Сквозь мрак к свету или На рассвете христианства

Но незнакомец, преклонив колени, схватил полу ярко-красного плаща Пуденса и, поцеловав ее, воскликнул:

– Возьмите меня, господин, к себе, я готов быть вашим рабом и служить вам.

– Как тебя зовут?

– Онисим.

– Имя хорошее. Но кто ты? Надеюсь, однако, ты не беглый раб?

– Нет, господин, – не запинаясь, отвечал Онисим, для которого, как и для большинства людей его расы, ложь не представлялась особенно предосудительным поступком. – Я проживал в Колоссах, когда меня захватил силой один работорговец; но мне удалось бежать.

– Ну и что же: ты желал бы вернуться обратно в Колоссы?

– Нет, господин. Я сирота, родных у меня нет. Я предпочел бы остаться здесь, чтобы зарабатывать себе средства к пропитанию.

– Возьми его, – шепнул на ухо Тит центуриону. – В твоем доме найдется место для одного лишнего раба. И он почему-то нравится мне.

Однако ж Пуденс видимо колебался.

– Но подумай только – раб-фригиец, хуже ведь этого ничего быть не может. Народ самый ненадежный.

– Можно будет исправить розгами, если окажется бездельником.

– Так-то так, но ведь тебе известно, что наказывать рабов с помощью бича не в моих правилах.

Оба говорили вполголоса, и слышать их разговора юноша не мог, но он заметил колебания центуриона и, поспешив наклониться к земле, быстро провел пальцем по песку, как бы чертя что-то. Но, как ни быстро было это движение юноши, Пуденс все-таки успел разглядеть на песке абрис рыбы, который Онисим немедленно же и стер ладонью.

– Следуй за мной, – проговорил центурион, который по этому знаку понял, что Онисим христианин. – Я живу скромно и рабов у меня немного, но в виду того, что смерть очень недавно похитила у меня одного из моих слуг, который пока еще никем не замещен, то очень может быть, что мой домоправитель найдет возможным, дать тебе это вакантное место.

Действительная же история молодого Онисима была следующая. Сын когда-то зажиточных, но впоследствии обнищавших родителей, он рано остался сиротой и был продан кредиторами покойного отца в рабство к одному богатому фабриканту пурпуровой ткани. Тот вскоре перепродал его, убедившись, что из мальчика, ввиду его весьма несомненных наклонностей к праздношатанию, едва ли выйдет трудолюбивый и полезный работник. От фабриканта Онисима купил некий, живший в Колоссах, добросердечный человек Филемон, которого тронул жалкий вид хорошенького отрока, выведенного на рынок для продажи. Спустя года три или четыре после этого Филемон, временно находясь с своим семейством и большинством домочадцев в Ефесе по случаю одного из языческих празднеств, однажды случайно услыхал здесь проповедь Павла. Как на него, так и на многих из его окружающих, слово апостола произвело сильное впечатление: Божья благодать коснулась их сердец, и спустя известный срок, назначенный для необходимого посвящения в учение христианской веры, они были приобщены к вновь нарождавшейся церкви.

Но Онисим не был в числе тех рабов, которые приняли святое крещение вместе с Филемоном и членами его семейства, хотя и он, в качестве оглашенного, был до известной степени уже посвящен в догматы христианской веры. Живя с детства в доме этих добрых людей, где, кроме хорошего обращения, добрых наставлений и ласки, Онисим ничего другого не видел, он, тем не менее, часто скучал, тяготясь монотонностью жизни в Колоссах, сонном городе, в то время уже заметно приходившем в упадок. Он тосковал по шумной и богатой зрелищами жизни в Ефесе, жаждал тех сильных ощущений, какие не раз испытывал в его амфитеатрах, любуясь состязаниями колесничных наездников или игрой актеров и мимов и с увлечением юноши вторя рукоплесканиям толпы. Но всего сильнее желал он видеть чудный Рим, куда влекли его мечты, порожденные в нем частыми рассказами о великолепии и широком разгуле столичной жизни. Страстно увлекающаяся природа азиатского грека в нем брала свое Раб по своему теперешнему положению, он по рождению был, однако ж, человек свободный и прекрасно знал, что даже и рабам нередко удавалось проложить себе дорогу к высокому положению, к почестям и славе и часто спрашивал себя: почему бы и ему не добиться того же? Он был красив собой, вдобавок силен, здоров и молод, и, следовательно, не надеяться на успех в жизни не мог.

