Сквозь мрак к свету или На рассвете христианства

– Крещение – это очищение от грехов с помощью молитвы и освященной воды, – объяснил Климент. – Насколько в наших римских языческих обрядах все торжественно и сложно, настолько все это просто у христиан: вода служит у них символом очищения, хлеб и вино – эти два предмета самой обыкновенной житейской надобности – символом воспоминания о пострадавшем за человечество Христе.

– А старшины у этих христиан – пресвитеры, как они их называют – такие же, как наши жрецы?

– О, нет, вовсе не такие, – сказал Климент. – Пресвитеры, люди простые и непорочные, скорее походят на лучших из наших философов, хотя своими познаниями, может быть, и уступают последним.

В это время в комнату, где беседовали друзья, вошел Домициан, которому ни тот, ни другой особенно не доверяли и оба поспешили прекратить этот разговор.

В таких занятиях и беседах незаметно проходило время, и скоро пришел конец мирным и счастливым дням в Реате: ноябрь был уже в конце, и надо было, покинув фалакринские поля и леса, вернуться в шумный и суетный Рим.

Глава X

Ужин у Отона и его последствия

Мы оставили Онисима в его темной келье, где, связанный по ногам и рукам, он ждал предстоящего ему наказания. Здесь, наедине с самим собой, он оглянулся невольно на свое прошлое, и ужаснулся, увидав, как он низко пал, увлеченный своеволием и малодушным потворством жажде наслаждения, по скользкому пути порока и зла. С сожалением вспомнил он о счастливых и мирных днях, проведенных им в доме Филемона, где на него смотрели скорее, как на брата, чем как на раба. Не поддайся он своей роковой жажде удовольствий, по всей вероятности, он был бы теперь уже вольноотпущенником и во всяком случае мог бы быть счастлив той духовной независимостью, какую не раз замечал в тех, которых учение Христа сделало людьми истинно свободными, тогда как теперь он по своим поступкам стоял наравне с худшими из худших.

Не сообщить Пуденсу о посягательстве Онисима Нирей не мог, и Пуденс немало был огорчен за несчастного юношу, которого успел искренно полюбить и в котором никогда не подозревал ничего подобного. Но такую вину оставить без наказания было бы несправедливо, и Онисима приговорили к нескольким ударам плетью и семидневному одиночному заключению. Жестоким испытанием были для юноши, при его пылкой и впечатлительной природе, как скука одиночного заключения, так и позор наказания, но и то и другое оказало на него самое благотворное действие, заставив его одуматься и искренно пожелать вернуться на путь добра и правды. В продолжение его заключения Нирей, а также и сам Пуденс, не раз навестили узника, стараясь участливым словом и вразумлением пробудить в нем чистосердечное раскаяние и спасти его от нравственного падения. Но всего сильнее подействовало на Онисима ободряющее слово кроткой Юнии, которая однажды, подойдя к запертой его келье, долго через дверь беседовала с ним в духе христианского учения и просила его не падать духом, а постараться хорошим поведением исправить прошлое.

Высидев определенный срок заключения, Онисим получил прощение и снова вступил в отправление своих обязанностей в доме Пуденса, но теперь уже с более твердым, как ему казалось, намерением бороться мужественно с искушением.

Тем временем Нерон, по возвращении из виллы Поллукс в Рим, стал все теснее и теснее сближаться с Отоном, своим злым гением. Напрасно пыталась Агриппина вразумить сына и заставить его не выходить из рамок, по крайней мере, тех внешних приличий, какие налагало на него его высокое положение императора, не менее были тщетны и всякие напоминания как Сенеки, так и Бурра, в том же смысле. Нерон выбрал себе в образцы Отона, – Отона, олицетворявшего собой для части римского населения идеал, достичь которого она сама сильно желала. Все его низкие инстинкты: наклонности к дурным шалостям и неге, жажда причудливого, невозможного, извращенные и низкие чувства плохого актера, – все это крепло в нем и росло в дружеском общении с Отоном. К крайнему несчастию страны, обоготворяемый царек этот вдобавок был полновластным хозяином и государственной казны, из которой, несмотря на существовавшее в теории различие между частными императорскими суммами и общественными деньгами, не стесняясь черпал, сколько, по его личному усмотрению, было ему нужно, чем способствовал немало истощению, как самой Италии, так и подвластных ей провинций. Никогда цена, какой покупалась та или другая из его прихотей, не могла остановить его безумных фантазий. Мальчишка, и надо добавить еще, дрянной мальчишка, Нерон был властелином полумира и нередко забавлялся такими пошлыми проделками, как, например, находясь где-нибудь в глубине сцены, хватал актеров за уши, или бросал в зрителей всякой дрянью.

