегарской колонии Халкидон, которые не сумели оценить важности противоположного берега Босфора. Действительно, в течение всего известного исторического периода Константинополь играл несравненную роль в смысле посредника торговых и вообще культурных сношений между Востоком и Западом. Понимая мировое значение Византии, Константин перенес сюда столицу империи, и его выбор оправдан историей. Торговым центром Константинополь оставался в течение всего Средневековья; военное значение его доказывается всей его многовековой судьбой. Многие ли европейские столицы могут похвалиться таким защищенным положением, как Константинополь? Между тем, ввиду темной эпохи, которая наступила с IV–V вв., когда варварские полчища нахлынули на слабеющую Римскую империю и уничтожили все завоевания в области науки, искусства и общежития, природой и техникой укрепленная Византия дала в себе приют культуре и умственной производительности. Если она и не приумножила приобретений, полученных от древности, то во всяком случае старательно оберегала их. Новоевропейские народы, постепенно сделавшись способными понимать блага культурной жизни, стали черпать полной рукой из ее архивов и библиотек.

В 328 г. начаты были перестройки и возведение новых зданий, 11 мая 330 г. праздновалось открытие новой столицы. Хотя новая столица становилась центром христианской империи, и хотя старое языческое богослужение в ней не должно было иметь места, но на украшение ее употреблены были лучшие языческие памятники из Рима, Афин, Александрии, из Малой Азии и с островов. Древние языческие храмы или переделаны в христианские, или обращены на общественные надобности. Изображения богов, потерявшие место в храмах, стали украшать площади, улицы, бани, портики.

Трудно выяснить, какими мерами привлечено было в Константинополь население. Торговые преимущества, пособия, безденежная раздача хлеба и проч. должны были заохотить рабочее и промышленное население искать жительства в Константинополе. При Иоанне Златоусте в городе насчитывалось 100 тыс. христиан, но были во множестве иудеи и язычники, между ними до 50 тыс. бедных. Уже в V в. понадобилось раздвинуть стены и выстроить новые дома на освобожденных местах, но и при этом, по замечанию Зосимы, было опасно ходить по улицам за многолюдством и теснотой; тогда осушили морской берег, набили сваи и стали строить дома над водой. Городу дано было муниципальное устройство Рима, городской округ изъят от поземельной подати. Современник Юлиана Евнапий говорит уже о пьяном и ничем не довольном диме Константинополя и жалуется на Константина, который, лишив города природных жителей, перевел их в основанный им город.

В высшей степени любопытно обозначить план и очертания города Константина. Предание говорит, что император, идя с копьем в руках, намечал границы своей столицы, и, когда приближенные выражали удивление обширности размеров города, он сказал: «Я пойду до тех пор, пока не остановится некто идущий впереди меня». Старая Византия, занимавшая только часть мыса, вдающегося в Мраморное море, была незначительным поселком сравнительно с городом Константина, который, в свою очередь, в несколько приемов раздвигался вдаль, чтобы достигнуть той обширной площади, какая окружена сохранившимися доселе стенами. Граница основанного Константином города обозначена была земляным валом и стеной, которую с известной степенью вероятности можно обозначить так: в направлении от Золотого Рога к Мраморному морю стена начиналась или на линии старого моста, или несколько северней и шла в направлении к юго-западу, пересекая большую улицу, существовавшую и в древности под именем Меса, в направлении между цистерной Аспара и храмом свв. Апостолов, затем склонялась к югу, проходя мимо цистерны Мокия, и доходила до моря в местности между Псаматией и Дауд Паша-капуси, неподалеку от древнего монастыря Перивлепта, или Сулу-монастыря.

Окружавшая древний город стена сослужила большую службу новой столице в эпоху переселения народов. Когда вестготы утвердились на Балканском полуострове, Константинополь сделался для них весьма заманчивой добычей. В 378 г., вскоре после поражения римских войск, они сделали попытку напасть на этот город, но его укрепления были выше военных средств, какими они располагали. И сам Аларих не рискнул осаждать столицу Восточной империи. Когда первоначальный город стал тесен, его раздвинул Феодосий, хотя первоначальные стены были оставлены и долго составляли линию внутренних укреплений, за которыми был новый квартал Эксокионий, или «За колоннами». При Юстиниане сильно пострадали от землетрясения феодосиевские и константиновские стены. Затем в позднейшее время последние, вероятно, были уничтожены временем и частью употреблены на городские постройки [5].

