Страх

Кальмет выглядел раздосадованным.

– В любом случае я снова внес вас в список ожидания органов для пересадки. Суперсрочный. Если хоть немного повезет с совместимостью, вы пройдете впереди всех остальных.

Несколько секунд Камиль оценивала предложение, но в итоге снова покачала головой:

– Мне уже не повезет заполучить совместимый трансплантат, и мы оба это знаем. Сроки слишком коротки, а у меня слишком редкая группа крови. Сколько? Наверняка такая меньше чем у десяти процентов населения, верно?

Врач молча кивнул.

– И к тому же нас слишком много в списках ожидания, и все суперсрочные. Каждый день на больничных койках умирают люди, потому что не получают органов.

Она ткнула указательным пальцем в стол, разрываясь между гневом и досадой.

– Я прекрасно знаю цифры, доктор. Я столько времени провела в больницах и насмотрелась на людей, умиравших, потому что они не получили свою почку, легкое или печень. Помню их взгляды, их бессилие… Будь вы бедным или богатым, белым или черным, это так ужасно – ждать смерти, когда повсюду вокруг вас жизнь, вот только вами она пренебрегает. Шанс, который мне достался, второй раз не выпадает. Я уже получила сердце, и все эти люди в халатах с их приоритетами и предназначениями наверняка предпочтут сохранить жизнь кому-нибудь другому. Истина в том, что я тоже подохну.

Доктор Кальмет смотрел ей в глаза не моргая.

– Вы искажаете истину, мы никогда не оставляем людей, не сделав все возможное. И для вас тоже есть решение: временное искусственное сердце, в ожидании трансплантата.

Камиль снова покачала головой. Она уже видела, на что похожи пациенты, снабженные таким «сердцем». Они должны постоянно передвигаться с большой батареей под мышкой, провода от которой торчат из их груди, как леска с крючком из рыбьей пасти. Люди-машины. Она вспомнила пациентов на диализе, их серые лица, которые так поразили ее в детстве, и ее затошнило.

– Нет, – сказала она. – Никогда.

– Подумайте о том сердце, которое борется в вас, укореняется в вашем теле, несмотря на эту внутреннюю войну. Больной, который тоже нуждался в пересадке, наверняка уже умер, потому что не смог получить ВАШЕ сердце, то самое, которое бьется в вашей груди, каким бы дефектным оно сегодня ни было. Вы не имеете права сдаться.

Камиль взяла себя в руки и в свой черед посмотрела на врача:

– В таком случае скажите мне, по крайней мере, кому принадлежало это сердце. Чтобы я перестала коллекционировать результаты биопсии и смогла дать ему какое-то имя, лицо, личность. Чтобы хотя бы знала, кому обязана жизнью, пусть даже она оказалась гораздо короче, чем я предполагала. Мне бы так хотелось пообщаться с его семьей, увидеть фотографии, поговорить, прежде чем… умереть, так и не узнав этого.

– Вы горячитесь. Я ведь вам говорил и еще раз говорю, что я не…

– Вы же можете узнать. Позвоните.

– Невозможно. Вся информация закрыта, и я вам гарантирую, что ни мне, ни кому-либо другому в этой больнице неизвестно, как зовут донора. Вся документация хранится по частям… изъятие, доставка, сама пересадка… чтобы никто не узнал. Ваше сердце – всего лишь штрихкод в «Кристалле», у него нет ни имени, ни адреса. Только директор биомедицинского агентства да несколько других начальников, которые работают с ним, знают коды и имеют доступ к досье донора, но они ни за что на свете не скажут. Не пытайтесь разузнать больше, это ни к чему не приведет. У вас нет права заявиться к семье вашего донора и снова оживить горе, которое, быть может, им удалось забыть.

Камиль злилась на свое бессилие. Она знала эти слова наизусть. Закон о медицинской этике от 1994 года: «Донор не может знать личность реципиента, а реципиент личность донора».

– Я не могу иначе, это сидит внутри меня. И часа не проходит, чтобы я не думала о своем доноре, которого пытаюсь себе представить. Какой была его жизнь? От чего он умер? Или это была она? И… все стало еще хуже с тех пор, как мне кажется, что сердце со мной говорит. Требует мести.

– Требует мести? Объяснитесь.

И Камиль не сдержалась. В любом случае ей уже было нечего терять.

– Мне снится, что какая-то молодая женщина зовет меня на помощь, я даже… – она положила на стол пачку сигарет, – купила эту гадость, хотя никогда в жизни не курила. Сигареты мне отвратительны до такой степени, что вы не можете себе вообразить. И как вы это объясните?

Врач смотрел на сигареты, явно ошарашенный.

– Подавляющие отторжение препараты могут исказить ваши желания и ощущения, в частности вкусовые.

– Мне не нужны научные объяснения. Не нужна эта наука, которой не удается меня спасти. Тут что-то другое, теперь я в этом уверена. Я, быть может, и умру, но не раньше, чем пойму, в чем тут дело.

Она смахнула навернувшиеся слезы тыльной стороной ладони.

