Без ума от тебя

– В самом деле? – убитым голосом спросил Джон, и у нее екнуло сердце.

– Да.

– И ты меня не любишь?

Харриет закрыла глаза.

– Не так, как нужно.

– Что, черт возьми, это значит?

– Лишь то… что я сказала.

Она открыла глаза. Джон как будто съежился внутри одежды. Она ненавидела себя.

– Как же ты в таком случае любишь меня? Как хомячка?

– …Просто наше время прошло.

– О, сегодня вечер банальных штампов! Какой следующий? Ты меня любишь, но не влюблена в меня?

Харриет ничего не сказала. Она на каком-то уровне понимала, что для нее этот разговор будет столь же травмирующим, и отчасти поэтому никогда не начинала его. Она не была сильна в антагонизме.

Но все обстояло еще хуже, чем она себе воображала. В представлявшейся ей версии атмосфера в комнате не была настолько тягостной и удушающей, точно уровень содержащегося в ней кислорода резко упал.

Джон пересек комнату и, сев на кровать, обхватил голову руками. Когда он снова поднял глаза, они были красные.

– Мгновение назад речь шла о свадьбе с любовью всей моей жизни. Этого просто не может быть.

– О свадьбе речи не было, – тихо сказала Харриет, потерев глаза. Плакать в присутствии страдающего Джона было бы манипуляцией, поэтому она изо всех сил старалась этого не допустить.

– Нет. Видимо, нет. Будь оно все неладно.

Он раздраженно всплеснул руками.

– Я не понимаю, мы были счастливы. Мне казалось, ты абсолютно счастлива. Какого хрена, Харриет?

– Я была счастлива. Очень счастлива. Я не жалею о времени, когда мы были вместе, – это было не совсем так, но утешительная ложь не повредит. – Но мы очень разные, Джон. И сегодняшний вечер – тому подтверждение.

– Что мне сделать, что сказать, чтобы ты передумала?

Глубокий вдох: скажи это.

– Ничего, – Харриет хотела произнести это мягко, но разве такое смягчишь? – Я соберу вещи и вызову такси, если найдется поблизости.

Джон вскинул голову.

– Ты что, в это время? Не глупи! Если хочешь, я могу поспать на полу.

Она не могла определить, что им двигало – благородство или мученичество, но в любом случае ей хотелось скрежетать зубами.

– Я не испытываю желания завтра встречаться с твоей семьей.

Джон помолчал. Очевидно, до него тоже дошло, что ему предстоит объясняться с ними, и, хотя им обоим было плохо, Харриет почувствовала удовлетворение: наконец-то он понял, какого дурака свалял, впутав родных в эту историю.

– Мы можем уехать завтра рано утром.

Харриет задумалась. Это было разумнее, чем посреди ночи мчаться куда глаза глядят. Но в предложении Джона был существенный изъян: в этом случае она еще много времени проведет в его компании. Он будет давить на нее в надежде, что она передумает, но даже если не будет, все равно много часов находиться в тесном пространстве после расставания – с тем, кому, возможно, разбила сердце – та еще перспектива. Но будет еще хуже, если такси не сыщется и придется с видом побитой собаки просить Джона об одолжении. Не говоря уже о том, что бегство с места действия – это иллюзия. Ей предстоит вернуться в его дом и спать в свободной комнате. Находиться какое-то время в обществе Джона – это неизбежная данность.

– Ладно, – наконец сказала она. – Но на полу буду спать я.

– Не дури, – ответил он, и она знала, что его галантность этого не допустит.

Осмотр кровати показал, что разобрать ее нет никакой возможности, но она была огромная, поэтому было решено лечь вместе. По ходу дела вскрылось досадное обстоятельство: простыня была усыпана лепестками роз – кто-то позаботился об этом по поручению Джона. Харриет молча стряхнула их, точно сор. Они по очереди переоделись в ванной, затем с чувством неловкости улеглись в темноте, положив между собой подушку и стараясь дышать как можно тише. Какофония их мыслей наполняла комнату.

Харриет проснулась на рассвете от звука воды в туалете. Серенький свет сочился через зазор между парчовыми шторами. Ей припомнились обстоятельства вчерашнего отвратительного разговора, его самые неприятные моменты, и по коже пробежал озноб. Когда из туалета вышел Джон, она приподнялась на локтях. Только теперь, в полумраке, она увидела на прикроватном столике шампанское – очевидно, его принесли во время ужина, и оно стояло неоткрытым в металлическом ведерке с растаявшим льдом, рядом с двумя девственно чистыми бокалами.

– Харриет, пожалуйста, не бросай меня.

Она вгляделась в лицо Джона – оно блестело от слез.

– Пожалуйста, умоляю тебя. Это разбивает мне сердце. Я не представляю жизнь без тебя, Харриет. Прошу тебя, останься.

– Не могу. Извини, – хрипло проговорила она.

– А если мы расстанемся на время, сделаем перерыв в отношениях?

– Это ничего не изменит.

– У тебя кто-то есть?

– Никого. Сто процентов.

Джон всхлипнул.

– Знаешь, мне почти что хочется, чтобы был. Потому что тогда была бы причина. Тот, с кем я мог бы соперничать…

– Джон, – как можно мягче сказала Харриет, чувствуя, как по щеке, обжигая, бежит слеза. – Ты все делал правильно. За минусом предложения.

– За минусом того, что я не тот, кто тебе нужен.

Он прикрыл лицо ладонью и зарыдал – горько, надрывно. Она не стала утешать, это было бы неправильно. И впервые с тех пор, как вчера вечером они остались вдвоем, дала волю слезам, поспешно вытирая их рукавом пижамы.

Причинять такие страдания другому человеку – ее это совершенно опустошало. Она говорила себе, что у нее нет выбора, но он был, потому что в ее власти было это прекратить. Она плакала тихо, сдерживая себя, не желая давать ему ложную надежду на то, что жалеет о своем решении и признает его ошибочность.

Решение страшило ее – она боялась лишиться того, кто так о ней заботился, боялась чувства одиночества, необходимости снова ходить на свидания, боялась быть одной в тридцать четыре года и всего, что это означает. Но даже снедаемая этими страхами, она знала, что назад хода нет. Единственный смысл пребывания в этом эмоциональном лимбе заключался в том, чтобы подтвердить правильность своего решения. Как бы ужасно ни было то, что она делала, сознавать и не делать то, что следует сделать, было еще ужаснее.

– И давно ты чувствуешь себя несчастной? – спросил Джон, когда они пришли в себя.