Где лучше?

– В полицию ее! Бейте ее! Она гульная…

Это оскорбление до слез проняло Мокроносову, однако ее не побили, потому что все остались и тем довольны, что оскорбили беззащитную женщину. Но дерзости стали повторяться больше и больше и, наконец, дошли даже до того, что в одну ночь несколько пьяных писцов стали стучаться в ворота хорохоровского дома и, не получивши никакого ответа, разбили стекло в кухонном окне. Улица от этой шалости пришла в ярость: утром рано несколько человек пришли в кухню Катерины Васильевны и стали гнать ее из дому, а так как она доказывала свои права купчею крепостию, то три человека стали разламывать крышу с дома, разломали трубу и стали выбрасывать ее вещи на улицу.

Такое самоуправство соседей поставило наших работниц в такое положение, что они решительно не знали, что делать… Но это недоразумение кончилось тем, что пришел квартальный надзиратель и повел их в часть, как того требовали все близкие соседи Катерины Васильевны, велел прекратить разборку дома, снести обратно вещи, но, не доходя до части, освободил их от ареста за пять рублей. У части Пелагея Прохоровна распростилась с Катериной Васильевной.

Нанявши у одной мещанки комнату с кухней за рубль серебром в месяц, Пелагея Прохоровна пустила на квартиру за полтинник женатого писца и по-прежнему стала заниматься стиркой белья. Через месяц после этого она встретила на речке Катерину Васильевну.

– Ну, как живешь, Катерина Васильевна? – спросила она свою подругу.

– По-твоему: дом продала за двадцать рублей, наняла квартиру – две комнаты с кухней и прихожей. В кухне-то белье стираю, а комнаты отдаю холостым приказным.

– Холостым, говоришь?

– Так што такое? Я им и стряпаю. Дрова только дороги, и квартира студеная… По пяти рублей с них получаю. Одна мебель пятнадцать рублей стоила. Сынишко со мной теперь.

– Отчего мы прежде с тобой не подумали так жить?

– Я думала, да проку не видно… Не знаю, что дальше будет! А корову не купила?

– Сено ныне дорогое, с коровой возни много.

Кончился месяц, писец с женой съехали. Осталась Пелагея Прохоровна одна во всей квартире. Квартиру никто не смотрит. Однако платить за нее надо – заплатила, купила дров. Правда, она дома бывала редко и поэтому могла сберечь деньги от пищи, которою ее угощали господа, но все-таки одной ночевать в квартире ей было скучно. Опять стали появляться в голове мысли у ней, что не худо бы было иметь свой дом. Припомнились ей слова Короваева, его прощанье с ней. «Где-то он теперь? Поди, женился!» И она старалась перебирать в своей памяти всех мужчин, которые заигрывали с ней. Но ни один из них не нравился ей так, как нравился Короваев. Она старалась не думать об нем, ей хотелось забыть его, но и при работе и лежа дома она раздумывалась о своей настоящей жизни, в которой чего-то недоставало. «Нету у меня здесь родни, нет ни кола ни двора, и работаю я только для того, чтобы мне жить для самой себя… Поглядишь на бабенок, все же им есть с кем от души поговорить. А я одна, и любовника я не хочу иметь…»

Так думала часто Пелагея Прохоровна за работой и без работы.

Наконец зимой она впустила к себе чиновника за рубль. Чиновник прожил у ней тихо неделю, и когда она уходила из дому, то брал ключ с собой. Потом чиновник изъявил согласие, чтобы она готовила ему кушанье. Пелагея Прохоровна согласилась за пять рублей в месяц и стала стирать белье на дому на холостых чиновников того присутственного места, в котором служил ее жилец. В первый месяц, за всеми расходами, она выручила два рубля и нашла, что жильца с пищею держать выгодно, потому что, готовя на чиновника, и она будет сыта.

Между тем ее беспокоил вопрос, что-то поделывает ее дядя и где-то братья. Ей хотелось съездить в завод, показаться в нем не прежней Мокроносовой, а теперешней, городской Пелагеей Прохоровной, но у нее не было больших денег, а с этою поездкою она потеряет прежних господ, на которых стирает теперь, должна будет лишиться квартиры и, с тем вместе, самостоятельной жизни, хотя и тяжелой.

И она ограничилась тем, что послала в Терентьевский завод письмо к одной своей подруге, которая недавно приезжала в город хлопотать о доме, доставшемся ей по духовной от мужа, но ответа не получила.

Раз, идя домой под вечер с взятым от одной чиновницы грязным бельем, она поравнялась с обозом, передние возы которого уже заходили в постоялый двор. Обоз был большой и загородил дорогу. Пелагея Прохоровна стала огибать обоз и около одного воза увидала лицо, которое ей было знакомо. Обоз остановился, Пелагея Прохоровна подошла к извозчику.

Это был Панфил Прохорыч.

Пелагея Прохоровна ему очень обрадовалась.

– Да ведь ты на прииски хотел идти? – спросила сестра брата.

– Мало што я хотел… Я было и пошел, да настращали: говорят, на какой прииск попадешь… Если прииск хороший и платят – ладно, если нет – друг дружку обкрадывают. А вот я теперь в извозчики нанялся… И это не нравится, потому все в дороге ходим… Думаю на железную дорогу идти робить, говорят, там очень, очень хорошо, потому работы много… Вот если бы я имел деньги, хорошо бы было. Говорят, там много приказчиков, и каждый помногу наживает.