– Вы говорите, что сердце, которое бьется во мне, пытается срастись с моей нервной системой, а мое тело хочет его уничтожить. Вы говорите, что это ненормально, что это бросает вызов статистике. Так вот: Я САМА бросаю вызов статистике, с самого раннего детства. Существует ли другое объяснение для моих повторяющихся снов, внезапных скачков настроения и определенных изменений в моих желаниях?

Врач вздохнул и после долгого колебания наконец сказал:

– Да, кое-что и в самом деле существует. И хотя факты и реальные случаи подтверждают это, все врачи и ученые, включая меня самого, отвергают это явление целиком и полностью.

Камиль еще больше склонилась над столом.

– И о чем идет речь?

– Все эти воспоминания, жесты, вкусы передает вам пересаженное сердце. Они принадлежат не вам, а вашему донору. Это называется клеточной памятью.

8

В недрах каменоломни Сен-Леже-о-Буа гидравлический домкрат сорвал наконец замок решетки.

Четыре спецназовца ступили на лестницу и стали ритмично подниматься, за ними Белланже, Левалуа и Шарко. Поскрипывание крепких ботинок из гортекса с берцами, шуршание полипропиленового камуфляжа, прерывистое дыхание. Похоже, здесь было с полсотни очень крутых ступеней. В тесном туннеле со сводчатым потолком можно было двигаться только гуськом.

Миновав ровную площадку в несколько метров, полицейские наткнулись на другую дверь, покрытую звукоизолирующим материалом. Электрический провод, тянувшийся от видеокамеры, в этом месте входил в скалу и исчезал за дверью.

– Осторожно.

Снова пустили в ход домкрат. Спецназовцы держали помповые ружья наизготовку, чтобы отреагировать на малейшее движение. Треск дерева, скрежет металла. Замок уступил. Люди толкнули дверь. Однако им пришлось приложить немалые усилия, словно проход загромождало что-то тяжелое. Спецназовцы подналегли, и за дверью послышался грохот.

Теперь они оказались в маленьком замкнутом помещении сплошь из бетона. И невообразимо захламленном: садовый инвентарь, железные прутья, старая мебель, канистры… Туннель, откуда они только что вышли, был замаскирован тяжелым шкафом, досками и изолирующим материалом. Этот тайник тотчас напомнил Шарко убежище Марка Дютру, бельгийского педофила: с таким же защищенным и скрытым доступом туда, где, несомненно, творились наихудшие ужасы. Воспоминание навело его на мысли о Жюле и Адриене, об их невинности, и ему стало не по себе. В последнее время подобные непрошеные и неуместные мысли посещали его все чаще.

– Теперь мы в бывшем бункере, – шепнул Белланже.

Свет, косо проникавший сюда через отверстие в потолке, указывал, что они уже на поверхности. Тут имелся маленький электросчетчик, соединенный с розеткой и освещавшей помещение лампочкой. Другой провод, из-за двери, наверняка питавший лампочки и видеокамеру в подземелье, был выведен непосредственно на щиток с предохранителями.

Взломав наружную дверь бункера, они оказались в глубине сада, у самой кромки леса. Солнце жарило изо всех сил. Трава, заполонившая участок, местами пожелтела. Прямо перед ними, метрах в тридцати, стоял небольшой частный дом – двухэтажный, кирпичный, с закрытыми ставнями. На земле валялись сорванные бурей черепицы. Ближайшее от него жилище едва виднелось за деревьями, метрах в двадцати. Еще дальше в голубом небе торчала церковная колокольня.

На подъездной дорожке никакой машины. Пригнувшись, они двинулись вперед, к дому. Заняв позиции по обе стороны от двери, два спецназовца подали знак всем остальным остановиться; двое других сделали то же самое у задней двери.

Франк Шарко со своим «зиг-зауэром» в руках держался у стены рядом с шефом. По его затылку струился пот. Жара, прилив адреналина от участия в операции, гнусности, обнаруженные в подземелье… Да еще недосып, короткие ночи, которым задавал ритм свирепый аппетит Жюля и Адриена. До него дошло, что его пальцы, стиснувшие рукоять пистолета, дрожат, а живот превратился в свинцовый шар. Эти симптомы появились у него после рождения близнецов. И что любопытно, возникали, стоило ему попасть в стрессовую ситуацию. Словно он новичок и на своей первой операции, объятый отвратительным страхом схлопотать пулю.

– Все нормально, Франк? – шепнул Белланже. – Неважно выглядишь.

– Жара…

Через минуту семь человек проникли в дом и быстро его осмотрели. Комнаты совершенно пустые. В гостиной ни мебели, ни телевизора, нет холодильника на кухне, там осталось только мусорное ведро, пустое и чистое. Чердак продувался ветрами, заливался дождем. Спецназовец доложил, что на втором этаже тоже ничего нет. Было очевидно, что в доме никто не живет.

– Ладно, больше обыскивать не будем, – сказал Белланже. – Пусть тут сперва криминалисты поработают.

Едва Шарко вышел, как завибрировал его мобильник. Эсэмэска. Люси интересовалась, что нового, как почти всякий раз, когда он был на деле.