Трансмиграция Тимоти Арчера

Подобную чушь, подумала я, стерпят только в районе Залива. К нам обращается двухлетний ребенок. Боже, как все это глупо! Я почувствовала свое давнишнее отвращение, гневное, которое мы культивировали в Беркли, что так нравилось Джеффу. Для него было сущим удовольствием извлекать гнев из любого пустяка. Мое удовольствие – сносить чушь. Платя за это деньги.

Я ужасно боюсь смерти, подумала я. Это смерть разрушила меня, а не Кришна, разрушитель человечества. Это смерть – разрушитель моих друзей. Она выбрала их, не потревожив никого другого. Бл…ая смерть, думала я. Ты обрушилась на то, что я люблю. Ты воспользовалась их глупостью и одержала победу. Ты злоупотребляешь глупцами, что по-настоящему плохо. Эмили Дикинсон несла наглую ложь, когда лепетала о «доброй Смерти» [8 - Имеется в виду стихотворение «Я не спешила к Смерти».]. Какая омерзительная мысль, что смерть добра. Она никогда не видела груды из шести разбившихся машин на магистрали Ист-Шор. Искусство, как и теология, есть расфасованное жульничество. Низы борются, пока я ищу Бога по учебникам. Бог, онтологические аргументы «за». И еще лучше: практические аргументы «против». Такого перечня не существует. А он весьма бы помог, появись вовремя: аргументы «против» глупы – онтологические и эмпирические, древние и современные (поищите здравый смысл). Неприятность получения образования заключается в том, что на это уходит много времени. Оно отбирает лучшую часть вашей жизни, и когда вы заканчиваете, то все, что вы знаете, – это что вы получили бы больше выгод, занявшись банковским делом. Интересно, задаются ли банкиры подобными вопросами. Скорее, они спрашивают, какая на сегодня приходится базовая ставка. И если банкир отправляется в пустыню Мертвого моря, то наверняка берет с собой ракетницу, флягу, паек и нож. Но не распятие, проявляя опрометчивый идиотизм, чтобы помнить о нем. Разрушитель человечества на магистрали Ист-Шор и, кроме того, моих надежд – Кришна, ты получил всех нас. Удачи тебе в других посягательствах! Поскольку они равным образом достойны одобрения в глазах других богов.

Я все надумываю, пришло мне в голову. Эти страсти – чушь. Я выродилась, слоняясь по интеллектуальному обществу района Залива. Я мыслю, как говорю, – напыщенно и загадками. Я не личность, но самоувещевающий глас. Даже хуже: я излагаю как слышу. Мусор на входе (как говорят студенты компьютерных наук) – мусор на выходе. Мне следует встать и задать мистеру Бэрфуту какой-нибудь бессмысленный вопрос, а затем отправиться домой, пока он формулирует совершенный ответ. Так он побеждает, а я получаю возможность уйти. Выигрываем мы оба. Ведь он меня не знает, а я не знаю его, за исключением нравоучительного голоса. Он уже бьет рикошетом в моей голове, подумала я, а это только начало, это первая лекция из многих. Нравоучительная болтовня… имя черного слуги семьи Арчеров в какой-нибудь телевизионной комедии положений. «Нравоучительный, давай неси свою черную задницу сюда, слышишь меня?» То, что говорит этот забавный человечек, важно: он обсуждает Кришну и как умирают люди. Это та тема, которую я, основываясь на собственном опыте, считаю значительной. Мне следует ее знать, поскольку она мне близка. Она маячит в прошлых годах моей жизни, и она никуда не исчезнет.

