Голограмма. Повесть

Вечерами собирались в моем номере, пригласив переводчиц, зажигали свечи, и в полутьме, в неверном пламени свечек, пили медальную «Московскую» из нашего кооператива в Миссии – лучшую мягкую водку, тогда она делалась на особой воде, откуда-то из Сибири.

– Мы как первые христиане в тайной пещере! – шепотом говорил Игорь, и провозглашал тост. – За предстоящие жертвы!

Когда он был в ударе, то становился смел и остроумен. Я так не умел, и завидовал ему. Правда, с некоторыми людьми, особенно с женщинами у меня открывается фонтан юмора.

Вообще мы привыкли к агрессивным демонстрациям против нас, даже терроризму. Были взрывы около Миссии или в гараже. Если я был рядом, то безмятежно проходил мимо.

Позже я осмелел, с Игорем и двумя переводчицами тайно ходили по Бродвею. Худые негры в цветных шарфах соблазняли, показывая из-под полы голых красоток из ночных борделей.

Пугливо озираясь, зашли в темноту кинотеатрика «Нон стоп», где беспрерывно шел «лайв секс он стейдж», глянуть на то, чего отродясь не видывали. Это было шоковой терапией. Обнажился иной мир, в чем-то помогший становлению искомой мною личности.

На освещенной сцене, на покатом к зрителям ложе возлежала голая блондинка в туфлях с высокими каблуками. Она выбрасывала их вперед и вверх, как прожектора, обыгрывая свое лоно, подбритое по моде – квадратиком. Потом появился черный верзила в халате, она сорвала поясок, халат сполз, и под аханье публики (мы с Игорем, члены партии, хоронясь за колонной, видели сплошь черные курчавые головы) у них начался разнообразный «мэйкинг лав».

Переводчицы рванули в разные стороны. Игорь схватил их за руки, насильно усадил и зашипел:

– Уплачено! По пять баксов!

Нестерпимая мысль о, возможно, зря потраченных долларах кое-как удержала их на месте.

– Финиш! – не выдержал вскочивший в темном зале черный.

Под гогот артисты неожиданно прекратили свое дело, блондинка встала и, зная права, выкрикнула:

– Stop it! Do not prevent the artists to make there job! (Не мешайте артистам работать!)

И они снова залегли на ложе.

Я был в смятении. Что в их закрытых от стыда душах? Холодное презрение перед публикой? У черного мужика, понятно, привычное оплачивамое наслаждение оргазма, давно стершее сознание и стыд. А у нее? Мимикрия искусства, позволяющая ощущать это как работу?

Потом началось кино: шедший годами фильм «The Deep throat». На экране что-то жуткое и качающееся прыскало, лоснились лижущие языки, свистели плетки полуголых эсэсовок в черной коже, все стонало и повизгивало. Фильм был о том, что одну юную леди не могли удовлетворить мужчины. На приеме врач осмотрел ее и с удивлением обнаружил – то, что вызывает наслаждение, у нее в горле. И немедленно лично испытал на практике свое открытие. Леди была удовлетворена и счастлива. С тех пор она легко и беззаботно порхала, занимаясь «орал-сексом», все с теми же стонами, качающимися растениями и лоснящимися языками по всему экрану. Я представлял режиссера, стремившегося «вдарить» по самым низменным чувствам человека. Это было зверски весело!

К концу переводчицы уже привыкли, и нашли в себе силы даже порассуждать о художественных достоинствах ленты.

Защищенность ореолом нашей нравственности и веры здесь не работала. Дно откровенности и абсолютной естественности, по сравнению с увиденными мной гораздо позже шоу «За стеклом». Здесь только голая правда, рациональность. Полная свобода любви или отторжения от нее. Что-то уже не человеческое, казалось мне, безжалостное и роковое, как в Освенциме. Изнанка мира. Роботизация личности постмодернистской информационной эпохи. Обычная фраза из американского кино: «Я люблю тебя» – ритуальная фраза.

И во всем здесь, в Америке, я уже видел эту абсолютную рациональность обнаженности, лишенную нашего провинциального стыда. Уже не бежал панически от такой обнаженности. В ней была некая честность протестантов, лишенная лицемерия. Здесь давно ушло желание спасения в общности, люди привыкли полагаться только на себя. Не здесь ли истина, в этом оскале бездны?

Однажды мы тайно посетили музей в логове белогвардейцев – Фарма Рова, в Нью-Джерси. Там выступал князь кукольного вида с меньшевистскими усами, член Русского объединенного общества взаимопомощи в Америке (РООВА), как было указано в устрашающей программке, спрятанной нами. Он водил посетителей мимо белогвардейских знамен, генеральских мундиров и предметов солдатского быта, оставшихся от жертвенных походов Белой Армии. Узнав, что здесь есть кто-то из большевистской России, он стукнул палкой о бетонный пол.

– Вы, новые хамы, не можете понять всей трагедии падения святой России и потери родины. Вон!

Толпа белогвардейцев надвинулась, и мы ретировались, счастливо избежав гибели. Наверно, у эмигрантов еще не отошла родина, они не до конца превратились в американских индивидуалистов, полагавшихся только на себя.

Меня пригласили к начальнику спецотдела. Плотный, с острым носом и хитрым взглядом он встретил меня добродушно, под чем был привычный холодок угрозы.

– Такие дела. Нас все пытаются выгнать из страны. Политическое обострение. Любое ЧП им на руку. Там, – метнул взглядом наверх, – хотели бы поручить вам присматривать за коллективом, чтобы не навлечь бед. Вы согласны?

Я был ошарашен, таких предложений мне еще никто не делал.

– Согласен, – с готовностью сказал я. Остроносый посмотрел на меня и отодвинул придвинутую было папку с листками бумаги.

– Хорошо, будем встречаться ежемесячно.

– Есть! – сказал я. – Можно идти?

– Идите, – озадаченно сказал он.

Каждую неделю он вызывал меня.

– Ну, как?

– Все в порядке. Намерений бежать нет.

Это было действительно так. Все работали, а в свободное время дружно пили. Постоянные выпивки говорили о нормальности коллектива. Через несколько недель меня перестали вызывать. Наверно, нашли другого. Кого? – думал я, вглядываясь в честные лица сотрудников.

***

Мне всего один раз удалось выехать в отпуск на родину. После проводов с тепловатыми тостами тех, с кем не прижился, занятых собой и скрытных, – коллектив был каплей нашей большой общности в увеличительном стекле, я, наконец, увидел под серебристым крылом самолета однообразно-темную, серого цвета северную землю родины.

В аэропорту встретила моя жена, дочка осталась дома, болела.

Родина оказалась сумрачной, деревья какие-то небольшие. Суровая простота построек доморощенной технологии. Суровость в продмагах, нехватки масла, в овощных отделах – картошка немытая, но есть мандарины, гранаты, яблоки. Купленное пихают в «одни» руки. И знаменитая ругань уставших, раздраженных очередей.

Дома – радость встречи с дочкой, прильнувшей ко мне после долгой разлуки, и куча родственников и друзей.

В телевизоре танцы и пляски «Эх, разгуляемся!», патриотические боевики, фронтовые песни… Но ощущение, что смотреть нечего. По радио бодрые дикторы перечисляют фамилии выбранных в высокий президиум. По всей стране идет социалистическое соревнование, коллективы берут обязательств «отработать дополнительно полтора дня». Особенно меня проняла клятва: «Собралась бригада, решили: два месяца работаем на сэкономленном топливе».

Вышел на улицу. Сумрак, грязь, слякоть… Народ одет в темное, в какую-то взлохмаченную кошатину.

Неужели я так отвык от родины, что принял ее за чужую страну? Что у народа на уме? Что вырабатывает завистливую недоброжелательность к окружившим врагам, и отзывчивость широкой русской души?

Здесь, на родине, жить гораздо теснее, потому что система держится на старинных обычаях подчинения некоему Молоху, и эту удобную большинству веру невозможно искоренить никаким насилием.

Обычно революция возникает благодаря негодованию, нетерпению народа. Вождь восставших побеждает и захватывает власть. А потом приходят те, у кого народная поддержка превращается в средства насилия.

С тех пор его ставленники лишь укрепляют свою власть, в государстве всегда господствуют те структуры, в которых сосредотачиваются силовые возможности. Силовые органы зачищают все, что сопротивляется. Да и как иначе охранить нас от нас же, «ленивых и нелюбопытных» (Пушкин), у 98% которых «нет ума» (Чехов)?

Власть любит употреблять слова «народ», «родина», «отчизна», «всенародное единство». И народ уверен, что власть действует от имени народа, а не для укрепления самой себя, здесь нет подмены. Он любит тех, кто может внести хоть капельку стабильности и спокойствия.

На самом деле власть – это несколько десятков разнородных людей: автократы, демократы, либералы, монархисты, анархисты и другие патриоты. Они поставлены той элитой, которая благодаря государственным ресурсам имеет рычаги, чтобы убедить народ голосовать за них.

Это и есть суверенная демократия, с народными выборами, и народ почти всегда голосует за власть, без альтернатив и противостояний, ибо по опыту испытанных на своей шкуре революций не желает хаоса. Тем более оппоненты лишены госресурса, а значит, возможности агитировать, оппонировать, и становятся шутами.

Большинству нравится так жить, хотя многие зазнайки не хотят так жить, и уезжают, куда глаза глядят.

Здесь я, подобно «чуждому элементу», почему-то остро ощущал страх и недоверие к будущему – признак распада. Раз все пропадает – нужно защищать себя самому, запастись всем необходимым, и будь что будет.

На даче, на соструганных мной полках – книги и журналы старого советского времени, вывезенные сюда и забытые. Сейчас мне видно – ненужный хлам. Сколько переведено бумаги на бесполезные, ложные идеи, целая эпоха потрачена впустую! Какие убытки! За это время можно было бы построить счастливую процветающую жизнь.