На ловца и зверь бежит, и скоро подвернулся удобный случай. Однажды, по окончании ярмарки в Леодицее, Филемон, занимавшийся красильным ремеслом, получил довольно крупные деньги. Не имея до сих пор никаких оснований не доверять Онисиму, он не нашел нужным скрыть от юноши, где именно хранились в его доме эти деньги. Но, на этот раз, Онисим обманул его доверие: воспользовавшись его временной отлучкой в Гиерополисе, он украл из этих денег несколько золотых монет в количестве, по его соображениям, достаточном, чтобы, в случае погони, убежать в Рим, и скрылся в Ефесе. Здесь в первые дни он весь отдался удовольствию: посещал различные зрелища, языческие капища и увеселительные места многолюдного и богатого города. Однако, после полного удовлетворения своей ненасытной жажды развлечений, его потянуло домой, в скромную и приветливую семью Филемона. Но он все еще не хотел покидать веселого города, да и боялся вернуться, зная, какому жестокому наказанию подвергается раб за бегство, считавшееся одним из самых крупных преступлений. Конечно, Филемон был человек чрезвычайно добрый, тем не менее, и при всей своей доброте, мог, из уважения к законам государства, счесть своим долгом, предать его, как вора и беглеца, в руки правосудия. При этом он невольно представлял себе те страшные пытки и истязания, какие неминуемо ждут его в таком случае, и одно уже это представление бросало его в дрожь.

Деньги, добытые столь неблаговидным способом, были скоро растрачены. Часть их он проиграл в кости, кубы и другие азартные игры, часть промотал, награждая ими товарищей своей разгульной жизни, а остаток же у него украли в одном из ночлежных домов. Без денег и усталый, как нравственно, так и физически, он побрел в городской порт и нанялся там рабочим на галеру, готовую к отплытию в один из итальянских портов. Высадившись в Италии на берег, он пошел дальше и, кое-как питаясь по дороге подаянием, добрался наконец до Рима, где, после долгих поисков какой-нибудь работы, в продолжение которых жил бездомным скитальцем, укрываясь на ночь под тот или другой портик или свод арки и питаясь одной полентой, купленной на случайно брошенную ему милостыню, счастливая случайность столкнула его с Пуденсом и этим спасла от отчаяния и окончательной гибели.

Нирей – вольноотпущенник Пуденса и его домоправитель был не прочь приобрести бесплатно молодого и красивого раба, могшего быть полезным работником в доме его господина. Онисим встретил и приветливый прием, и добрые наставления. Юноша был в восторге от своего нового положения и потому, что находился среди кипучей жизни такого большого города, как Рим, и в таком доме, где как он скоро заметил, многие из рабов, находившихся под началом Нирея, равно как и сам Нирей, были христианами. В этом, зная воззрения христиан, Онисим видел верный залог своей безопасности от искушений.

Но жажда развлечении и тут скоро одержала верх над благим намерением Онисима остепениться. Попав в кружок молодых рабов язычников, он чаще и чаще стал поддаваться искушению пойти с ними посмотреть то пантомимные представления, отличавшиеся не малым цинизмом, то игру Париса или Алитура, двух знаменитых лицедеев и плясунов того времени, несмотря на частые увещания Нирея и его дочери Юнии, а также и других христианских рабов Пуденса, остерегаться подобных увеселений.

Но еще более пагубно действовало, а на молодежь в особенности, чудовищное зрелище гладиаторских упражнений и состязаний. Пока еще Онисим не имел о них понятия: в провинциях такие игры происходили сравнительно редко, да к тому же и Филемон всегда очень строго следил, чтобы ни один из его рабов не осмеливался посещать амфитеатр в дни гладиаторских представлений. Не совсем еще позабыв советы и наставления Филемона, которого продолжал любить по своему, Онисим и в Риме долго крепился, всячески борясь с искушением принять соблазнительное приглашение некоторых своих приятелей пойти с ними вместе поглядеть на бой гладиаторов. Но наконец, он и в этом не выдержал характера – и уступил.

