Эверест

Эверест
Филипп Андреевич Хорват

Этот гложущий изнутри день за днём, час за часом «зверь», скрыться от которого невозможно… Спасёт ли от настигающего безумия визит к доктору Хальцману, психотерапевту, который считается светилом в своей области?

Картинка для иллюстрации взята со страницы сайта https://ex3msport.life/other/pervoe-voshozhdenie-na-everest.html (https://ex3msport.life/other/pervoe-voshozhdenie-na-everest.html)

Автор фотографии – Ian Harrison, источник – «The Book of Firsts», 2003

Я сидел в приёмной доктора Хальцмана, ощущая как кошмарный, выжирающий изнутри монстр снова растёт и ширится.

Доктор Хальцман – он хороший психотерапевт. Пожалуй, лучший в этом сумрачном городе зимнего мёртвого ненастья.

Но даже он, этот доктор, несмотря на все свои упакованные в глянцевитые рамки дипломы и фотографии белозубо улыбающихся выпускников откуда-то там, вряд ли поможет, вряд ли приручит моё страшное чудовище. Я верил, и в то же время нисколько не верил в его магию странной науки, якобы способной удержать на грани безумия. Но попробовать-то можно?

И вот уже его девушка, суетливая, настороженная, бдительно охраняющая отведённое ей пространство безликого ресепшена, подходит, чтобы проводить к дверям кабинета. Хорошая девушка, приятная, миловидная, и в другое время я бы, быть может…

Он возвышается за большим, украшенным всякой мелкой чепухой, столом – большой, бородатый, с отсверкивающими бликами в очках, словно Эверест, подпирающий лазурный тибетский небосклон (о господи, а это что за чудовищные образы рождают сны разума, Янек, приди в себя). Он улыбается, ласково кивает, приглашает присесть напротив. И долго-долго всматривается куда-то внутрь меня, как будто и правда завидев притихшего сейчас зверя…

Потом доктор Хальцман произносит всего несколько слов:

– Расскажите об этом.

И я, глядя на холёные, слегка подтанцовывающие в треморе его пальцы, внезапно тлею надеждой на то, что тут мне помогут.

Поэтому я начинаю:

– Дело в том, что я бог.

Всего лишь одна фраза, и сразу всё разъясняющая. А на его лице лишь тень слегка дрогнувшей, аккуратно подстриженной левой брови, и ни единого проявившего себя ещё как-то иначе мускула. Профессионал, ничего не скажешь. Гранит. Нет, точно Эверест.

– Не подумайте только ничего лишнего, я не преувеличиваю. Мы работаем над проектом Z пятый год, и добились больших успехов. Все подробности под большим секретом, разумеется, поскольку это тянет на несколько сот нобелевских премий… Но кое-что я могу рассказать, в рамках взятых вами на себя обязательств врачебной тайны… Могу ведь, доктор Хальцман?

Лёгким кивком он подтверждает, что да, могу, без всякого сомнения, и я продолжаю.

– Проект Z – это лаборатория, в которой мы воссоздали в мельчайших деталях модель некоей Вселенной. Очень похожей на нашу, со всеми физическими и химическими законами, гравитацией, чёрными дырами, звёздами, планетами и всем таким прочим. Ну, вы понимаете…

Я примолк, вслушиваясь в себя. Всё тихо, внутри ни малейшего шевеления, – это хороший знак.

– Так вот, верите ли, на некоторых планетах этой квантовой Вселенной зародилась жизнь. Ну, по нашим меркам один земной год примерно равен одному их миллиарду лет, мы специально синхронизировали, для удобства расчётов. Жизнь зародилась в нескольких местах различных галактик, на планетах с совершенно отличными характеристиками… Жизнь, кое-где настолько странная и чуждая нам по формам, что мы и зафиксировать толком не можем все эти процессы… Но, впрочем, это я уже углубляюсь в неважное.

Доктор Хальцман сидел, никак себя не проявляя, только откинулся, чуть проворачиваясь вправо-влево на стуле.

А я продолжал:

– Но есть там одна планета, которая очень похожа на Землю. В это сложно поверить, но эволюция во многом повторяла знакомый нам путь: вначале бурное вулканообразование, метеориты, затем первые очаги воды, большое оледенение… ну и так далее. Было даже какое-то подобие динозавров, но недолго, всего-то каких пятьдесят-шестьдесят их миллионов лет. Затем – млекопитающие, тоже очень странные и непонятные, тут, надо признать, матушка-эволюция не стала повторяться точь-в-точь. И, – венцом рукотворного лабораторного творения в результате появляется оно, – существо разумное. Хотите знать, как оно выглядит?

По едва заинтригованному взгляду доктора Хальцмана я понял, что да, он хочет.

– Не совсем гоминид, не эти вот «руки-ноги-огуречик, вот и вышел человечек», но что-то в целом похожее. С тремя основными конечностями, правда, и приплюснутой тарелкообразной головой, по краю которой располагаются то двенадцать, то тринадцать глаз (в зависимости от генетики), и с длинным хвостом, который, между прочим, служил ударным средством нападения на ранних стадиях эволюционного взросления…

Доктор Хальцман хмыкнул, выражая, видимо, удивление, смешанное с недоверием. Это понятная реакция, – не каждый ведь день встречаешь человека, вываливающего на тебя вселенские по масштабу истории. С профессиональной точки зрения, наверное, больше похоже на бред шизофреника в острой стадии – правда ведь, доктор Хальцман? И я вижу в глазах, считываю этот холодный хищный блеск, в котором мелькает желание поставить закорючечку там где надо, папочка-то приготовлена, вон, лежит перед ним…

Но как, чёрт возьми, доказать то, что я сейчас серьёзен на все сто грёбанных процентов? Разве что выпустить наружу рвавшего душу на части, томно поскуливающего ещё с полчаса назад, изнывающего в глухой тесноте зверя.

Но нет, нельзя, это страшно и для меня, а уж Хальцман, увидев, тут же выудит какой-нибудь никчемный диагноз, с которым один путь – в стерильную палату Первой Вышеградской, из окон которой так приятно и уютно наблюдать за проплывающими в водах Влтавы первыми осенними листочками… Туда возвращаться очень не хотелось.

Можно, пожалуй, рассказать о том, что подзуживает зверя, не даёт ему спать спокойно, рвёт сердце в кровавые ошмётки. Можно, но как сделать это так, чтобы стало понятно?

Начать, разве что, издалека:

– «Тарелочники», – именно так мы обозначили коренных аборигенов планеты КиСиЭй из Солнечной системы Зора галактики Добродушной Черепахи, – отличаются от нас и внутренне, они более сильные духом, смелые, решительные. Они, знаете, чистые что ли душевно… Эта чистота всё равно не спасала от междоусобиц, битв и походов друг против друга, не уберегала от кровопролитных войн, в том числе и с применением ядерного оружия. Они ведь вообще в какой-то момент зависли над бездной окончательного исчезновения… Пуууух, и нет тебя, твоего мира и всей этой многотысячелетней истории становления разумного вида.

Я помолчал, поглядывая в сияющий за шторами радостным солнечным светом краешек окна.

– Была у нас идея спасти эту цивилизацию, мы ведь наблюдали за всеми процессами через систему мелкофлуктуационного нано-мониторинга. Это сложно объяснить словами… Мы просто собирали неисчислимые массивы информации в «движке» специально созданной тёмной материи внутреннего вселенского интернета. У нас гигантский НИИ с армадой андроидов трудится над анализом всего происходящего только на планете КиСиЭй… Представляете?

Я привстал с кресла, легчайшим движением прихватил с профессорского стола стеклянную пирамидку пресс-папье и громко чпокнул губами, – ох уж эта дурацкая привычка, всегда выдававшая волнение…

Хальцмана мой порыв, видимо, испугал. В его глазах мелькнула уже вполне явная мысль – не вернулась ли, не выросла ли за эти годы заново та самая болезнь? И пальцы будто бы даже дёрнулись к папочке…

Но нет, нет, это не болезнь, это просто зверь. Сейчас он снова забурчал, ох, что-то будет.

