Где лучше?

Приятели промолчали.

– Што, Федул, губы-то надул? Аль дома худо? – спросил, улыбаясь, рабочий Данила Сазоныча.

– Так, невесело… Тут вот квартирантов пустил к себе, да захворали; вон там… – И он указал на Выборгскую.

– Померли?

– Один помер, другая-то тоже, может, помрет… Полакомься!

Рабочий замолчал.

– У меня вчера вот мать соборовали. Тоже, должно быть, скоро отойдет; а маленький сынишко ногу сломал сегодня. Спасибо, студент у меня на Дворянской знакомый живет, так полечил немножко… Вот и полакомься! Што ж, как вы думаете?

– Уж все готово. Надо завтра тащить. Думаем, где ближе – через Литейный али Троицкой – к Митрофанию.

– А на Волково не ближе?

– Не хочу я на Волково!

Все трое вошли в заведение к Грише Чубаркову и сели за стол. Молодой извозчик сидел у двери с растрепанными волосами, с опухшим лицом, босой; вместо вязаной рубахи на нем была надета холщовая, и холщовые же штаны вместо суконных брюк.

– Не дашь? – говорил он хозяину заведения.

– Нет… Что, Данило Сазоныч, скучный такой? – обратился хозяин к Горшкову.

Тот закурил трубку и рассказал о причине своей грусти.

– Вот теперь надо его тащить, а ведь двоим-то, пожалуй, и не дотащить, Игнатий Прокофьич! – сказал вдруг Горшков Петрову.

– Надо попросить товарищей.

В кабаке нашлось четыре человека, пожелавших отнести гроб на Митрофаниевское кладбище.

На другой день Горшкову и Петрову было много хлопот. Нужно было выхлопотать свидетельство на дозволение хоронить, брать билет на место в шестом разряде, просить, чтобы покойника позволили поставить в церковь, чтобы он пролежал там обедню, упрашивать могильщиков, чтобы они к концу обедни успели выкопать яму, – и т. п. И за все это нужно было платить деньги, так что с отпеваньем у приятелей вышло расхода четыре рубля с копейками. В церкви покойников было штук пятнадцать, и в церкви только и было разговору, что об умерших. Обедня кончилась; но вот началось отпеванье всех покойников разом. Каждый зажег свечку, а если у кого не было денег, то тому давали свечку. Монотонное пение, и особенно «Со святыми упокой» и «Плачу и рыдаю», взволновало в церкви все общество, начались рыдания женщин, кашли, сморкания; те, которые не рыдали, плакали и, смотря на какой-нибудь гроб, слегка покачивали головами; мужчины, стоявшие ближе к гробам, старались не плакать, но слезы сами собой сочились из глаз, и они слегка утирались своими заскорузлыми кулаками; те же, которые стояли дальше и не могли видеть гробов, не плакали, но, тяжело вздыхая, смотрели на свои зажженные свечки, как бы стараясь этим развлечься.

Наконец понесли покойников из церкви. До могил священники не провожали, потому что шестой разряд неблизко. В этом разряде было много еще свободных мест, но ямы вырыты только на аршин с четвертью, потому что на дне вода. Гроб с Панфилом так и шлепнулся в воду.

– Вот, брат, тебе и спокой. Ищи, брат, где лучше! И жизнь-то худая человеку на земле, и умрешь-то, так в воду попадешь… А ведь тоже искал, где жизнь лучше? – проговорил Данило Сазоныч, когда стали зарывать гроб.

– Все мы ищем этого.

– Пятнадцатью человеками меньше стало. А народилось-то, поди, еще больше.

Саженях во ста от могилы Панфила стояло четыре гроба. Их спускали один за другим, два поставили рядом, другие два – на эти гроба. Это публике не нравилось, и она стала приставать к могильщикам, чтобы не ставили гроба на гроба.

– Не раздерутся!.. Не велики господа!

– И то еще ладно, што в разные гроба положены. А то вон привозят по два и по три в одном гробу, – говорили могильщики.

Скоро народ разошелся.

Недалеко от кладбищенской ограды стоит питейное заведение, мимо которого никак нельзя пройти ни из кладбища, ни в кладбище.

– Догадливый этот народ, кабатчики: отличное место себе выбрал. Ну, как не выпить? – проговорил Горшков и повернул к кабаку; за ним пошел и Петров и другие.

В кабаке было уже несколько посетителей, так что скоро в него набралось до тридцати пяти человек, отчего и стало тесно.

– Хорошо, братец, тебе торговать тут! – сказал один портной.

– Ничего. А тоже от времени много зависит, – ответил кабатчик скороговоркой, наливая в стаканы водку.

– Што про это говорить? Поди, в день-то рублей десяток выручишь?

– Все от времени. Вот теперь осень, народу мрет больше, ну, и посетителей больше.

– Ну, все-таки тебе хорошо тут.

– А вот в самом деле, господа, где, по-вашему, лучше? – проговорил кто-то в народе.

– Это, то есть, как?

– Об деревне и говорить нечего; в столице дрянно. Где же хорошо-то?

Большинство подняло этот вопрос и начало его разбирать; другие сказали, что об этом рассуждать не стоит, и вышли. В кабаке стало меньше народу, так что оставшиеся расселись на стулья и взяли по косушке водки.

– Нет, в самом деле, братцы, где лучше?

– Кабатчику лучше, вот особливо ему. Он все едино, што поп: как началась обедня – и пошли к нему залить свое горе людишки. Схоронили эти людишки своих родных или знакомых да помянули их у него – он и лавку на замок.

– В кабаке лучше, – сказал Горшков.

– В самом деле, братцы, в кабаке лучше! – подхватило несколько человек.

– Именно. Я эти дни как собака бегал, и со мной не то лихорадка была, не то что… Голова так вот и хочет треснуть. А как выпьешь – немного повеселеешь. Ну, и приятели и все такое. А дома хоть бы не показывался. Вот тоже в церкви… Как тяжело! И плакать бы, кажется, не от чего: известно дело, все там будем; нет, слеза так и прошибает… А вот как выпил, ничего. Оно как будто тоска какая-то на сердце, а в голове ровно легче.

– Это ты справедливо говоришь. В кабаке не в пример лучше, только забываться не надо.

– По-моему, тогда хорошо, когда ничего не чувствуешь.

– Не о времени разговаривают, об месте… На работе чижало, обижают; дома нехорошо, да и што за дом, коли своего-то нет, али хоша есть, да в деревне. А куда нашему брату идти? В киятр дорого и времени нету; гулять мы не привычны с господами, тошно… Вот одново разу я соблазнился, пошел музыку слушать в манеже, да заместо музыки в часть попал… Такой, братцы, мне в части концерт задали, што всякую охоту теперь отшибло от концертов. Провались они совсем! – говорил один сапожник.

– А по-моему, в могиле лучше, – сказал кто-то.

– Ну, это ты, может, с горя…

– А в самом деле, умрешь – и конец.

– Это справедливо, никому сам не мешаешь, и тебе никто не мешает. Вполне спокоен. В церкви-то вон не напрасно поют: «Идеже несть болезнь, ни печаль, но жизнь бесконечная». Недаром же мы, братцы, терпим такую канитель. А што это справедливо, так видно и из того, што и по законам строго запрещено разрывать могилу покойника. Значит, еще и уважают. А в жизни кто тебя уважает? – проговорил Петров.