Унесенный

Михеев привычно переключился на свой фирменный шутовской тон, когда его задевали, или нечем было крыть.

– Вот, вы накопили больше, а какой смысл?

– Может, и нет, но есть какое-то успокоение.

Гордееву расхотелось высказывать мысль о странном успокоении в его душе, когда видит земной мир не из скучного быта, механически фотографирующего окружающее, а панорамой множества иных измерений.

Турист из Америки по имени Алекс, журналист, удивлялся:

– What are you talking about? У American peoples нет в голове таких разговоров. Ваши мозги слишком далеко ушли от грубой reality.

Он выглядит экранным героем старых американских фильмов, ровно загорелый, с фирменной прической, словно выкован на спортивных снарядах, выполоскан и обсосан в фитнес-клубе. Обтесавшись в русской среде, он давно перестал считать этих славян грубыми, искореженными работой на природе во всякую погоду. И находил что-то общее в несопоставимых корнях природы их двух народов.

Кто-то из обитателей станции, морщась, стал отгонять от носа пузырьки капелек.

– Фу, это же моча! Кто нарушил инструкцию?

Все глянули на Михеева. Тот засуетился. Лева Ильин деловито сказал:

– Он перемудрил что-то во всасывающем вентиляторе мочеприемника. Вот и выпустил фейерверк брызг.

– А что тут такого? – хотел сгладить Михеев.

– Да ничего особенного. Вкус собственной мочи не так противен, как для других.

Гордеев и его друг Лева знали Михеева как облупленного, он был постоянным спутником еще со времен создания их трудного и горького детища – общественного движения «Голос истины». Скорее, мальчиком для битья – над ним постоянно подшучивали, он всегда вляпывался в нелепые ситуации.

– Это самый грандиозный нелепый поступок нашего друга Михеева! – торжественно сказал Гордеев. – Посреди всего мироздания.

Он почему-то привязался к нему, привык, что ли?

Туристы спорили, совсем забывая об их положении, как будто находились в прежней оболочке земного мира.

Одни и те же разговоры, – думал Гордеев. Все, что устоялось в сознании людей веками, серьезное – здесь показалось ему каким-то эпизодом ослепления человечества самим собой. Общественная суета – это общий обман. Он устал от суеты, от однообразной бесконечности бессмысленного пути. Как только исчезает время – исчезает и судьба. У него исчезло время в ощущении грандиозности космоса.

Внутри ощущения существования нет времени, смерти или бессмертия. Как в любом живом чувстве. Это не иллюзия, не слепота, а страх не погаснуть. Вспышка исцеления, бессмертия – из человеческой реальности.

Чувства, то есть древние побудительные инстинкты живого, не поддаются выражению словами. И в них сущностная лишь одна древняя истина – любовь, эмпатия, чудесным образом исцеляющая душу. Как бы ни выпендривался в словах человек, он любит инстинктом. Его может поражать что-то, но ты, вот, ему приятен и люб, и там еще кто-то ворочается, самый милый. А ты – все равно говно.

Плохое забывается, а здесь, в космосе, исчезает сразу. Цивилизации на Земле создали цветущую жизнь. И здесь, из невообразимого далека, уходящего все дальше и дальше, становится трудно различить раздоры, несчастья, – эмоциональную борьбу человеческих существ. Словно те раздоры и несчастья – лишь незаметная скучная часть мирового развития. Отсюда кажется, что сама природа изменяет планету, а не люди создают ей помехи, приносят проблемы.

Но эти мысли не помогали ему.

____

– О чем вы треплетесь? – оторвался Марков от возни с пультом управления. У него сиплый "орущий" голос, словно выдавливал слова криком, над которым посмеивались.

Все глянули в узкое длинное окно над пультом, в чужую бездну с немигающей звездой у края. И снова пахнуло бездонной загадочностью черного космоса.

Может быть, все мы оттуда пришли?
Там, где разладом мы не были ранены,
И было открыто величье причин.