Глава III

Образование христианской империи. Церковная политика Константина. Православие и арианство

Христианская империя, заступившая место языческой, является самым существенным выражением средневекового византинизма. Процесс постепенного сочетания этих двух первоначально враждебных элементов – языческой и христианской империй – составляет один из поучительнейших эпизодов всемирной истории и поэтому заслуживает особенного внимания. Нечего и говорить, что нам предстоит тщательно выбрать из относящегося к нашей теме обширного материала наиболее выразительные факты, которые могут характеризовать христианство и империю как в период борьбы, так и в эпоху взаимного соглашения и объединения. Сначала империя более или менее игнорировала вновь возникшее верование, частью смешивая его с иудейством, затем, когда христианство стало обнаруживать значительное влияние в широких кругах общества, светская власть делала ряд попыток ограничить это влияние и принудить исповедников христианской веры к принятию язычества; наконец, император Константин и его ближайшие преемники пришли к сознанию необходимости поставить христианство под защиту империи.

Первый факт, характеризующий христианство как значительную силу, которая уже стала обращать на себя общественное внимание, относится к царствованию Нерона и стоит в связи с известным пожаром в Риме в 64 г. [1].

Нельзя сказать, чтобы пожары в Риме были редки: и до Нерона, и после него встречаем немало известий о пожарах в Риме. Но пожар, начавшийся в ночь с 18 на 19 июля 64 г., превзошел все другие по своим гибельным следствиям. Пламя показалось вблизи Circus Maximus; здесь было много деревянных лавочек, которые сообщили пламя ближним деревянным зданиям, а сильный ветер, раздувая пожар, перенес его и на цирк. Тогда уже не было никакой надежды на прекращение пожара, и в течение 6 дней и 7 ночей он истребил большую часть города, так что из 14 частей города только четыре пощажены были огнем. Как всегда, нашлись люди, которые, пользуясь общим бедствием, стали грабить и растаскивать то, что удавалось спасти от огня. Общее ожесточение, голод и нужда подняли народ, который требовал у правительства разыскать виновников пожара. Нерона тогда не было в Риме; узнав об опасности, он поспешил из Анция и лично принимал меры к тушению огня: один, без свиты показывался в различных частях города и, когда кончился пожар, употребил всевозможные средства к облегчению нуждающихся.

Базилики, термы и публичные здания открыты были для погорельцев, на Марсовом поле построены бараки; понижена цена на хлеб, и на окрестные селения наложена реквизиция в пользу погорельцев города Рима. Чтобы удовлетворить раздраженному чувству населения, римская полиция тщательно расследовала причины пожара. Лавочки, где началось пламя, принадлежали восточным купцам, преимущественно из еврейского племени. Они не пользовались и раньше расположением римлян, теперь достаточно было и легкого подозрения, чтобы объявить их поджигателями. Но известно, что народная молва стала обвинять в поджоге императора Нерона, и что он, будто бы для оправдания себя, привлек к ответственности ненавистных тогда евреев-христиан. Рассмотрим это обстоятельство. Обвинение Нерона сначала основывалось на слухах, на молве и только у позднейших писателей передается как факт несомненный. Тацит, главнейший авторитет в этом вопросе, не решается прямо высказать: случайно ли произошел пожар или по воле Нерона; никто не смел тушить пожар, говорит он, потому что многие угрожали начинавшим тушить, другие открыто раскидывали головни и при этом кричали, что им приказано так делать, может быть, они имели в виду наживу, а может быть, и по чьему-либо приказанию. Сказав далее, какие меры принял Нерон для облегчения общественного бедствия, Тацит продолжает: «…но все это было бесполезно, потому что упорно держался слух, будто в то самое время, как горел город, Нерон вышел на домашнюю сцену и воспевал падение Трои». Далее, Тацит прибавляет: «Думали, что Нерон добивался славы построить новый город и дать ему свое имя». Описав затем дела благотворительности и религиозные церемонии, к которым по этому случаю обратилось правительство, наш историк прибавляет: «Но все это не могло заглушить молвы, что пожар произошел по его приказанию. Тогда-то Нерон подверг виновных суровейшим наказаниям». Тут в первый раз мы встречаем имя христиан.

