Imprimatur

– Возможно. Однако думалось, что здесь проще получить милость небес теперь, когда у нас такой замечательный папа. Не мешает знать, что о нем думают те, кто, как говорится, находится по ту сторону Порты[8 - Порта (оттоманская, высокая, блистательная) – официальное название султанского двора и всей Турции как государства], – процедил сквозь зубы Стилоне Приазо.

Этими словами поэт из Неаполя попал в самое больное место всех присутствующих.

Вот уже несколько недель турецкая армия Блистательной Порты, жаждущая крови, стояла под Веной. Все воинские соединения неверных неумолимо стягивались (во всяком случае, так следовало из тех немногих сводок новостей, что достигали наших ушей) к столице Священной Римской империи и угрожали смести ее бастионы.

Христианские воины, находясь в преддверии капитуляции, сопротивлялись лишь силой веры. При нехватке оружия и довольствия, истощенные голодом и дизентерией, они к тому же были напуганы предвестниками вспышки чумы.

Никто не заблуждался: если Вена падет, армии Кара Мустафы получат свободный доступ в Европу и распространятся по ней со слепой и убийственной радостью.

Чтобы противостоять нависшей над Европой угрозе, множество прославленных государей и командующих армиями выступили единым фронтом: король Польши Ян Собеский, герцог Карл Лотарингский, князь Максимиллиан Баварский, Людвиг-Вильгельм Баденский и многие другие. Но все они были убеждены, что единственная подлинная крепость христиан – папа Иннокентий XI.

Да и то правда, немалые усилия предпринимал понтифик, укрепляя и собирая христианское воинство. И речь шла не только о политических мерах, но и финансовых средствах. Огромные суммы постоянно отправлялись из Рима: более двух миллионов экю императору, пятьсот тысяч флоринов польскому королю. Сто тысяч экю предложил на эти цели племянник Его Святейшества, его примеру последовали кардиналы. Были произведены чрезвычайные удержания в больших размерах из церковной десятины, собираемой церковью и клиром в Испании.

Священная миссия, которую безнадежно пытался исполнить понтифик, сочеталась с бесчисленными богоугодными делами, свершенными им за семь лет пребывания на престоле Святого Петра.

Семидесятидвухлетний Бенедетто Одескальки служил примером другим. Рослый, сухопарый, широколобый, с орлиным носом, грозным оком, выдающимся подбородком, усами и бородкой клинышком, он слыл аскетом.

Будучи от природы сурового и сдержанного нрава, он старательно избегая народных излияний чувств и редко появлялся в карете на римских улицах и площадях. Всем было известно, что под личные покои им были выбраны самые тесные, мало приспособленные для жилья апартаменты, в которых не поселился бы ни один другой понтифик, и что он очень редко выходил в Квиринальский и Ватиканский сады. Он был столь непритязателен в своих личных запросах и столь бережлив, что папское облачение выбирал из гардероба своих предшественников. Со дня восшествия на престол носил он все то же белое одеяние, довольно-таки поношенное, которое сменил лишь тогда, когда ему заметили, что негоже предстоятелю Христа на земле одеваться столь бедно.

В управлении церковным достоянием он также много преуспел: пополнил папскую казну, опустевшую со времен Урбана VIII[9 - Урбан VIII (Маффео Барберини) – папа с 1623 по 1644 г.] и Иннокентия X[10 - Иннокентий X (Джамбаттиста Памфили) – папа с 1644 по 1655 г.], покончил с непотизмом: едва его избрали, как он призвал к себе племянника Ливио и предупредил, что тому не бывать кардиналом, более того, вообще лучше подальше держаться от государственных дел.

И наконец он призвал свою паству соблюдать строгие правила поведения и вести возможно более скромный образ жизни. Были закрыты театры, другие места развлечений. Практически прекратили свое существование карнавалы, еще десятью годами раньше привлекавшие любителей увеселений со всей Европы. Праздники и музыкальные представления были сведены к минимуму. Женской части населения запретили слишком открытые и декольтированные на французский манер наряды. Дошло даже до того, что понтифик высылал отряды сбиров инспектировать исподнее, развешанное на окнах, с указанием конфисковать нижнее белье слишком откровенного покроя.

Благодаря таким порядкам, заведенным Иннокентием XI как в финансовой области, так и в области нравственности, он сумел набрать суммы, необходимые для борьбы с турками, и оказать неоценимую помощь христианским армиям.

И вот в войне наступил решающий час. Весь христианский мир знал, чего ему ждать от Вены: пан или пропал.

Простой люд находился в тревожном ожидании: стоило заняться заре, все взоры обращались на восток, вопрошая, что несет с собой новый день, не орды ли кровожадных янычар.

Еще в июле понтифик заявил о своем намерении провозгласить день всеобщего молебна и всем миром испросить помощи от Бога и собрать средства на войну. Он торжественно призвал светские и религиозные круги обратиться к молитве, повелел устроить грандиозную процессию с участием лиц папской Курии. А в середине августа заказал во всех храмах Рима колокольный благовест.