Однажды мы обзавелись старым фермерским домиком. Когда включали тостер, замыкало проводку. В дождь с лампочки на потолке на кухне капала вода. Время от времени Джефф заливал крышу черным гудроном из кофейной жестянки, чтобы она не текла, – мы не могли позволить себе даже тонкой бумаги. От гудрона толку не было. Наш дом вместе с другими подобными располагался в низинной части Беркли, на Сан-Пабло-авеню, близ Дуайт-Уэй. Хорошее заключалось в том, что Джефф и я могли дойти до ресторана «Неудача» и посмотреть на Фреда Хилла, агента КГБ (как утверждали некоторые), стряпавшего салаты, владевшего местом и решавшего, чьи картины можно вывесить на бесплатной выставке. Когда Фред много лет назад приехал в город, все члены партии в районе Залива застыли от страха – то был намек, что поблизости советский наемный убийца. По этому можно было понять, кто являлся членом партии, а кто нет. Страх царил среди посвященных, остальные же беспокойства не проявляли. Как будто эсхатологический судия выделял преданных овец из числа обычных – вот только в этом случае овцы дрожали.

Мечты о нищете пробуждали в Беркли глобальное удовольствие в сочетании с надеждой, что политическая и экономическая ситуация ухудшится, превратив страну в руины, – в этом заключалась теория активистов. Несчастье такое огромное, что оно погубило бы каждого, в крахе увязли бы как виноватые, так и невинные. Мы были тогда и остаемся и поныне совершенно безумными. Быть безумным грамотно. Например, вам надо бытъ безумным, чтобы назвать свою дочь Гонерилья [9 - Гонерилья – дочь короля Лира.]. Как нам рассказывали на кафедре английского языка в Калифорнийском университете, для патронов театра «Глобус» безумие было смешным. Теперь оно не смешит. Дома вы великий художник, но здесь вы всего лишь автор сложной книги «Здесь подходит любой» [10 - Имеется в виду книга Энтони Берджесса «Здесь подходит любой: введение в Джеймса Джойса для обыкновенного читателя» о романе Джойса «Поминки по Финнегану».]. Большое дело, подумала я. Совать свой длинный нос в чьи-то дела. И за это, как и за эту речь, мы платим хорошие деньги. Вы можете подумать, что столь долгая бедность могла бы научить меня уму-разуму и получше, будь все так. Сработал инстинкт самосохранения.

Я последний живой человек, кто знал епископа Калифорнийской епархии Тимоти Арчера, его любовницу и его сына – моего мужа, домовладельца и главы семьи для проформы. Кто-то должен начать – было бы лучше, если бы больше никто не пошел тем путем, который они прошли вместе, добровольно вызываясь на смерть, – каждый из них, как Парцифаль, законченный дурак.

2

Дорогая Джейн Мэрион!

В течение двух дней два человека (один – знакомый редактор, другой – знакомый писатель) порекомендовали мне «Зеленый переплет». Оба, в сущности, сказали одно и то же: если я хочу знать, что происходит в современной литературе, то мне чертовски не помешало бы ознакомиться с вашей работой. Когда я принесла книгу домой (мне сказали, что первое эссе – самое лучшее и начать следует с него), я поняла, что в нем вы обратились к Тиму Арчеру. Так что я прочла его. Он внезапно ожил, мой друг. Это причинило мне ужасную боль, а не радость. Я не могу писать о нем, поскольку не писатель, хотя в Калифорнийском университете и специализировалась по английскому языку. Как бы то ни было, однажды я в качестве тренировки села и нацарапала фиктивный диалог между ним и мною – посмотреть, смогу ли я хоть как-нибудь уловить ритм его бесконечного потока речи. Я нашла, что это мне по силам, но, как и сам Тим, диалог оказался мертвым.

Иногда люди спрашивают меня, каким он был, но я не христианка и поэтому не сталкиваюсь со священниками часто, хотя раньше такое и бывало. Его сын Джефф был моим мужем, поэтому я знала Тима скорее как человека. Мы частенько разговаривали о теологии. Когда Джефф покончил с собой, я встречала Тима и Кирстен в аэропорту Сан-Франциско. Они на какое-то время вернулись из Англии, где встречались с официальными переводчиками Летописей саддукеев [11 - Религиозно-политическое течение в Иудее во II в. до н.?э. – І в.?н. э., как школа не оставило после себя каких-либо письменных памятников.] – именно в тот период своей жизни Тим и начал полагать, что Христос был подделкой и что подлинная религия была у секты саддукеев. Он спрашивал меня, как ему приступить к донесению этой вести до своей паствы. Это было еще до Санта-Барбары. Он скрывал Кирстен в простой квартирке в Злачном квартале Сан-Франциско. Туда были вхожи лишь очень немногие. Джефф и я, конечно, были в их числе. Помню, когда Джефф знакомил меня со своим отцом, Тим подошел ко мне и сказал: «Меня зовут Тим Арчер». Он не упомянул, что был епископом. Хотя и носил перстень.

Именно я приняла телефонный звонок о самоубийстве Кирстен. Мы еще не отошли после самоубийства Джеффа. Мне пришлось стоять и слушать, как Тим говорит мне, что Кирстен «только что ушла». Я смотрела на своего младшего брата, по-настоящему любившего Кирстен. Он собирал модель истребителя СПАД XIII из бальзового дерева – он знал, что звонит Тим, но, конечно же, не знал, что теперь Кирстен, как и Джефф, мертва.

Тим отличался от всех, кого я когда-либо знала, в том отношении, что мог поверить во все что угодно и тут же стал бы действовать, исходя из своей новой веры – то есть до тех пор, пока не натолкнулся бы на новую веру и не начал поступать согласно ей. Например, он был уверен, что психические заболевания сына Кирстен, бывшие весьма тяжелыми, вылечил бы медиум. Однажды, смотря интервью Тима, которое брал телеведущий Дэвид Фрост, я вдруг поняла, что он говорит обо мне и Джеффе… Однако между тем, что он говорил, и действительным положением дел не было никакой реальной связи. Джефф тоже смотрел, но он не понимал, что его отец говорит о нем. Подобно средневековым реалистам [12 - Имеется в виду схоластический реализм, приписывавший действительность общим идеям.], Тим верил, что слова являются реальными вещами. Если что-то можно облечь в слова, то de facto оно истинно. Это-то и стоило ему жизни. Меня не было в Израиле, когда он умер, но я ясно могу себе представить его изучающим карту в пустыне точно так же, как он смотрел бы на карту, купленную на заправочной станции в центре Сан-Франциско. Карта говорит, что если вы проедете «х» миль, вы прибудете на место «у», вследствие чего он заводит машину и проезжает «х» миль, зная, что «у» будет там: так сказано на карте. Человек, сомневавшийся в каждом догмате христианской доктрины, верил всему написанному.

Однако лично для меня событие, более всего его характеризовавшее, имело место однажды в Беркли. Джефф и я должны были встретиться с Тимом в условленном месте в условленное время. Тим подъехал с опозданием. Затем появился бежавший за ним взбешенный оператор бензоколонки. Тим заправился на его станции, а затем задним ходом проехал по насосу, расплющив его всмятку, после чего умчался, поскольку опаздывал на встречу с нами.

– Ты сломал мой насос! – проревел задыхающийся оператор совершенно вне себя. – Я вызову полицию! Ты смылся! Мне пришлось за тобой бежать!

Мне хотелось увидеть, скажет ли Тим этому человеку, крайне разгневанному, но в действительности занимающему весьма скромное положение в социальной иерархии, представителю низа лестницы, на которой Тим все-таки стоял на самом верху… так вот, мне хотелось увидеть, сообщит ли Тим ему, что он епископ Калифорнийской епархии, известен всему миру, числится в друзьях у Мартина Лютера Кинга-младшего, Роберта Кеннеди, что он влиятельный и знаменитый человек, в данный момент просто не облаченный в церковные одеяния. Тим не сообщил. Он кротко извинился. Через какое-то время оператору заправки стало понятно, что он имеет дело с тем, для кого не существует больших, ярко раскрашенных металлических насосов, что он имеет дело с человеком, который едва ли не буквально живет в другом мире. Этим другим миром было то, что Тим и Кирстен называли Другой Стороной, и шаг за шагом эта Другая Сторона втянула в себя их всех: сначала Джеффа, затем Кирстен и, неминуемо, самого Тима.