Не странно ли, что Тацит ни в одном случае не высказывает собственного воззрения, перечисляет только слухи и ни одного из них ничем не может подкрепить? Между тем он мог бы, если бы захотел, проверить действительность или ложность этой молвы, потому что тогда живы еще были современники и очевидцы пожара. Еще подозрительнее слухи эти оттого, что в пользу их Тацит не ссылается ни на одно свидетельство, как делает он в других случаях. Но если сравнить с неуверенными и осторожными выражениями Тацита подробный обстоятельный рассказ о том же Светония [2], писавшего на основании Тацита, и, наконец, еще более полный и без малейших сомнений рассказ Диона Кассия [3], то нельзя не прийти к весьма важным выводам: рассказ Кассия представляет иллюстрацию Светониева, Светоний же заменил только неуверенные и отрицательные выражения Тацита положительными, выбросив такие слова, как: «был слух», «казалось», и дал основание, по-видимому, строго историческому факту, повторяющемуся в литературе и учебниках, будто Нерон поджег Рим. Что касается выражения Тацита: «Никто не тушил пожара» – это легко объясняется невозможностью тушить сильное пламя, пожиравшее деревянные, тесно сомкнутые строения; притом у него же говорится, что Нерон сам был в опаснейших пунктах и употреблял все старание прекратить пламя. Раскидывать же головни могли воры, вообще бродячий, бездомный люд, которому всегда выгодны общественные бедствия. И какие мотивы могли побудить Нерона к этому сумасбродному делу? Дион говорит – желание видеть падение своего отечества. Нельзя не припомнить здесь слов Светония, сказанных им о Тиверии [4], потому что они как раз представляются подкладкой для фразы Диона. Тацит приводит другой мотив: Нерон будто бы желал славы основателя Рима и хотел назвать его по своему имени. Первое объясняется ex eventu, т. е. Нерон действительно не жалел средств на восстановление и украшение Рима; второе же противоречит истории – Нерон никогда не пытался переименовать Рим. Следует прибавить, что пожар начался в лучшей части города, которая хорошо была застроена; между тем для целей Нерона достаточно было выжечь предместья. С другой стороны, зачем бы так спешить ему из Анция, когда ему дали знать о пожаре? Мог ли Нерон так спокойно ночью без свиты ходить по городу, если бы он был виновником пожара и если бы знал слухи в народе?

Переходя ко второму обстоятельству, связанному с этим пожаром, – именно к обвинению христиан в поджоге, прежде всего приведем слова Тацита: «Итак, чтобы положить конец молве, Нерон подыскал виновных и предал их суровейшим мукам; это были те, которых народ за срамные дела их по ненависти называл христианами. Наименование их произошло от Христа, который в правление Тиверия казнен был прокуратором Понтием Пилатом. Подавленное на время пагубное суеверие снова обнаружилось не только в Иудее, колыбели этого зла, но даже и в Риме, куда со всех сторон стекается и чествуется все срамное. Некоторые на пытке указали сообщников, и затем, по их показанию, уличено было огромное множество не столько в преступлении по поджогам, сколько в ненависти к роду человеческому. Их губили с поруганием: покрывали шкурами зверей и отдавали на растерзание псам, распинали на крестах, сожигали и, если недоставало для того дня, заставляли их гореть ночью…» [5]