Возвращение императора из загородной его виллы в палатинский дворец было вскоре отпраздновано соответственным радостному случаю торжеством, – пышным пиром в роскошном триклиниуме цезаря, – на которым новинкой было опрыскивание гостей во время ужина дорогими благоуханиями. Такое дорогое нововведение подало Отону мысль превзойти в роскоши своего друга, императора, и хотя и так уже был он по горло в долгах, однако не прошло много времени, как он устроил у себя невиданный по своему великолепию ужин, на который пригласил и Нерона.

Здесь было всего только девять человек пировавших, считая в этом числе и самого хозяина дома. Были Нерон и законодатель моды Петроний, был жалкий паразит Тигеллин, актер Парис, приглашенный как ради своего остроумия, так и ради красоты, Ватиний, один из забавнейших шутов той эпохи, бывший претор Клавдий Поллий, Педаний Секунд, префект Рима, и Октавий Сагитта, народный трибун. Этих троих, последних, очень любил Нерон за их кутежи и, вообще, распутный образ жизни.

В роскошном триклиниуме, убранном по последней моде и в изобилии уставленном, несмотря на зимнее время, розами и другими дорогими цветами и растениями, был сервирован ужин, перед изысканностью которого бледнел даже пресловутый банкет Трималхиона. Каждое блюдо за этим ужином представляло то или иное, самое изысканное и дорогое гастрономическое лакомство: устрицы были из Ришбора, морская рыба из садков одного богатого патриция, пожертвовавшего ей на съедение не одним, как рассказывали, рабом, имевшим несчастие вызвать его гнев; миноги привезены были из Тавромений, сыры из Сарсины. Словом, тут было все, даже мозги попугаев, и фламинго, и соловьиные языки, все, что только могло удовлетворить избалованному вкусу самого прихотливого и тонкого гастронома. Не забыты были горячие с пылу шампиньоны, которые от времени до времени подавались за ужином гостям, и которые они глотали попеременно с кусочками льда для облегчения пресыщенного желудка.

Но более всего поразила гостей новая выдумка расточительности и неги, собственно путем которой Отон и хотел превзойти самого Нерона. Она заключалась в том, что девушки-рабыни, прислуживавшие за ужином, разували по временам гостей и погружали их ноги в золотые сосуды, наполненные дорогой восточной эссенцией. Невиданная роскошь привела в невыразимый восторг этих людей, утопавших в неге и в глазах которых необузданное чревоугодие и прихоть были единственным, чем они могли приблизиться к богам.

По окончании ужина веселой компанией решено было единогласно в эту ночь познакомить Нерона с развлечением нового рода, и с этой целью его уговорили надеть платье простого гражданина и последовать примеру некоторых сорванцов-буянов, имевших обыкновение целой ватагой бродить по ночам по улицам столицы и учинять всякие безобразия и бесчинства. Таким образом, вечер этот сделался одним из достопамятных вечеров властвования Нерона, сделав начало тем безобразным ночным похождениям императора, которые вызвали против него столько справедливого негодования и с тем одновременно презрения в сердцах всех честных римлян.

Но прежде, чем коснуться в нашем рассказе ночных приключений Нерона, не мешает вкратце упомянуть о маленьком случае, происшедшем до ужина и по своим последствиям имевшем весьма большое влияние на судьбу как некоторых, очень близких к Нерону лиц, так и подвластных империи народов. В этот вечер император увидал впервые жену Отона – Поппею Сабину.

