Большая книга хирурга

– Разогнись немедленно, – тихо, но грозно скомандовал я. – Иначе пойдешь под трибунал.

Он немного разогнулся.

– Еще! И еще… Вот так! Иди и доложи начальству, что здоров и просишь отправить тебя на фронт. Кругом, шагом марш!

И симулянт сразу стал прямым, стройным и зашагал в кабинет к начальнику госпиталя.

Это был совсем молодой, безусый парень, и я не оформил на него бумаги в военный суд, решив, что нашего урока будет достаточно…

Вот единственный случай за время моей госпитальной работы, за все четыре фронтовых года – единственный. А все другие ленинградцы, все бойцы, пришедшие издалека защищать наш город, которых я видел тогда, боролись и умирали как герои. Таким, в частности, был Гриша Захаров из Батуми. Бесстрашие и воинская смекалка позволили ему за год с небольшим пройти путь от взводного до командира стрелкового батальона. Он был прирожденный офицер, в котором бесстрашие, уже упомянутое мной, сочеталось с грамотностью, молниеносным умением ориентироваться в самой сложной обстановке и твердостью характера. Так писали о нем во фронтовой газете, которую мы читали в госпитале, когда он находился на излечении у нас.

При контратаке крупный осколок мины ударил его в левый бок, в нескольких сантиметрах от сердца, разорвав грудную мышцу, обнажив ребра и сосуды в подключичной области. Был он на волосок от смерти.

В медсанбате мышцу подшили к ребрам, но выздоровление раненого шло очень медленно, скорее всего из-за плохого питания на фронте в те месяцы. К нам в госпиталь его привезли с рубцующейся раной. Из-за боязни оторвать пришитую мышцу Гришину руку держали привязанной к туловищу. И рана рубцевалась так, что резко ограничивала движения руки.

А Гриша рвался на фронт.

Как сейчас вижу… Он сидит в кабинете напротив меня, в молодых, по-кавказски жгучих глазах огоньки нетерпенья, и это же нетерпенье во всем его облике, оно угадывается даже в нервном подрагивании тщательно выбритых щек.

– Когда же, Федор Григорьевич?

– Не скоро, Гриша.

– Убегу в свой полк… честное слово!

– Вернут. С такой же рукой не только воевать, работать хорошо не сможешь…

– Что же делать, Федор Григорьевич? – И уже мольба во взгляде. – Война-то идет, а я где?!

После тщательного обследования Захарова мы пришли к выводу, что при настойчивом желании и терпеливом отношении самого раненого руку можно попытаться разработать. А операция на этих рубцах грозит повреждением сосудов и тяжелыми нежелательными последствиями, риск почти без шанса на успех. Так что выхода два: или оставить все не трогая – Захаров будет демобилизован с инвалидностью; или же ему нужно, не щадя себя, разрабатывать руку, – и это единственная надежда на возвращение в строй. Так и объяснили Грише.

И он, усвоив приемы лечебной физкультуры, по многу раз в сутки, днем и ночью разрабатывал свою руку, до пота и крови, в полном смысле этого слова. От упражнений рубец лопался и рана кровоточила. Но Гриша, не давая заживать новой ране, настойчивыми тренировками разрывал рубец еще больше… Становясь к косяку двери, он, перебирая пальцами, тянул руку выше, выше. И вот уже она на уровне плеча, а через несколько дней он с восторгом показывал нам, что поднимает ее почти над головой. Но этого мало: руку нужно поднять выше головы без «почти» и – чтобы она встала вертикально!

Заходя в палату, мы видели, как Гриша, мокрый, с красным от напряжения лицом, старается распрямить руку так, чтобы поставить ее в вертикальное положение. Сколько упорства и какая выносливость! Он брал табуретку, с силой поднимал ее кверху, а затем рывком запрокидывал назад. От этих движений на расстоянии можно было слышать, как трещат рубцы его старых ран. А он не унимался… Кончив упражнения, от ужасных болей не знал, куда деть себя, но, отдохнув немного, опять светлел лицом и вновь продолжал упражнения… «Железный старший лейтенант» – так звали Гришу в палатах.

За каких-нибудь два-три месяца Гриша полностью разработал руку! Ранки постепенно затянулись нежным эластичным рубцом, полностью восстановилась функция легких… Гриша сиял, пел песни, и не было, казалось, человека счастливее его! А мне извиняющимся тоном говорил:

– Очень привык к вам, скучать буду, но ехать-то надо, понимаете, надо! Фронт-то как гремит, а!

В день отъезда он зашел проститься возбужденный, в тщательно подогнанной форме, с привинченными к гимнастерке орденами.

– Разрешите, Федор Григорьевич, вас поцеловать…

Мы обнялись.

– Добился ты своего, Гриша…

– Я офицер.

– Теперь до победы!

– Оставляю вам адрес, чтоб встретились мы на Черном море…

– Приеду, спасибо.

– А я сегодня от мамы из Батуми письмо получил. Хожу и улыбаюсь.

– Письму?

– Ну да! Как взгляну на конверт – маминой рукой написано. Она писала. Вот и улыбаюсь…

Потом я смотрел в окно, как шел он двориком, стройный, перетянутый портупейными ремнями, легкий в походке… А вскоре мы получили от него весточку: сообщал, что уже воюет, но теперь не батальонным, а в должности помощника начальника штаба полка. Письмецо дышало молодостью, разговор о серьезном перемешивался остротами и шутками. Я сразу же ответил ему. Но отозвался не Гриша, а его фронтовой товарищ. Он писал:

«Ваше письмо, товарищ Углов, уже не застало ст. л-та Захарова в живых. Горячо любимый всеми в полку, мой друг Гриша погиб две недели назад, в момент, когда к нашему КП прорвались фашистские автоматчики. Гриша организовал оборону, обеспечил выигрышное положение, и в ту минуту, когда поднимал группу защитников в контратаку, вражеская пуля сразила его. Подоспевшие к месту боя наши бойцы полным уничтожением фашистского десанта отомстили за смерть ст. л-та Захарова.

Друг Гриши Капитан Соловцов».

С печалью и грустью читал я сообщение незнакомого мне капитана Соловцова, а виделся Гриша, настойчиво, с одержимостью, превозмогая жуткую боль, разрабатывающий руку, чтобы защитить город Ленина, свою страну, а затем работать на мирной, отдыхающей от взрывов и огня земле… Было родственное в судьбах Гриши и Оли Головачевой, жизнь которых оборвалась в самом расцвете. И я рад возможности хоть вкратце рассказать о них – они достойны нашей памяти, как любой из тех, кто пал в борьбе с фашизмом.

Мне, кстати, сразу же после победного сорок пятого года довелось побывать в Батуми. И я, признаться, долго колебался, идти ли к несчастной матери Гриши Захарова, потерявшей своего единственного сына? Что скажу ей в утешение? Но все же решился… Отыскал нужный дом, стены которого были увиты гибкими виноградными лозами. На мой стук вышла немолодая грузинка, одетая во все черное. Это и была мать Гриши. Я назвал себя и тут же понял, что она хорошо знает мое имя. Но не оживились подернутые скорбью материнские глаза… Молча, со строгим лицом выслушала она мой рассказ, как ее сын лежал у нас в госпитале, как ценой невероятных тренировок сумел добиться возвращения на фронт, как потом пришло к нам письмо от его сослуживца… Ни одного вопроса не было задано мне. Мать все хорошо знала, обо всем передумала, все было пережито ею… Некоторое время мы молчали. И в эти минуты очень уж громким и совершенно лишним казался шум улицы. Я, сославшись на занятость, сказал, что мне, к сожалению, нужно уходить, и тихо прикрыл за собой дверь…

Был жаркий южный день, когда в расплавленном небе плавало тоже расплавленное солнце, а синева у горизонта сливалась с лазурью моря, и белый пароход уходил вдаль. Белые аккуратные домики приморского города стояли в тени развесистых каштанов и густых акаций. Молодые, с загорелыми лицами моряки, позванивая медалями на ослепительных форменках, шли мне навстречу… И я думал, что совсем недавно здесь бегал черноволосый резвый мальчик по имени Гриша. А затем, уже юношей, он гулял тут под руку с любимой девушкой, и счастливая мать встречала его у калитки. Сын отвечал ей любовью, был светлым животворным лучиком в ее, в общем-то, нелегкой жизни: муж – заместитель начальника погранзаставы – погиб еще в двадцатые годы.

Бедная мать! При встрече со мной в ней боролись два противоречивых чувства: с одной стороны, природное гостеприимство требовало радушно принять меня, врача, который заботливо лечил ее сына; с другой, сердце говорило ей, что именно я своим лечением стал невольным виновником гибели Гриши. Зачем я старался? Чтобы вылечить и снова послать под пули?! Зачем же сам Гриша так изнурял себя, терпел боль и страдания? Чтобы никогда не вернуться в материнский дом?!

