Княжеский отпуск. Книга первая

На улице уже стемнело, но не до черна. Князь вышел из дома. Долго спускался по окованным бронзовыми полосами ступеням, что вели на центральную дорогу парка, разделяющую его на две половины. Оказавшись на этой дороге, князь повернул направо, и пошёл по еле заметной тропке, ведущей к самому маленькому пруду.

С приятным для себя удивлением он отметил, что вместе с лебедями в том пруду плавали и утки: их кряканье было слышно за сотни саженей от особняка. Это ж, какое счастье – никакого постороннего шума, как в городе: ни пьяных голосов, ни нарочито громкого, несмолкающего смеха или настораживающих женских визгов. Нет надоевших песен под гармошку.

Великолепие ценной тишины окутывало князя каким-то невидимым покрывалом, и он находился внутри волшебного кокона, или в чреве таинственной пещеры, до которой не доносятся ненужные звуки, где нет опасностей и тревог. Есть лишь громкое утиное кряканье, да шум крыльев разбуженных птиц, когда князь случайно задевал кусты, вылезающие иногда на тропинку.

Он шёл всё дальше – вглубь парка. Здесь было намного темнее, чем на открытом месте. Сел на лавочку недалеко от пруда. Услышал песню неизвестной птицы – громкую, щёлкающую, будто вёлся разговор с невидимым собеседником.

Князь поднял голову и увидел яркие близкие звёзды. Встретился взглядом с вечно тоскующей желтолицей луной, которая, обозревая Землю, тоже «увидела» князя, и смотрела на него, не отводя тёмных, со слезами, глаз. Он в первый раз за свою жизнь не задавался вопросом: отчего луна такая грустная? Ответ, опережая все мыслимые вопросы, пришёл сам собою: этот «взгляд» никому не удастся объяснить, а ту небесную печаль никогда не разгадать. И глядя в те печальные «глаза», каждый человек будет думать лишь о себе, только о своей грусти, словно, та далёкая молчащая скорбь распространяется лишь на него, бессмысленно взирающего на таинственное лицо.

Князь на минуту оторвался от созерцания загадочного «лика», потому что услышал шёпот.

– Тяни его, тяни, а то уйдёт. Ты глубжее под плиту-то лезь, глубжее, – советовал писклявый голос.

Князь посмотрел в ту сторону, откуда доносился шёпот, и разглядел четыре еле заметные маленькие тени – они двигались внизу, у самого подножия каменной обкладки пруда.

Слышались лёгкие краткие всплески воды.

– Да тихо ты, некуда ему идти. Сам сейчас тянуть будешь, – отвечал другой басовитый.

– А он тябя не укусит? – спросил голосок, исходивший от самой маленькой тени.

– Не-а, не укусит.

– А он тябе пальцы клешнями не порвёт?

– Нет, не порвёт – он уже спит.

– А нам потом покажете? – не унималась маленькая тень.

– Да мы их сразу увидим – они же красные, – сказала тень четвёртая, чуть выше ростом.

Первый голос сказал чуть громче:

– Они будут красные, когда их маманька твоя сварит, а так-то они зелёные, что зубы у твово батьки.

Князь не хотел мешать, но потом решил, что вся эта возня слишком затянулась, и громко кашлянул.

– Бяжим, робята! – крикнул один, и кинулся прочь. За ним бросилась вся ватага. Кто-то обронил маленькую корзинку, и она чёрным комком скатилась по каменным плитам в пруд.

Всё человеческое стихло – осталось лишь утиное кряканье. Князь потянулся, как после долгого приятного сна, и вдохнул полной грудью остывший воздух. В опьянённой тишиной и свежестью голове замелькали разные мысли. Сергею Петровичу вдруг представилось, что он может вобрать в свои молодые здоровые лёгкие весь окружающий невидимый хлад, и что в этот момент он способен перевернуть Землю, только попроси его сейчас кто-нибудь, и тряхнуть её хорошенько – так, чтобы всё с неё осыпалось и проснулось вместе с ним в этот тихий засыпающий вечер. «Хорошо, – подумал он, – хорошо и покойно». Головная боль ушла – он просто забыл о ней. Да и всё тело перестало ныть.

Посидев ещё немного, он побрёл назад, к дому, той же дорогой, какой пришёл сюда, к пруду. Деревья, особняк, небо – всё слилось в ночной черноте, и лишь ярко освещённые окна, видимые сквозь крепко сцепленные ветви плотно растущих кленов, напоминали о жизни в доме. В жёлтом свете, перечёркнутом толстыми оконными рамами, виднелись люди, занятые своими делами: кто – с подносом, кто – с постельным бельём. А из одного, настежь открытого окна, доносились звуки музыки: молодая графиня играла на рояле, и завтра его клавиши на долгие годы забудут прикосновение нежных пальцев…

Князь зашёл в дом. Граф встретил его в том маленьком коридорчике с двумя окошками, и пригласил пройти в свои покои.

– Вот и всё, Серёжа. Переночуем последнюю ночку, а завтра, с восходом солнца, укатим отсюда.

– Рады?

– Даже не знаю, если честно: и рад, и не рад – всё-таки столько лет здесь оставлено.

Он налил себе вина и предложил князю. Тот провёл ребром ладони по горлу, дав понять, что не только видеть, но даже и слышать не может сейчас о французском пойле, каким бы дорогим оно ни было. Граф понимающе кивнул, осушил бокал и налил себе второй.

Сергей Петрович отвернулся – ему опять сделалось тошно, и стал смотреть на сабли, развешанные на персидском ковре: пять простых, в воронёных ножнах, и две золотые.