Любя очень искренно свою жену, Отон, однако ж, не сумел воздержаться, чтобы не похвастаться перед Нероном красотой Поппеи, которой очень гордился, как первой красавицей и одной из самых гордых женщин в Риме, хотя, с другой стороны, хорошо зная легко воспламеняющуюся натуру цезаря, а также и честолюбивые мечты своей обворожительной супруги, он делал все от него зависевшее, чтобы не допустить свидание между своей женой и Нероном, что до сих пор ему действительно и удавалось. Но, наконец, Нерон в этот вечер, благодаря желанию самой Поппеи, увидал ее, и увидал в полном блеске ее изумительных чар.

Угадав причину, заставлявшую Отона так упорно лишать ее всякого случая видеть императора, Поппея, под влиянием соблазнительной мечты покорить сердце Нерона и сделаться императрицей, на этот раз решилась перехитрить мужа.

– Сегодня вечером ты устраиваешь у себя ужин, мой милый Отон, – выбрав удобную минуту, обратилась она к мужу в день пира, – ты пригласил императора, как я слышала, и намерен затмить все, что видел до сих пор Рим по части великолепия, изящества и тонкой гастрономии.

– Да, да, Поппея, все это совершенная правда, – небрежно проговорил Отон, – и хотя я и сам по части понимания всего прекрасного считаюсь первым знатоком в Риме, очень рад последовать совету и очаровательной Поппеи, так как уверен, что мой пир от этого только выиграет.

– Все это прекрасно, но скажи, не следовало бы твоей жене, которую тебе угодно величать красавицей, самой приветствовать властительного гостя у себя в доме? Не окажется ли явным невниманием к цезарю, если хозяйка дома не потрудится встретить его на пороге. Неужели же ты полагаешь, что он останется доволен и тем, что «Ave, Caesar» прокричит ему в своей позолоченной Клитке твой попугай, которого, по твоему приказанию, поместили над входом в атриум.

– Моя Поппея обворожительно прекрасна, а Нерон – Нерон, – сказал Отон. – Разве только ты хочешь, ради удовольствия доставить близорукому юноше, претенденту, может быть, на твое сердце, случай рассмотреть тебя поближе, поставив на карту драгоценную жизнь последнего отпрыска благородной фамилии Сальвиев.

Сердито нахмурив свои хорошенькие тонкие брови, Поппея капризно отвернулась от мужа и проговорила с видом оскорбленной невинности:

– Я, кажется, до сих пор еще не давала тебе повода ревновать меня и считаю потому себя в праве требовать от тебя, чтобы ты не смел думать обо мне, благородной матроне, всему Риму известной своим благочестием и строгой добродетелью, так же низко, как о какой-нибудь Юлии или Агрип… то есть я хочу сказать Мессалине.

– Оставь этот трагический тон, моя прелестная Поппея, в нем нет ни малейшей надобности. Сегодня у меня просто холостая пирушка, на которой присутствие моей жены было бы совершенно излишне, но я обещаю доставить тебе случай, когда мы пригласим к себе всю римскую знать, жен и дочерей благороднейших патрициев, сказать под их охраной свое приветствие Нерону. Сегодня же, чтобы собрать кружок гостей, приятный для Нерона, я был вынужден пригласить таких лиц, знакомить с которыми мою Пеппею я вовсе бы не желал; да вдобавок же и ты сама, я уверен, не пожелала бы унизить себя разговором с Ватинием или Парисом, уже не говоря о каком-нибудь Тигеллине или развратном Сагитте.

– Да я и не нахожу для себя никакой надобности не только вступать в разговор с тем или другим из остальных твоих гостей, но даже и видеть их, – сказала Поппея, – но как твоя жена и хозяйка дома, я имею, кажется, право просить тебя, чтобы ты разрешил мне, при приближении к нашему дому золоченых носилок с их пурпуровым шатром, выйти на несколько минут в вестибюль и сказать Нерону, что Поппея Сабина приветствует у себя желанного гостя, друга своего мужа и властелина и благодарит императора за высокую честь, оказываемую ей и ее мужу его августейшим посещением их скромного жилища.