Следует заметить, что для расследования виновных в поджоге не было назначено отдельной комиссии, дознание производилось полицейскими средствами, между тем по вопросам веры обыкновенно дело переходило в сенат и решалось назначенной от него комиссией. По позднейшему свидетельству Ювенала, пытки и приговоры уличаемых назначал Тигеллин. Для нас важно здесь то, что религиозного мотива в этом гонении на христиан не было, иначе сенат взял бы на себя все ведение этого дела [6]. Как замешаны в процессе христиане – легко понять. В то время христиан еще не отделяли от иудеев, на христианство смотрели как на иудейскую секту [7]. Как христиане, так и иудеи жили в Риме в одной части города, занимались одними и теми же ремеслами и как всем язычникам, так и римской полиции известны были за исповедников иудейской веры с небольшими отклонениями. Брожение умов в Иудее тогда было сильное, оно сообщалось и римским евреям: взаимная ненависть разделяла христиан и евреев. Припомним, что пожар начался в той части города, где находились лавки восточных купцов; где же было искать полиции поджигателей, как не в ненавистном восточном квартале? Не оттуда ли выходили предсказания, что Иегова уничтожит язычников огнем, посланным с неба? Так, «привлечены к ответственности немногие, которые в пытках указали на массу сообщников». Преследование на этот раз ограничилось, впрочем, Римом и Иудеей; нет никаких оснований предполагать, чтобы оно распространено было на все провинции империи. Вообще в течение I столетия Рим не отличал христианства как новой веры и представлял его только иудейской сектой. В 95 г. Домициан приказал привести к себе внуков Иуды, брата Господня, как потомков из рода Давида и опасных претендентов на трон. Но, видя в них мирных поселян и слыша речь о духовном царстве, Домициан отпустил их с миром и прекратил начатое преследование.

В начале II в. римское правительство уже имело перед собой довольно организованную христианскую общину, которая, с одной стороны, тщательно оберегала себя от общения с иудеями, а с другой – резко отделилась от языческого римского общества и по своим религиозным воззрениям, и по общественной организации. Новое учение, «христианская секта», начало приобретать адептов даже в высших классах римского общества. Для характеристики положения христиан в эту эпоху мы имеем чрезвычайно важные официальные памятники – это письмо Плиния Младшего к императору Траяну и ответ императора Плинию [8].

Плиний, занимая пост наместника в Вифинии (в 111–113 гг.), делал отчет о положении вверенной ему провинции и спрашивал мнения императора по затруднительным вопросам. Но обратимся к самому тексту письма. «Государь, – пишет Плиний, – для меня сделалось обычным обращаться к тебе во всех затруднениях. Ибо кто лучше тебя может направить меня в раздумье или наставить в неведении? Мне не случалось быть на следствиях о христианах, и я не знаю, о чем нужно расспрашивать и в какой мере наказывать их. Немало также затрудняет меня и то, нужно ли делать различие между возрастами; давать ли помилование в случае раскаяния, или уже нет места помилованию для того, кто раз был христианином; преследовать ли за самое имя, хотя бы не было других проступков, или должен быть наказуем проступок, заключающийся в самом имени? Я так обыкновенно поступал с теми, которых приводили ко мне по обвинению в христианстве. Спрашиваю их – христиане ли они? Если получается утвердительный ответ, предлагаю им под угрозой смерти во второй и третий раз тот же вопрос. Упорствующих приказываю казнить. Ибо в том я никогда не сомневался, какова бы ни была их вера, что упорство и непреклонное упрямство их заслуживают кары. Иных, одержимых тем же безумием, как римских граждан я приказал представить в Рим. Во время следствия, как это обыкновенно бывает, пришлось натолкнуться на разные неожиданности. Подано было письмо, в котором несколько лиц утверждали, что они не христиане и не были таковыми. Когда по моему требованию они прочли формулу воззвания к богам и возлиянием и курением почтили твое изображение, и кроме того, произнесли проклятие Христу, к чему никак будто бы не могут быть принуждены действительные христиане, – я разрешил дать им свободу. Другие, которых имена были намечены в индексе, назвали себя христианами, а потом изменили показание: были, говорят, но теперь уже не христиане, – кто за три года, кто больше, некоторые же за 20 лет перед тем оставили христианство. Все они поклоняются твоему образу и изображению богов и проклинают Христа. Давали показание, что вся вина их состояла в том, что они имели обыкновение сходиться в установленный день до восхода солнца, чтобы вместе помолиться Христу как Богу и дать друг другу клятву, но клятву не на злодеяние какое-нибудь; что они не повинны ни в каком воровстве, или мошенничестве, или любодеянии… что после того они расходились, сходились же опять для принятия пищи, самой обыкновенной и невинной, что все это они перестали делать после издания моего эдикта, которым, по твоему приказанию, я запретил сообщества и сходки. Я счел необходимым употребить пытки относительно двух прислужниц, которые называются у них диаконисами, чтобы распознать, в чем настоящая правда. Но и тут я ничего не нашел, кроме мечтательного суеверия, и потому, прекратив следствие, ищу у тебя совета. Я считаю этот предмет особенно важным ввиду массы обвиняемых. Ибо многие, всякого возраста, сословия и пола подвергаются опасности теперь и на будущее время. Это суеверие распространилось не только в городах, но и в поселках и деревнях. Но я думаю, что против него можно бороться решительными мерами. По крайней мере, несомненно то, что забытые храмы стали снова посещаться, возобновились священные торжества, почти совсем было прекратившиеся; там и здесь можно было видеть выведенных на продажу жертвенных животных, на которых прежде редко находился покупатель. Из этого легко понять, какую массу можно обратить на путь истины, если дать место раскаянию и помилованию».

Траян отвечал на это письмо: «Любезный Секунд! Я одобряю твои действия относительно тех лиц, которые обвиняются в принадлежности к христианству. Ибо в этом отношении нельзя установить ничего общего, что бы могло служить определенным правилом. Разыскивать их не следует; если же кто явно изобличен будет, то должен потерпеть наказание, но при этом, если кто будет запираться и скажет, что он не христианин, и докажет это самым делом, т. е. воззванием к богам нашим, таковой ради своего раскаяния должен получить помилование, хотя бы и оставалось подозрение относительно прошлого. По поводу анонимных писем не возбуждай преследования: это могло бы послужить дурным примером и не согласно с современными требованиями».

Из приведенных писем можно видеть, что в начале II в. светская власть хотя и отличала христиан от иудеев, но еще не выработала определенных законодательных и полицейских мер к преследованию нового вероучения; находя, что христиане в сущности безвредны, что слухи о тайных собраниях их преувеличены и несправедливы, светская власть колебалась – следует ли принимать строгие меры, и к чему приведут они; мы видим тут борьбу чувства с долгом, буквы закона с силой общественного мнения. Собственно, с III в. уже обнаруживается решительное стремление вырвать с корнем новое вероучение; но, будучи прихотью некоторых императоров, это стремление не было обычной политикой светской власти и нередко сменялось терпимостью и благорасположением к христианству; так, при Александре Севере (222–235) христиане строят уже церкви.

Известно, что считается 10 гонений на христиан до эдикта веротерпимости Галерия в 311 г. Мы не будем останавливаться на них, ограничимся лишь краткими замечаниями. Если понимать под гонениями действительные репрессивные меры, принимаемые правительством против принципа христианства и приводимые в исполнение во всей империи, а не случайные вспышки народного нерасположения и своеволия правителей, тогда мы не насчитываем десяти гонений. Собственно, преследования были при трех императорах: Максимине (235–238), Деции (251) и Диоклетиане. Изложим обстоятельства этого последнего гонения. Главнейший источник для истории христианства при Диоклетиане и Константине – Лактанций и Евсевий. Сначала ритор в Вифинии, потом воспитатель Криспа, сына Константина В., Лактанций между другими сочинениями оставил и историю гонений на христиан, начиная от Нерона. Сочинение «De mortibus persecutorum» («О гибели преследователей») составлено не позже 323 г. и имеет тенденциозный характер. Лактанций желал показать современникам и потомству великие дела Божии в судьбах христианства: «Да знают все, как удивил Господь величие свое в истреблении и уничтожении врагов имени своего». Руководящая мысль в его изложении следующая: преследование христиан всегда сопровождалось страшными карами, постигавшими гонителей, или: император – дурной человек, ergo он гонит христианство, ergo его постигает бедственная кончина. Хотя указанная цель лишает автора объективности, тем не менее, имея в виду, что Лактанций не выдумывает фактов, а только своеобразно комбинирует их, что он жил в восточной половине империи в Никомидии и хорошо знал столичные события (Никомидия была центром тогдашней политики), сочинение его должно считаться важнейшим источником для церковной, а частью и политической истории времени Диоклетиана.