Граф вытер рукавом мундира красные губы, указал на золотые сабли, висевшие в центре:

– «За храбрость» получил, одна даже с алмазами. Но это так – побрякушки: ты вон на те посмотри, – он показал пустым бокалом на простые стальные клинки. – Это мои «рабочие инструменты»: ими я и добывал победу русского оружия. А видишь, – тут он поставил бокал на столик, подошёл к ковру, вынул из чёрных ножен одну из сабель, – видишь маленькую зазубрину? Это всё от долгой «работы». Однажды, под Тарутином, когда мы мотали французов, как собаки тряпку, мой отряд случайно на них наткнулся. Они выскочили из леса, как черти из печки, человек пятнадцать их было. Все грязные, рваные, совершенно озверевшие, с пустыми ружьями, потому как ещё третьего дня мы у них отбили обозы с порохом. Со мной было человек пять – все на конях. Эти, значит, оборванцы с перекошенными рожами, – граф показал с какими именно, – взяли нас в кольцо. Я на Цезаре, коне моем, вырвался, и начал рубить направо и налево. Лучше, конечно же, направо, я, всё ж таки, правша, – с оживлением пояснил он, и сделал несколько энергичных рубящих движений крепкой рукой, в которой ещё была зажата сабля. Князь, стоявший в паре шагов, инстинктивно отшатнулся, видя, как граф разгорячился воспоминаниями о бое и красным вином.

– И Цезаря я нарочно так ставил, чтобы этих тварей картавых быстрее «сработать». Рублю, значит, этих доходяг, и тут одному пучеглазому так рубанул по шее! В общем, застрял он в шейном позвонке. Я думал – сразу вытащу, ан нет, смотрю, туго сидит, шельма. Пришлось с коня слезать. Освободил, значит, сабельку, вытер её об мундир того пучеглазого, и вижу вот эту щербину. Так и храню с нею.

Граф замолчал, переводя дыхание. Повесил саблю на место, налил себе третий бокал и продолжил:

– А вообще, друг мой, все гусары хранят оружие бывшее в деле: кто пистолеты, кто сабли. У меня ещё не самая большая коллекция!

– У моего отца тоже две пики осталось, – сказал князь.

– Ну вот видишь – пики! – засмеялся граф, легко похлопывая Сергея Петровича по плечу.

Граф прошёлся по комнате и тут, будто что-то вспомнив, дёрнул за шнурок, висевший на стене около двуспальной кровати. Через минуту вошёл молодой худощавый парень.

– Так, Никифор: сабли все снять и в экипаж! Чуть не забыл про них, чёрт, за этими разговорами, – сказал он князю, коротко хохотнув при этом.

– Да, и золотые заверни отдельно – в бархат, – добавил он. Никифор, кивнув, вышел из комнаты. Граф подбежал к двери и крикнул ему вдогонку:

– Да позови Матрёну!

Глава 5

Граф расхаживал по комнате, меряя её широкими шагами и крутя чёрный смоляной ус. «Что-то опять пришло на память?» – подумал Сергей Петрович, наблюдая за ним. Сев в широкое мягкое кресло, подле «оружейного» ковра, князь спокойно спросил:

– Борис Борисыч, о чём задумались?

Граф присел в другое, стоявшее рядом, такое же кресло, и откинулся на широкую спинку.

– Да, понимаешь, – начал он, – тут у меня случай такой вышел. Не так давно поселил я здесь одну старушку, Матрёну Тимофеевну. Как-то раз мои собирали ягоды в лесу, вёрст за пять отсюда. Уже собрались домой ворочаться, как вдруг видят – идёт старуха, будто слепая, не разбирая дороги: на деревья, знаешь, натыкается, платье кустами рвёт. Ну, они её и окликнули. Та подошла. Начала о себе рассказывать: идёт, мол, к каким-то монашьим камням, дескать, где-то в этих местах они и лежат. Потом она сказала, что хочет посмотреть на часовенку, которую ещё не построили. В общем, не простая старуха. Мои, как заворожённые, слушали бы её и дальше, если б не стая ворон, которая своим карканьем вывела их из оцепенения. Они сказали, чтоб старуха шла с ними, ко мне, значит, в дом. Уже глубоким вечером привели они её сюда, сказали мне: отец, мол, родной, пусть Матрёна Тимофеевна здесь поживёт, потому как идти ей некуда, сам видишь – одежонка на ней плохонькая, да и сама на ногах еле держится. Поживёт чуток, а там, глядишь, и пойдёт дальше, к камням своим. Меня даже уговаривать не пришлось: я, по натуре-то, приветливый, мягкий, могу дать кров хорошему человеку, тем более старухе.

А тут ещё моя давняя страсть, с детства, ко всяким сказкам, небылицам, песням старинным. Оказывается, старуха как-то пронюхала про мой этот интерес, может кто из дворни болтанул, не могу сказать, но я ей, лично, об этом не рассказывал, – граф крепко прижал руку к груди, глаза его расширились, и весь он подался вперёд, – слово офицера!

Он вновь откинулся на спинку кресла.

– Тебе кажется, что ничего особенного здесь нету, что я, вроде как, придумываю тут всякое, и что вино мне в голову ударило. Но вот тебе пример.., – он хотел, было, продолжить, и ещё более подался вперёд, да так, что своим носом чуть не упёрся в лицо князя; хотел уже перейти на тот особенный шёпот, каким торопливо говорятся заговорщицкие речи буквально за пятнадцать минут до совершения переворота, но резко остановился – в комнату вошёл Никифор. Неся большой бархатный лоскут и два пустых мешка, он подошёл к ковру и стал снимать сабли.

– Ладно, – сказал через минуту граф, – ерунда всё это, чушь.

Он обратился к Никифору:

– Матрёну позвал?