Порой я говорю себе, что Тим все еще существует, но теперь полностью в этом другом мире. Как там Дон Маклин выразил это в своей песне «Винсент»? «Этот мир не был предназначен для такого прекрасного, как ты». Прямо о моем друге – этот мир действительно не был реальным для него, и поэтому я считаю, что для него это был неправильный мир. Где-то совершили ошибку, и в глубине души он осознавал это.

Когда я вспоминаю о Тиме, то думаю:

А все мне чудится: гуляет Он в этих рощах, на лужок, Промокший от росы, ступает… [13 - Йетс?У.?Б.?Песня счастливого пастуха. Перевод Г.?Кружкова.]

Как это выразил Йетс.

Спасибо за вашу работу о Тиме, но на какой-то миг мне стало больно вновь увидеть его живым. Полагаю, это мера величия литературной работы, коль она может этого добиться.

Кажется, это было в романе «Контрапункт» Олдоса Хаксли, когда один из персонажей звонит другому и возбужденно восклицает: «Я только что нашел математическое доказательство существования Бога!» Будь это Тим, он на следующий же день нашел бы другое доказательство, противоречащее первому, и уверовал бы в него с такой же легкостью, как если бы он находился в цветнике и каждый цветок был новым и отличным от другого, а он по очереди открывал бы каждый и одинаково восхищался всеми, но забывал те, что были прежде. Он безусловно был верен своим друзьям. Тем, кого не забывал. Тем, кто были его постоянными цветами.

Странное в том, миссис Мэрион, что в некотором отношении я тоскую по нему больше, нежели по своему мужу. Возможно, он произвел на меня неизгладимое впечатление. Не знаю. Быть может, вы сможете объяснить мне, ведь вы писатель.

Искренне ваша,

Эйнджел Арчер.

Я написала это письмо известному автору «Нью-Йорк литерари истеблишмент» Джейн Мэрион, чьи эссе публикуются в лучших малотиражных журналах. Я не ожидала ответа и не получила такового. Быть может, ее издатель, которому я отправила письмо, прочел его и смахнул в урну, уж не знаю. Эссе Мэрион о Тиме привело меня в бешенство – оно полностью основывалось на заимствованной информации. Мэрион не была знакома с Тимом, но все равно написала о нем. Она сказала о Тиме, что он «разрывал дружбу, когда это способствовало его целям», или что-то в подобном духе. Тим никогда в своей жизни не разрывал дружбу.

Та моя и Джеффа встреча с епископом была весьма важной. В двух отношениях: официальном и, как оказалось, неофициальном. Касательно официальной стороны, я предложила и намеревалась провести встречу, объединение, между епископом Арчером и моей подругой Кирстен Лундборг, представлявшей ФЭД в районе Залива. Феминистское эмансипационное движение хотело, чтобы Тим выступил перед ними с речью, и бесплатно. Они считали, что, как жена сына епископа, я могу с этим справиться. Излишне говорить, что Тим, по-видимому, не понимал всей ситуации, но это была не его вина. Ни Джефф, ни я не вводили его в курс дела. Тим полагал, что мы собираемся вместе пообедать в «Неудаче», об этом ресторане он уже слышал. Обед оплатил бы он, так как в тот год – да и, коли на то пошло, в предыдущий тоже у нас совсем не было денег. Как машинистка адвокатской конторы на Шаттук-авеню, я была предполагаемым кормильцем семьи. Адвокатская контора состояла из двух парней из Беркли, принимавших участие во всех движениях протеста. Они обеспечивали защиту в делах, касавшихся наркотиков. Их фирма называлась «Адвокатская контора и свечной магазин Барнса и Глисона» – они продавали свечи ручной работы или, по крайней мере, выставляли их. Это был способ Джерри Барнса оскорблять собственную профессию и давать понять, что в его намерения не входит получение какого-либо дохода. Что касается этой цели, то здесь он преуспевал. Помню, однажды благодарный клиент расплатился с ним опиумом – черным бруском, выглядевшим как плитка горького шоколада. Джерри совершенно не понимал, что с ним делать. В конце концов он кому-то его отдал.