И наконец в начале сентября в соборе Святого Петра со всей торжественностью, под музыку, отслужили молебен. При огромном скопления народа притч торжественно исполнил мессу contra paganos [11 - против язычников (лат.)], самолично выбранную Его Святейшеством.

Вот отчего словесное пререкание между иезуитом и поэтом напомнило всем об ужасе, проникающем во все уголки Рима наподобие вышедшей из своего русла подземной реки.

Ответ Стилоне Приазо подлил масла в огонь. Круглое лицо отца Робледы, этого холерика, и без того уже натерпевшегося страху, насупилось и стало подергиваться. Второй подбородок так и заходил ходуном.

– Неужто здесь есть кто-то, выступающий на стороне турок? – зашипел он, давясь словами.

Все присутствующие как по команде повернулись к поэту, который мог сойти для бдительного ока за эмиссара Порты: темная кожа лица в рябинах, глазки-угольки – ни дать ни взять разгневанная сова. Всем своим чернявым обликом он напоминал тех разбойников с всклокоченными волосами, которых, увы, нередко встретишь на дороге, ведущей в Неаполитанское королевство. Однако Стилоне Приазо не успел ответить: Капитан продолжил перекличку:

– Господин де Муре, француз, и господин Помпео Дульчи-бени из Фермо, а также Робер Девизе, французский музыкант.

Мой хозяин г-н Пеллегрино поспешил уточнить, что первый из названных господ и был тем самым старым французом, поселившимся в «Оруженосце» в конце июля, что ныне преставился. Он также добавил, что, по всему видать, это был знатный господин, чье здоровье оставляло желать лучшего, и прибыл он в сопровождении двух других господ – Девизе и Дуль-чибени: почти слепому, ему было не обойтись без провожатых. О г-не Муре мало что было известно: с первого дня своего пребывания у нас он заявил, что по причине чрезвычайного утомления просит доставлять ему пищу в комнату, которую почти не покидал, разве что ради краткой прогулки в окрестностях постоялого двора. Капитан занес все эти сведения на бумагу.

– Невероятно, господа, чтобы его унесла чума! У него были такие превосходные манеры, он так изысканно одевался. Следует отнести его кончину на счет старости, и дело с концом, – завершил свой рассказ о новопреставленном Пеллегрино.

У него развязался язык, и он вступил в переговоры со стражами порядка. Задушевный тон, столь несвойственный для него, все же порой давал неплохие результаты. Надобно заметить, хозяин мой отличался благородством осанки и черт лица – высокого роста, тонкокостный, сутуловатый, с изящными руками, легкий на подъем в свои пятьдесят лет, с белыми мягкими волосами, стянутыми на затылке лентой, и томным взором. Но, увы, он был жертвой своего гневливого, взрывного темперамента, и чаще всего его речь представляла собой поток брани. Только близкая опасность мешала ему на этот раз отдаться присущей ему склонности сквернословить.

Но его уже никто не слушал. Девизе и Дульчибени, заслыша свои имена, без задержки выступили вперед. При виде французского музыканта, еще несколько минут назад услаждавшего слух постояльцев игрой на музыкальном инструменте, взгляды всех присутствующих умильно засветились.

Наряд из Барджелло спешил покончить с перекличкой, и потому молодых людей невежливо подтолкнули в нашу сторону, а капитан уже выкрикивал следующих:

– Господин Эдуардус де Бедфорд, англичанин, и дама… Клоридия.

Запинка и ухмылка, появившаяся на лице капитана, яснее ясного говорили о том, каков был род занятий единственной среди нас представительницы противоположного пола. По правде сказать, мне мало что было известно на ее счет, поскольку хозяин поместил ее отдельно от других, в башенке, венчавшей здание постоялого двора и имевшей отдельный вход с крыши. За тот неполный месяц, что она провела у нас, в мои обязанности входило приносить ей пищу и вино, а также поступавшие с удивительной регулярностью записки в запечатанных конвертах, на которых почти никогда не стояло имя отправителя.

Клоридия была совсем юной, одних лет со мной. Мне случалось видеть, как она спускалась вниз из своей башенки и вела с иными постояльцами весьма любезные речи. Если судить по тому, о чем у нее шел разговор с Пеллегрино, она избрала наш постоялый двор в качестве места жительства.

Г-н де Бедфорд был человеком выдающейся внешности: огненная копна волос, нос и щеки в россыпи мелких золотистых пятнышек, голубые глаза с косинкой – о последнем я знал лишь понаслышке. Он явился к нам с далеких британских островов и вроде бы, по слухам, уже не в первый раз останавливался в «Оруженосце»: как и Бреноцци, и Стилоне Приазо, он живал здесь при прежней хозяйке, покойной кузине моего хозяина. Последним прозвучало мое имя.