– Ну, очевидно, с тобой не сговориться. Будь по-твоему, Поппея, – махнув рукой и вздохнув, согласился Отон. – Знает ведь превосходно моя Поппея, что отказать ей в чем-либо у меня никогда не хватает духу, и чем видеть слезы в этих очаровательных глазках, а на этих прелестных губках выражение гнева против твоего Отона, я, право, скорее готов совсем отменить этот ужин.

Таким образом, когда к Отону прибыл император, он был встречен Поппеей, сумевшей, как ни коротко было это свидание, явиться перед цезарем во всей своей прелести обольстительной чародейки. Очарованный сколько ее красотой, столько же и пленительной скромностью, Нерон остановился перед ней в немом восхищении и долго был не в силах оторвать взора от робко-застенчивого и одновременно с тем как бы ласкающего взгляда ее темно-голубых очей. Но, наконец, он очнулся и, не сказав ни слова, как отуманенный, прошел в триклиниум, где первое же слово, сказанное им своему амфитриону, резануло по сердцу последнего как острым ножом.

– О, как бесконечно ты счастливее меня, Отон, – сказал он ему. – Твоя жена – обворожительнейшая женщина во всем Риме, в то время, как моя – самая холодная и наименее привлекательная из всех женщин!

– Цезарь напрасно отзывается так неблагосклонно об императрице Октавии, прекрасной в такой же мере, насколько она великодушна и благородна, – проговорил Отон, стараясь скрыть под спокойным тоном речи возникший в сердце страх.

Долго еще не мог прийти в себя Нерон настолько, чтобы воздать должную дань удивления великолепнейшему пиру, и только после того, как он написал, потребовав свои дощечки, несколько слов Поппее, он немного успокоился.

– Я благодарю твою прелестную жену за прекрасное угощение, – сказал он Отону, передавая дощечки своему вольноотпущеннику Дорифору, приказав ему вручить их хозяйке дома.

На самом деле он просил Поппею выйти к нему во время пира в веридариум, куда, выбрав первую удобную минуту, и сам скоро вышел под предлогом освежить голову. Как и при первом своем свидании с Нероном, так и при встрече с ним в веридариуме, Поппея оказалась олицетворением женской скромности и застенчивости, и с этой минуты Нерон решил, так или иначе, удалить с этой дороги друга Отона.

Но свидание с Поппеей было не единственным приключением этого вечера, полного такими прискорбными последствиями. По окончании пиршества Отон и его гости уговорили Нерона отправиться вместе с ними, в костюме простого гражданина и с маской на лице, буянить и бесчинствовать на улицах Велабрума и Субуры.

Не совсем, однако, благополучно окончилась на этот раз безумная затея полупьяной компании. Подходя к Мильвианскому мосту, буяны наткнулись на центуриона Пуденса, который шел им навстречу в сопровождении Онисима, несшего фонарь, и Нирея с Юнией, следовавших за ним на некотором расстоянии. Пропустив, не затронув, Пуденса, который показался при слабом свете фонаря малым довольно здоровым, чтобы не без успеха отразить нападение, буяны кинулись на Юнию.

– К чему это покрывало ночью, прелестная дева? – воскликнул Отон. – Дайте сюда фонарь, чтобы можно было лучше рассмотреть личико этой красавицы, молодое и миловидное, по всей вероятности.

И, говоря это, он схватил полу длинного покрывала, чтобы сорвать его с лица девушки, как вдруг Нирей сильно ударил его палкой по руке. В это же время, к девушке приблизился император и, смелый в виду многочисленности своих товарищей, бесцеремонно схватил ее за плечо.

– Если молодые девушки-рабыни в своей милой застенчивости так пугливы, то самое верное средство приручить их, – это покачать на плаще, – сказал Нерон. – Что скажете, друзья, на мое предложение? Это будет развлечение совсем нового рода.