Я вышел к морю, сел на камень, смотрел на набегающие волны, слушал мерный шум прибоя… У моря чудный дар: возле него становишься собраннее и спокойнее, то, что до этого тревожило тебя, тут как бы становится яснее, недавняя тревога уступает место уверенности. Нет, думал я, Гриша Захаров иначе поступить не мог. Когда Отчизна в опасности, выгоды для себя не ищут! И не она ли сама научила его главному: благородству, чистоте, тому, что в своей сыновней любви он был одинаково предан – и матери и Родине. И я, как хирург, по отношению к Грише и ко многим-многим другим всего-навсего лишь честно исполнял свой долг…

Во время блокады мы исполняли роль госпиталя глубокого тыла. У нас до полного излечения находились раненые, получившие первичную медицинскую обработку в полевых условиях. Одновременно в период оживления боевых операций мы сами находились на положении медсанбатов. Раненых бойцов привозили в наш госпиталь прямо из окопов или с плацдарма наступления…

Одним из таких экстренно поступивших был Василий Иванович Лебедев, чьи стихи обо мне впоследствии будут опубликованы в госпитальной стенгазете. Но о стихах позже.

Лебедева доставили, как говорится, чуть тепленького: в момент атаки он был прошит автоматной очередью, повредившей ему кости таза, мочевой пузырь, кишечник. За восемнадцать часов, которые прошли с тех пор, как его подобрали на поле боя, у солдата начались мочевые затеки, создавалась реальная угроза перитонита.

И Лебедев мне запомнился не только своими стихами, но и тем еще, что операция у него совпала с одной из наиболее мощных бомбежек.

Многое предстояло сделать: обнаружить раны мочевого пузыря, зашить их и наладить трубочку для оттока, обнаружить ранение прямой кишки и ушить его… Работа длительная, кропотливая! В самый разгар операции раздался сигнал воздушной тревоги. Но разве отойдешь от такого раненого! И мы продолжали работать… Сначала послышался лихорадочный перестук зениток, затем нарастающий рев авиационных двигателей, вой крупных бомб и близкие взрывы. Падают, проклятые, рядом и – все ближе! Вдруг одна из них взорвалась прямо на улице Салтыкова-Щедрина, метрах в двухстах от операционной: осколки стекол и щепки от рам со свистом полетели в нас и на лежащего на столе раненого. Мы невольно склонились над ним, закрывая операционное поле от смерча из дробленого стекла и кирпичной пыли. И тут же, через минуту, другой взрыв: комната закачалась, как корабль на волнах. Весь многоэтажный угол здания и вся наружная стена операционной кафедры неотложной хирургии, что находилась в соседнем крыле, отвалились, и операционная предстала перед нашими пораженными взорами как бы в разрезе, с выходом прямо на улицу…

А поблизости из воронки бил огромный, разбрасывающий брызги фонтан метра на три в высоту. Оказывается, бомба повредила трубопровод, снабжающий водой наш район. Стремительные потоки неслись по тротуару… И к слову заметить, долго нам после приходилось ходить с ведрами в руках в соседние здания, подземные коммуникации которых не пострадали.

…Но требовал внимания раненый, и мы, оправившись от потрясения, освободившись от осколков стекла и мусора, продолжали операцию.

Он, Лебедев, задал нам хлопот! В послеоперационный период долго выводили его из шока, а позднее зорко наблюдали за трубками, которые были вставлены у него для предупреждения затеков. Частые перевязки, многочисленные хирургические манипуляции, неослабное внимание к нему, пока через длительное время не наступило улучшение… Выздоровлению способствовали и природный могучий организм, и упорство самого Лебедева, его стремление во что бы то ни стало одолеть недуг. И как только он поднялся на ноги, мы увидели, что это за деятельный человек! Он органически не мог переносить безделья: красил и ремонтировал госпитальную мебель, делал дополнительную электропроводку, приходил помогать в операционной и перевязочной. В палатах по его инициативе были избраны старшие, которым вменялось в обязанность следить за порядком, чистотой, организацией помощи самым слабым.

Я думал, что Лебедев из фабрично-заводских мастеровых людей, но, как выяснилось, он учитель, считающий свою профессию самой главной и важной в жизни.

А рифмованные строки, что посвятил мне Василий Иванович Лебедев в стенгазете, тронули меня, конечно, своей сердечной искренностью, как трогает любое внимание, когда кто-то со стороны видит и одобряет твою работу. Такое внимание как награда. И, простится мне, что я не собственного восхваления ради, а как память о незабываемом прошлом приведу отрывок из стихотворного сочинения защитника Ленинграда Лебедева. Назывались стихи «Кто он?» и адресовались Ф. Г. Углову:

Он среднего роста, жгучий брюнет,
Всегда чисто выбрит, опрятно одет.