Было интересно наблюдать, как Фред Хилл, агент КГБ, приветствует всех своих клиентов – как и положено хорошему владельцу ресторана, пожимая им руки и улыбаясь. У него были холодные глаза. Ходили слухи, что он имеет право убивать тех партийцев, кто проявлял упрямство. Тим едва ли обратил внимание на Фреда Хилла, когда этот сукин сын вел нас к столику. Я гадала, что сказал бы епископ Калифорнийский, если бы узнал, что человек, подававший нам меню, был, здесь, в США, русским под вымышленным именем, да еще офицером советской секретной службы. А может, все это было мифом Беркли. Как и в течение многих предшествующих лет, Беркли и паранойя спали в одной постели. Конца войны во Вьетнаме было даже не видать.

Никсону все же приходилось выводить американские войска. До Уотергейта пока еще было несколько лет. Государственные агенты рыскали по району Залива. Мы, независимые активисты, каждого подозревали в коварстве и не доверяли ни правым, ни Компартии США. Если в Беркли и было что-то, ненавидимое всеми без исключения, то это была вонь полиции.

– Привет, ребята, – сказал Фред Хилл. – Сегодня мясной суп с овощами. По бокалу вина, пока решаете?

Мы все трое хотели вина при условии, что оно не будет от калифорнийской компании «Галло», и Фред Хилл отправился за ним.

– Он полковник КГБ, – сообщил Джефф епископу.

– Очень интересно, – ответил Тим, внимательно изучая меню.

– Им и вправду мало платят, – вставила я.

– Это могло бы быть причиной, почему он открыл ресторан, – сказал Тим, оглядываясь на другие столики и клиентов. – Интересно, есть ли у них черноморская икра? – Взглянув на меня, он спросил: – Ты любишь икру, Эйнджел? Осетровую икру, хотя порой вместо нее подсовывают икру пинагора. Но обычно она красного цвета и крупнее. И много дешевле. Мне она не нравится – икра пинагора, естественно. В известном смысле, говорить «икра пинагора» – оксюморон. – Он засмеялся, скорее самому себе.

Черт, подумала я.

– Что-то не так? – спросил Джефф.

– Не понимаю, где Кирстен, – ответила я и посмотрела на часы.

Епископ заметил:

– Истоки феминистского движения можно найти в «Лисп страте». «Должны мы воздержаться от мужчин… – Он снова рассмеялся. – Засовами из дуба… – Он умолк, словно размышляя, продолжать ли, – загородили входы» [14 - Аристофан. Лисистрата. Перевод?А.?Пиотровского. Первую цитату епископ приводит не совсем точно.]. Здесь игра слов. «Загородили входы» подразумевает как ситуацию неподчинения в целом, так и недопускание до влагалищ.

– Па, – произнес Джефф, – мы пытаемся определить, что заказывать, ладно?

Епископ ответил:

– Если ты имеешь в виду, что мы пытаемся решить, что нам съесть, то мое замечание вполне приемлемо. Аристофан его бы оценил.

– Ну-ну, – отозвался Джефф.

Вернулся Фред Хилл с подносом.

– Бургундское «Луи Мартини». – Он поставил три бокала. – Простите мне мое любопытство – вы ведь епископ Арчер?

Епископ кивнул.

– Вы принимали участие в марше доктора Кинга в Сельме.

– Да, я был в Сельме, – подтвердил епископ.

Я встряла:

– Расскажи ему свою шутку о влагалищах, – и обратилась к Фреду Хиллу: – Епископ знает неплохую шутку о влагалищах из старины.