Туристы устали и замолчали. Любовались потрясающим зрелищем в иллюминаторе на закате Земли – сбросом накопленной мочи в космос, она в ледяном вакууме мгновенно испарялась и, превращаясь в лед, разметалась ледяным облаком.

Видя в иллюминаторах целиком планету, словно в бело-голубых неподвижных вихрях, они почему-то представляли не родной дом, а историю родной Земли. Призрачно, как земные облака, она плыла перед ними.

Вспоминали себя наивных, лежащих на зеленой лужайке под безмятежным небом, или закрытым клубами облаков, и не приходили в голову мысли о хрупкости этой тончайшей голубой оболочки планеты. Вокруг случались события под непроницаемой, но хрупкой сферой, там люди под ней, ослепленные в борьбе между собой, сжигали на кострах недоброжелательства тех, кто пытался проникнуть за нее.

И поражались своей наивности!

Не приходило в голову, что земная оболочка возникла из краткого дыхания мириад крошечных созданий, дышащих углекислым газом и выдыхающих кислород, которые отложили многометровое дно океанов, потом вздыбившееся горами в периоды потрясений земной коры.

По сути, тот крутящийся земной шар, наклонной осью к солнцу, держится на тонких невидимых нитях солнечного тяготения, и жизнь человечества колеблется еще на нитях земного притяжения, и неведомые страшные силы могут в любую минуту оторвать и унести в космос. И оттого становится тревожно.

Сейчас им стали яснее неблагоприятные дни планеты, зависящие от расположения звезд, энергии солнца, состояния недр космоса, экстрасенсорного восприятия информации и др. Почувствовали глубинные закономерности мироздания.

Интересно, думал Гордеев, выживет ли человечество, обреченное жить в общности отдельных человечков, рассеянных по планете? Сейчас оно пока еще в своих внутренних интересах, и мы уже осознаем временность такой слепоты.

****

Сейчас все были потрясены. С холодком на сердце воображали состояние отставшего от спасительной станции товарища, наверно, испытывающего ужас, как перед неизбежной катастрофой у пассажира падающего самолета. На миг забыли неудобства – странное отсутствие тяготения, поднимающее вверх внутренности, и особенно головную боль – от изменения внутричерепного давления мозга, и проблемы со зрением.

Лева Ильин кинулся к посту управления, стремясь узнать что-нибудь, еще не осознавая трагедии. Это было невероятно, он не ожидал такого от всегда ироничного друга. В его груди как бы открылась рана, такого он не мог предположить, когда им вместе было весело.

В голосе туриста Михеева был невольный испуг, как будто потерял необходимого человека, хотя тот смеялся над ним.

– Ему конец?

Он вспомнил, как Гордеева снаряжали на выход в открытый космос – элемент туристической программы. Вталкивали в «дверь» просторного скафандра, такого же, в каком американские космонавты побывали на Марсе, – неуязвимого, как футбольный мяч, который могут терзать толчки, тяготение, космические лучи и еще черт знает что. Нечто герметичное и просторное, с жестким корпусом «кираса» и мягкими подвижными руками, правда, ограниченными, как будто сгибаешь туго накаченную автомобильную камеру, как верно сказано в описаниях. Сзади ранец жизнеобеспечения, на груди электронная панель управления с пультами включения радиосвязи, подкачки кислорода, датчиком поддержки давления, терморегулирования и выброса отходов.

– Туда бы еще бабу! – хихикнул Михеев. – Тогда можно жить!

Кто-то прыснул.

– А если будет чесаться нос?

Космонавт, работник станции, серьезно сказал:

– Перед лицом встроены чесалки. Это «вальсальва» – маленькая подушечка с двумя бугорками, упираешься, и можно чесать нос. Можно продуть и уши, когда меняется давление.

– А если будет давление на мозг? Голова заболит.

– А для этого есть вот эти штаны. Действуют как прибор для регулирования давления.

– Штаны его и спасут! – ерничал Михеев.

Кто-то встревоженно спросил: