Последнее путешествие. Повесть

Последнее путешествие. Повесть
Федор Федорович Метлицкий

Пенсионер, вступивший в «возраст дожития», переживший всех родных и друзей, одинокий, отправляется на родину, где не был с детства, чтобы увидеть ее в последний раз. В самолете он вспоминает молодость, всю свою жизнь. Что это было? За что хватался в этом мире, чтобы найти удовлетворение, и что ему дал этот мир, случайно оборачивающий к нему участливое лицо? Он видит себя на высоком утесе, где стоял в детстве, а под ним, или над ним, простирается океан, – нечто сияющее, полное бесконечных смыслов. И находит рецепт от депрессии.

Федор Метлицкий

Последнее путешествие. Повесть

«Срок на земле сто лет… Почему природа остановилась на этом

числе, а не на другом, хотя их

бессчетное множество…».

Б. Паскаль

1

Он ощутил тяжесть взлета, заложило уши, все тело сжимается в сиденье, и лишь бедным ногам хорошо – ходить, передвигая ими, было тяжело.

Невидимые пассажиры спрятаны за высокими заборами спинок кресел, и он не знает, что они переживают. Это в основном разношерстный командировочный люд – едут на смежные предприятия, в геологические экспедиции, и просто так, в поисках новых мест, или на родину.

В брюхе самолета зудит. Дима на миг падал в невесомость, словно в яму. Ему казалось, что он постоянно чувствовал хрупкость своего существования. Насколько хрупка жизнь, хрупко все человечество! Но что нас держит? Какая конструкция, какой керосин?

К нему возвращалось идиотское состояние новизны, надежды навсегда. Да, я одинок, теперь уже без жены, что окутывала меня своей тревогой. Но что это за удивительная аура, держащая меня в новом состоянии?

Всю жизнь он прожил в иллюзиях, только они воскрешали его душу. Это как дыхание. Когда выдыхаешь, полностью, то все равно нет сомнения, что снова наберешь полную грудь воздуха.

Но разве не иллюзии бессмертия, полета в колокольные выси судьбы составляют полнокровную жизнь всех людей? Без них оставалось бы только ожидать смерти.

Наши представления обо всей истории – некая аура легенд и мифов вокруг истлевшего. Примерно, как в стихотворении поэта прошлого В. Брюсова:

Великое вблизи неуловимо,

Лишь издали торжественно оно.

Мы все проходим пред великим мимо,

И видим лишь случайное зерно.

Оставшаяся косточка от грязного отшельника, которого назвали святым, упрятана в драгоценную шкатулку и стала сакральной. Особенно поражает, как делают легендами так называемых великих людей, принесших столько бед и потрясений, которые повлияли на столетия. Египетские фараоны, в своем узком кругу кровосмешения, при жизни были обожествлены. Но в то же время археология открыла нам черепки с рисунками, обнажившими такие прекрасные порывы древнего духа, что возникают мысли о бессмертии. Юлий Цезарь был жестоким завоевателем и узурпатором власти, за что и погиб от таких же, как он. Но он вошел в плоть истории, даже в календарь. Наполеон в своей прославленной треуголке волшебно отмыт от его злоупотреблений легендой о величии кумира, потрясшего эпоху.

Это такие же интриганы и отчаянные люди, что и сейчас наполняют наше тревожное время, потерявшее идеалы. И они тоже останутся в веках, что-то прибавят необходимое и поучительное к будущему течению жизни. Забудутся все горести, что они причинили, и тоже станут окрыляющей легендой. Без мифов человечество не может продолжать жизнь.

***

Рядом утонула в кресле молодая женщина, тоже забаррикадировалась внутри себя.

Дима искоса глянул на девушку. В ее широко открытых глазах увидел бесконечную печаль о чем-то невозможном, и весь негатив женской доли. И в нем на миг воскресли молодые надежды, волнующая недосягаемость. Тянулся к ней не он, а его беспокойная мужская природа, остающаяся внутри стареющего тела.

Вспомнил свою немощь с женой, и снова заныло – до сих пор ее ревновал, вспоминая молодой, и воображая, что она могла быть с другим. Тело ее влечет до сих пор. Последнее время у него ничего не получалось. Что теперь с тобой делать? Мы уже не можем наслаждаться друг другом. Ты была женой, любовницей, а теперь кто – друг? Не могу понять твоего статуса. Тебе уже не хочется, чтобы обнимали, а я не могу не обнимать.

– Кто о чем, а вшивый о бане, – ворчала она, отбиваясь.

– Ты для меня всегда прежняя.

– Тебе, Дима, хочется от меня только одного, а я уже старая.

