Стокгольмский синдром

В зеваках проснулось человеческое. Они оказались не такими, как мы думали. К больнице приходили толпы (может быть, и не зеваки), возлагали горы цветов в память погибших, стояли в очередях для сдачи крови.

Как-то показали по телевизору выход Саида из камеры, действительно «раком». Ему дали пожизненное.

Мои товарищи по палате все еще в больницах. Их пытаются восстановить, то есть вернуть то равнодушие, что было в них раньше. Не понимают, что такое здоровье уже не вернуть никогда. Профессор зациклился на константе – фундаменте бытия, а с ним и умирать не страшно, как будто с той стороны смотришь на себя. Священник умер от обиды на человечество. Дима ушел из «Своих», женился и уехал в Гарвард.

Заложников, подписавших обращение, запугивали. Некие спецы допрашивали, копались в происшествии. Политолог был оправдан, потому что подписал обращение под страхом смерти, и он снова вернулся в элиту политиков. Капитана «отмыли» свои, но он не вернулся в органы. Меня спрашивали о Саиде, и правда ли, что я дружил с ним? Я настаивал на преступности штурма, и потому должен состояться мой суд как пособника террористов. Общественность негодовала, требуя для пособника смертной казни.

Очень быстро жизнь восстановилась в норму. Человеческая натура не может держать чужую боль долго, иначе невозможно было бы существование. Руководители операции были награждены орденами, как-то незаметно.

Перестали обращать внимание на бунты матерей и родственников. Бессмысленно было копаться в ошибках, приведших к гибели заложников. А они, с нашим капитаном во главе, ходили по улицам на демонстрациях.

Искали Старика. Нас спрашивали:

– Куда делся Старик? Сказали, что это он понуждал вас писать в защиту террористов.

Больные отвечали туманно, вроде бы, он отразился в окнах странным видением, как в зеркалах, и исчез.