– Понимаете, я, лично я, настоял на том, чтобы не вмешиваться в дела «тарелочников» никоим образом. Я уже упомянул, что душевно они чище и светлее нас, людей. Но эта чистота – она настолько абсолютная, беспримесная, кристаллически выдержанная, что доходит до особой, изощрённой порочности. Эта порочность, к примеру, проявляется в том, что ни одно общество этого странного мира никогда не создало что-то близко похожее на религию.

Перекидывая стеклянную пирамидку из руки в руку, я прошёлся по кабинету, – так мне казалось проще рассказывать о том, что мучило моего вновь заклохотавшего зверя.

– Это какой-то просто неслыханный монолит гордыни… Не верить. Не верить! Верите вы в такое? Даже мысли не возникало, ни единого за всю историю у чёртовых «тарелочников» намёка на бога или нечто такое высшее, вездесущее, что создало не просто их мелкий, ничтожный мирок, но и всю вселенную.

Я перекинулся к столу Хальцмана, неловко грохнув пирамидкой о поверхность стола. Зверь уже забился в мутной истерике: визгливо лаял, метался, кувыркался, кусался, прожигая меня изнутри кислотной яростью, – он снова был в бешенстве.

– Тогда как бог – вот он, я, я бог, я всё им создал, и я же могу в один момент стереть всё до нуля. Бог существует, и этот бог я! Я чёртов бог, как им, как этим тварям донести, что я есть? А, Хальцман? Что нужно сделать? Растянуть крестное знамение по их дурацкому, ничтожному небу? Отправить к ним Иисуса, чтобы тот всё рассказал и показал на примере искупления грехов, понятия которых у них тоже нет? Что? Что им нужно?

Да, это была истерика, вырвавшийся из жерла вулкана огненный протуберанец, зависший, впрочем, в кабинете Хальцмана жалким, одиноким выплеском, так и не освободившем зверя от его тоски.

Я обмяк в кресле безнадёжным киселем, и даже поднять ногу, увенчанную лакированным ботинком от Giampiero Nicola, сил уже не было – зверь высказался за меня.

Профессор, этот замерший в легчайшей оторопи каменюка мозгоправных наук, шевельнулся. Приоткрыл рот, перемигнулся слева направо и произнёс:

– Знаете, что вам нужно, дорогой Янек? Всего лишь примирение. Я охотно верю в этот ваш проект Z, это… это слишком грандиозная и слишком правильная фантазия для страдающего шизофреническим припадком, поэтому – верю, я верю в «тарелочников» с их абсолютно неприспособленными к религии мозгами. Вот что я скажу, просто смиритесь, поймите и примите внутренне, что они такие, и другими быть не могут. Вы – бог, они – ваши дети, и в вашей воле либо принять их, либо… уничтожить.

Уничтожить… Да, именно на это и намекал всё время мой зверь, к этому и вёл, а я до последнего сопротивлялся, заглушая, задавливая разумным голосом порыв странной ненависти к «тарелочникам». Но можно ли действительно ненавидеть своих детей? Настолько сильно, чтобы уничтожить? А, глупый ты мой, странный зверь?

И вглядываясь в спокойную, вяло перебирающую вязь профессорских пальцев по столу, я внезапно осознал чистую правильность его слов. Это же так просто на самом деле, – просто знать, что ты бог-отец для детей, которые даже и не подозревают, что ты у них где-то есть.

Тонкий, прыткий солнечный луч наконец вырвался из-за мрачной кабинетной шторы, шмыгнул мне в нос, и я громко, с облегчающим оттягом, чихнул. Затем прислушался к тому, что происходит внутри и понял – зверь исчез.

Ох уж эта магия доктора Хальцмана… Каких-то пятнадцать минут моей вздорной истерики, и всего пару слов, пару единственно верных, точечно воздействующих слов этого великого человека.

Эверест, не иначе, лекарь, которому на этой Земле равных точно нет.