– Ему двадцать лет, он недавно работает у меня. Это мой единственный помощник, поскольку постояльцев сейчас немного. Я ничего о нем не знаю, взял к себе, потому как у него никого нет, – скороговоркой выпалил мой хозяин, давая понять, что ни за что, в том числе за чуму, ответственности не несет.

– Давай покажи его, пора закрывать, – перебил его капитан, не в силах самостоятельно разглядеть меня.

Пеллегрино схватил меня за руку и чуть приподнял.

– Молодой человек, а не больше птенчика! – рассмеялся капитан, а вслед за ним и все остальные.

Из окон соседних домов робко выглядывали головы. Весть о чуме уже разнеслась по нашему околотку, и мало кто осмелился бы приблизиться к нам.

Поставленную перед ними задачу стражи порядка выполнили. В «Оруженосце» было четыре входа. Два с Орсо: главный и дополнительный, открытый в летние вечера, через который можно было попасть в первую из двух столовых, боковой служебный – из переулка в кухню, и еще один – из двора в коридор. Все они были старательно заделаны буковыми досками, приколоченными гвоздями в полпяди. То же проделали и с дверцей, ведущей из башни Клоридии на крышу. Окна первых двух этажей, как и подвальные на уровне мостовой, были изначально зарешечены. Если бы кому-то пришло в голову выпрыгнуть с третьего этажа, это было бы чревато риском свернуть себе шею либо быть замеченным и задержанным.

Капитан, дородный малый с наполовину отсеченным ухом, огласил правила поведения, предусмотренные для подобных обстоятельств. Тело несчастного г-на Муре надлежало на рассвете передать через окно его комнаты членам братства «Отходная молитва и Смерть», на которое возлагались его похороны. Покидать здание гостиного двора нам запрещалось до тех пор, пока минует опасность для здоровья окружающих, в любом случае в ближайшие двадцать дней. В этот период следовало по первому зову являться на перекличку к окну, открывающемуся на Орсо. Напоследок нам передали огромные бурдюки с водой, прессованный снег, несколько караваев дешевого хлеба, сыр, сало, оливки, немного трав и корзину желтых яблок, а также пообещали небольшую сумму для оплаты воды, снега и продуктов питания. Нашей тягловой силе было предписано впредь до особых распоряжений оставаться в стойле у возницы, проживавшего по соседству.

Осмелившимся выйти в город или тем паче бежать грозило сорок ударов плетью и привод в магистратуру с последующим присуждением наказания. На дверь была водружена табличка с позорной надписью «Зараза». Уже отрезанные от всего мира, мы молча выслушали все это.

– Считай, мы все мертвецы, – проговорил кто-то голосом, в котором сквозил страх.

Мы стояли в длинных и тесных сенях, ставших вдруг совсем темными оттого, что дверь заколотили, и растерянно переглядывались. Никто не решался пройти в столовую, где ждал остывший ужин. Уронив голову на стойку и обхватив ее руками, мой хозяин клял всех и вся. Повторить то, что срывалось с его уст, невозможно. Он сперва угрожал тем, кто отважится приблизиться к нему, а потом вдруг принялся колотить кулаками по стойке, отчего книга для записи постояльцев полетела на пол. Мало этого, схватил стол, намереваясь швырнуть им в стену; некоторым из нас пришлось вмешаться и повиснуть на нем, удерживая от этого шага. Он стал было отбиваться, но потерял равновесие да так и грянулся об пол вместе с повисшими на нем смельчаками. Образовалась свалка. Я едва успел отскочить, не то пострадал бы более других. Пеллегрино же оказался самым шустрым – вывернувшись, он быстрее всех поднялся на ноги и вновь забарабанил кулаками по стойке.

Я почел за лучшее покинуть это узкое и ставшее опасным пространство и поспешил к лестнице, однако, одолев один пролет, уперся в живот аббата Мелани, который не спеша, осторожно спускался вниз.

– Итак, юноша, нас заперли, – обратился он ко мне, грассируя на французский манер.

– Что ж теперь делать? – отозвался я.

– Да ничего.

– Но ведь мы все поумираем от чумы.

– Это мы еще посмотрим, – проговорил он с необычными переливами в голосе, к которым мне предстояло привыкнуть.

После чего изменил направление своего движения и повлек меня за собой на второй этаж. Пройдя весь коридор, мы оказались у большой комнаты, которую занимал скончавшийся г-н де Муре со своим компаньоном Помпео Дульчибени. Занавеска разделяла комнату надвое. За ней обнаружились тело усопшего, а рядом с ним лекарь Кристофано со своим сундучком, стоящим на полу.

Г-н де Муре наполовину раздетый лежал в кресле в той позе, в которой его оставили утром Кристофано и присланный магистратурой врач. Поскольку нам запретили что-либо менять здесь до конца переклички, ноги г-на Муре по-прежнему находились в воде, и за этот жаркий сентябрьский день в комнате уже появился характерный запах.

– Молодой человек, я ведь просил сегодня утром подтереть эту вонючую лужу на полу! Будь любезен! – бросил мне с нетерпением Кристофано.