– И ты этому веришь.

– Ей-богу! Если бы я накопил десять рублей, непременно ушел бы туда. Вот и Короваев с Гришкой ушли на той неделе туда.

– Што ты! И Короваев?

– Врать, што ли, я стану?

Возы в это время двинулись.

– Да ты врешь!!. Где ты Короваева-то видел?

– В городе, в Прикамске. Мы с обозами на пристань ехали а он с Гришкой и с Лизой Ульяновой…

– Нет?!

– Ей-богу… Лизка Ульянова с матерью и ребятишками шла. И другие тоже какие-то с ними… Куда? – спрашиваю. На железную дорогу, говорят, далеко… А Короваев и говорит: а Пелагею Прохоровну видел?

– Нет?..

– Видел, говорю. Он и говорит: замужем, поди, она? Нет, говорю, в куфарках живет…

В это время возы были все во дворе. Панфила крикнули, и он ушел в дом.

XIX. Переселение Пелагеи Прохоровны

Сообщенные Панфилом новости очень поразили Пелагею Прохоровну. Она никогда не думала, чтобы Короваев ушел из М. завода, чтобы Лизавета Елизаровна, привыкшая к промысловой жизни, и мать ее могли пуститься в незнакомые им местности с посторонними мужчинами. Ей не верилось, чтобы это было так, что они ушли. А если они ушли, то тут есть какая-нибудь причина. Но какая? Правда, она видела людей, натягивающих телеграфную проволоку, слыхала, что где-то строят железную дорогу, а в одно время только и было разговоров, что о постройке от города железной дороги, вследствие чего на рынке по воскресеньям не одна сотня бродила мастеровых, думая, что их будут уже нанимать на железную дорогу; но того, чтобы кто-нибудь из знакомых уходил далеко для работы на железной дороге, чтобы кто-нибудь хвастался хорошим заработком, она не слыхала. Да и что такое железная дорога?.. Все это маклаки смущают рабочих. Но теперь Панфил совсем ее сбил с толку.

«Этот парнишка, как посидел в остроге, совсем испортился», – думала она, стараясь не верить ему.

«А если они в самом деле ушли? – спрашивала она себя, и ей делалось обидно. – Я вместе с ним шла… Я помогала Лизке… и вдруг ушли одни. Ох, злые люди! Они только о себе заботятся… Тут непременно штуки какие-нибудь… Верно, Лизка сманила мать в завод, потому-де Григорий очувствуется и женится на ней али в любовницы к себе возьмет ее!»

Немного погодя она думала иначе.

«Нет, Григорий Прохорыч не такой… Как помоложе-то он был, ну, тогда, пожалуй бы, Лизка ему села на шею и поехала бы. Уж коли он на приказчицкой любовнице хотел жениться… Ну, а как посидел из-за этой голубушки в остроге, опытнее стал… На Лизке уж он не женится… Эдакая, подумаешь ты, бесстыжая! человек ее ненавидит, а она за ним… А Короваев-то? Короваев-то?»

Но про Короваева она не знала, что и подумать, потому что этот хитрый, по ее мнению, человек ничем не связан с ней. Ей хорошо помнятся его слова: «У меня ничего нет, кроме долота и пилы. Я иду, – говорил он, – добывать себе капиталы. Если, говорил, ты не выйдешь замуж, я, говорил, буду свататься за тебя…»

«Вот он, женишок-то любезный!.. Он, поди, теперь посмеивается: жди, мол…» – говорила чуть не громко Пелагея Прохоровна.

На другой день она нарочно сходила на постоялый двор, но не в тот, в котором остановился ее брат, а в другой. Тут она узнала от ямщиков, что действительно из М. завода многие идут на железную дорогу, потому что в М. теперь работы стало меньше против прежнего.

– Как начали фабрики-то строить, народу навалило в М. изо всех заводов и деревень! Работа была всем, платили хорошо; а теперь работы стало меньше, и то парни больше самые трудные работы справляют – около огня али около машин, пожилые не выносят, хворают; ну, и плата, значит, стала небольшая. Вот кто скопил немного деньжонок, заплатил за год оброки – и пошел на железную дорогу. Там, говорят, и по полтора цалковых за сутки платят. Это выходит в месяц сорок пять цалковых… – говорил Пелагее Прохоровне один ямщик.

– Но вот ты нейдешь же туда?

– Эх, деваха! Ты думаешь, хорошее наше житье-то? Кабы не привычка от измалетства к этому делу, удержал бы кто меня на одном месте? Ни! И так все грозят, што и у нас такую дорогу построят. Ну, и урываешь: чуть излишек какой будет, надо бы к дому али откупить землю, возьмешь да и купишь еще лошадь… А ты не туда ли хошь?

– Нет.

– То-то. Вы в городах-то как поживете, так вас и рукой не достанешь. Хоть есть нечего, а в городе лучше нравится жить.

– Какое житье!

– То-то. Поди, предмет есть?

Теперь уж Пелагея Прохоровна не сомневалась в том, что Короваев ушел на железную дорогу. Ей припомнилось обещание Короваева написать ей в село через месяц. «Значит, и там нехорошо. Поэтому он и не извещал меня и не хотел, чтобы я шла туда».