Евсевий, по прозванию Памфил, родился в 264 г. в Палестине, воспитывался в Антиохии, с 315 г. был епископом Кесарии. Он был приближенным и почетным лицом у имп. Константина, говорил ему похвальное слово на тридцатилетие и составил его биографию, умер в 340 г. Евсевию мы обязаны исторической хронологией – ????????? ???????: этот труд сохранился только в отрывках и был продолжен Иеронимом (330–420). По церковной истории Евсевий составил ’????????????? ???????, где в 8 и 9 кн. повествуется о Диоклетиановом гонении, и отдельно монографию De martyribus Palaestinae. Евсевий писал свой труд по церковной истории в Кесарии (ок. 313 г.), западные события для него малоизвестны; также и о столичных делах он менее знает, чем Лактанций, зато он непосредственный свидетель того, как исполнялись императорские эдикты против христиан в восточных провинциях и в Палестине. Евсевий приводит содержание императорских эдиктов, но равную эдиктам достоверность придает местным повествованиям о святых и мучениках. Особенно важное значение имеет для нас VIII книга церковной истории, потому что сообщаемые в ней данные легко проверяются календарными отметками палестинских мучеников.

Хотя христианство в конце III в. не было еще терпимой верой, но распространение его шло весьма быстро; при Диоклетиане мы видим христиан уже во дворце. Живопись катакомб свидетельствует, что христианство обладало уже в это время высоким подъемом творчества и полагало основы христианскому искусству. Жена и дочь императора оказывали им благорасположение, между дворцовыми чинами и прислугой было немало христиан. Строились повсюду церкви, даже в Никомидии, в виду дворца, высился христианский храм; за то и благословлял Бог все предприятия Диоклетиана и его соимператоров, говорят церковные писатели. Между тем язычество подготовляло последний удар христианству: неоплатоники выступили с полным запасом изучения древних писателей, они свели философское учение на теософию и мистицизм и, усвоив метод христианского вероучения, пытались обнаружить связь его с древнейшими мифическими воззрениями. Цезарь Галерий и Диоклетиан не чужды были этого нового направления. Но едва ли не главнейшая причина враждебного отношения Диоклетиана к христианству в 303 г. была чисто политического свойства. В преобразованной им империи всем сословиям и состояниям указана была своя государственная служба, от всех подданных ожидалось крайнее напряжение и выполнение тех или других общественных задач. Государству нужны были сильные и молодые люди: между тем толпы христиан того и другого пола избирают уединенную созерцательную жизнь, дают обет безбрачия. Христиане избегают государственной службы, совесть не позволяла им защищать отечество и вступать в ряды воинов [9]. Важнейшие государственные предприятия сопровождались еще ауспициями: христиане не принимают в них участия. Поэтому Диоклетиан еще до 303 г. принимал меры против христиан, и первый эдикт его не вызван никакими сторонними внушениями. Сам Евсевий в сочинении о палестинских мучениках приводит на то доказательства.

Источники не дают определенного известия ни о том, когда, собственно, началось нерасположение Диоклетиана к христианам, ни о том, чем оно было вызвано. Лактанций указывает на время перед зимою 302/03 г., Евсевий – на 301–302 гг. Лактанций видит причину гнева Диоклетиана на христиан в том, что раз при дворе не удалась жертва, и жрец указал на христиан, которые своими крестами прогнали демонов. Настолько же невероятна и другая причина: внушения Галерия. Цезарь Галерий не мог иметь влияния на Диоклетиана в таком важном деле, как эдикт против христиан, император не мог руководиться случайными внушениями и капризами. Фактическая сторона состоит в том [10], что 24 февраля 303 г. префект города с некоторыми офицерами и чиновниками явился в христианскую церковь в Никомидии. Они предали огню священные книги, позволили расхитить ценные вещи, найденные в храме, и приказали разрушить самое здание. На следующий день был объявлен эдикт о преследовании христиан. Содержание этого эдикта сообщают и Евсевий, и Лактанций, но сообщенные ими данные не согласны между собою. По меньшей мере, разноречие это странно у писателей, которые имели полную возможность читать и видеть эдикт как во время его обнародования, так и после в государственном архиве. Сопоставляя содержание эдикта по обоим известиям, мы находим, что на основании его, во-первых, сожигались христианские книги и разрушались церкви; во-вторых, христиане объявлялись лишенными гражданских прав и чести – ???µ??; в-третьих, рабы, остающиеся в христианстве, теряли всякую надежду на свободу. Когда эдикт был выставлен для всеобщего сведения, один христианин сорвал его и бросил с оскорбительной насмешкой над императором; он был взят, подвергнут пытке и казнен сожжением. В связи с этим обстоятельством находится пожар во дворце.