Его все звали просто Димой, несмотря на морщины и седину, словно это кличка, неизвестно почему. Может быть, чувствовали в нем невинного располагающего к себе пацана, с лицом, которое всегда будет моложавым.

Последнее время они жили в этом недоумении. Сидя с ней на кухне, он спрашивал:

– Что же дальше?

У них давно умер ребенок, но они никогда не говорили о нем, каждый хранил трагедию в себе.

Она перестала корить, что он не хочет ничего делать, даже в магазин сходить за продуктами. Стала прислушиваться к нему, ходила в магазины сама, приходя усталая с навьюченными продуктами, не давая ему нести сумки.

Странно, что между старыми и молодыми – стена. Еще недавно он был не прочь броситься в толпу танцующей молодежи в ночном баре, но чувствовал невидимую преграду, – на него, седого, смотрели бы странно, может быть, с отвращением. Хотя есть другие связи между старыми и молодыми, например между родителями и детьми, любимыми бабушками и внуками.

В авторитарных странах всегда делают упор на молодость. Бессмертие в самом воздухе социальной жизни. Диме это уже не нужно – это для вечно молодого поколения. Только иногда упоминают о стариках, о их счастливом «времени дожития». В телевизоре глупейшие развлечения, междусобойчики возрастных знаменитостей с ласковым выворачиванием их исподнего. Стариков, как раньше после войны безногих инвалидов, выселяют на окраину сознания, чтобы не портили образ эпохи.

Но разве в ощущении бессмертия молодости нет тупости? То есть неведения всей полноты существования, от рождения до смерти? Но конечное знание, истина никому не нужны.

Только надсадно зудело где-то внутри летящего самолета, возвращая к немощному телу.

2

Дима вспоминал себя в изолированной от мира стране на востоке, закрытой от времен и пространств. Это не был замкнутый мир древних, не видящий ничего за пределами своей телеги. Это был искусственный мир, насильно отгороженный властью от вражеского окружения.

Там отец, одичавший от однообразия, формировал совершенные личности двух своих сыновей, – прижимая головы между своих колен хлестал офицерским ремнем по их вертящимся задам. Видимо, бессознательно следовал тысячелетнему домострою. Мать, также в тысячелетней покорности, молча жалела их, стоя в сторонке. Младшего брата отец порол чаще, потому что тот не хотел учиться, и стоически выносил порку, оставаясь таким же забиякой. А Диму не надо было понукать – он проглатывал библиотеку отца до помрачения в мозгу, и старался избегать ремня, казалось, навсегда в страхе перед окружающим миром.

Наконец, в юности ему удалось вырваться из замкнутого мира, – уехал в столицу и поступил в институт. Вступил в отчаянную бездомную молодость, которую тогда выражал в стихах.

Я транзитник – я так устал
от провинций гнетущих
Ясных идей, что нахватался навек,
Боли утрат, что не заменят тщедушное
Племя, и не зажжет спасительный свет.
Здравствуй, гулкий вокзал, –
откуда здесь запахи  угля,
С детства бездомного мне открывавшие мир?
Как очистилось сердце в гуле иного посула,
Точно рождается новое между людьми.

В институте Дима случайно женился на студентке. Она не любила его, потому что любила другого, который ее бросил. И они, ссорясь из-за подозрений в его неверности от обиды на нее, и нежелания целиком разделить с ней заботы в доме, нищенствовали вдвоем до конца учебы, пока он не устроился в министерство референтом. Работа была скучная, в авторитарном государстве не поощрялось никакой свободной инициативы. По утрам приходил на работу, садился за выделенный ему столик и составлял методики. Чиновники рядом тоже молча утыкались в папки «дел». Он попал в одно из рутинных устройств организации государства – вертикальную подчиненность Единой воле, похоже, надолго. Нет, это была уже не власть, ломающая через колено, а власть законов, установленных волей народа парламентом (правда, скорее их протаскивала Единая воля). Законы выполнялись формально и беспощадно, дробя кости нарушителей – до конца, тютелька в тютельку с установленными параграфами, не признавая щадящих допусков, в которых находится вся жизнь и смерть человека. То есть, наказывали за проступок по букве закона, а не по духу (особенно протестующих, а не патриотов), не учитывая оправдывающих причин, объявляли зарубежными агентами, штрафовали их, с нищенскими доходами, на такую же сумму, как и олигархов, или сажали на непомерно большие сроки.

У Димы не было возможности что-то сделать самому, просто все тут было не его – за него решало правительство, вышестоящие чиновники, на которых все, кому не лень, легонько сваливали с плеч свою ношу. Мол, в политике, и во всем они знают как.