В тот роковой для него вечер, Онисим, возвратясь из амфитеатра, был уже не тем человеком, каким был до этого. Не в состоянии успокоиться и остыть после сильного возбуждения, вызванного в нем видом крови и последних предсмертных конвульсий павших в бою для потехи зрителям гладиаторов, он долго ворочался в своем ложе, прежде чем явился сон, но и во сне он все видел перед собой залитую еще дымящейся кровью арену, слышал раздирающие душу стоны, порой заглушавшиеся взрывами рукоплесканий обезумевшей толпы, и, весь в испарине, во сне кричал не своим голосом. Наконец, после тревожного сна, в продолжение которого его то и дело преследовали и давили эти кошмары, он проснулся усталый и разбитый, и в ушах его все даже наяву раздавался торжественный привет гладиаторов цезарю, и все слышалось страшное, это нечеловеческое «Ave, Caesar, morituri te salutant»! [ «Здравствуй, цезарь, тебя приветствуют обреченные на смерть»!]

С этих пор Онисиму опротивела тихая и мирная жизнь в доме Пуденса. Тяготясь своими обязанностями, хотя было их у него и немного, он стал относиться к ним небрежно и бывал счастлив только тогда, когда в кругу своих приятелей мог шататься по харчевням, где весь разговор ограничивался городскими сплетнями и скандалами, толками о заслугах того или другого возницы в цирке или о преимуществах одних гладиаторов над другими, и где главным времяпровождением были азартные игры и пьянство.

Такой образ жизни вскоре привел Онисима к тому, что он стал часто ощущать недостаток в деньгах, которые были ему постоянно нужны и на игру в кости, и на кутежи, и на другие развлечения, в каких проводила время большая часть рабов-язычников. Конечно, он мог бы легко заработать себе денег, так как его должность в доме Пуденса была не обременительна, и к тому же предоставляла ему немало свободного времени, но он уже успел окончательно облениться, так что всякий труд казался ему теперь несносным.

Впрочем, несмотря на это, даже и среди атмосферы порока и разврата, Онисим вспоминал порой, не без сожаления, о счастливых и мирных годах, проведенных им в доме Филемона, и в такие минуты им овладевало желание уйти от всей этой нравственной грязи в иную жизнь, где бы он мог вдохнуть чистого воздуха.

К сожалению, такие моменты бывали у него непродолжительны и приводили лишь к тому, что после них он старался еще глубже погрузиться в водоворот столичной жизни, словно хотел этим заставить себя не слышать еще пока довольно слабого в нем голоса совести.

А тем временем нужда в деньгах с каждым днем росла, так что, наконец, проиграв свои последние сбережения, он был доведен до крайности.

Украв раз, он решился и вторично украсть.

Он стал всячески подкарауливать удобную минуту совершить задуманное. Случай не замедлил представиться, и Онисим, выждав полуденный час, когда все домашние, за исключением двух-трех рабов христиан и отдыхавшего у себя в комнате Нирея и его дочери, находились в отлучке на каком-то языческом празднестве, тайком пробрался в опочивальню самого Пуденса, с намерением украсть у него денег. Он уже было отворил ящик, где Пуденс держал деньги на домашние расходы, как вдруг ему послышалось, будто в коридоре раздался легкий шорох чьих-то осторожных шагов.

Это были шаги дочери Нирея, Юнии. Услыхав из своей комнаты, как кто-то, крадучись осторожно, пробирается коридором на половину ее господина, девушка встала и, выйдя в коридор, увидела Онисима, уже подходившего к дверям комнаты Пуденса. Неслышно последовала она за ним, но, дойдя до комнаты, остановилась в дверях.

Между тем Онисим, открыв ящик, приостановился: в это мгновение ему каким-то образом припомнились слова Павла, слышанные им в доме Филемона: «Пусть тот, кто крал, больше не крадет, а пусть лучше трудится, работая своими руками». Однако, нерешительность юноши длилась недолго: картина Субуры со всеми ее заманчивыми притонами заставила его забыть всякие другие воспоминания, и он уже прикоснулся к содержимому ящика, чтобы докончить начатое, как вдруг кто-то позади него чуть слышно произнес его имя.

– Онисим!

Второпях захлопнув ящик, он бросился к дверям и здесь столкнулся лицом к лицу с молодой девушкой, которая, печально склонив голову, стояла, прислонившись к притолоке.

– Юния! – воскликнул в ужасе юноша.

– Тс! – приложив палец к губам, предостерегла его девушка и поспешила скрыться.

Пораженная до глубины души поступком юноши, к которому с самого начала их знакомства чувствовала большое расположение, она поспешила удалиться с своим горем в самый отдаленный конец тенистого сада. Но Онисим догнал ее.

– Неужели у тебя хватит жестокости, Юния, выдать меня? – спросил он, бросившись перед ней на колени.

Бледная и взволнованная, она тихо сказала:

– От моего отца у меня нет никаких тайн, Онисим, ты это знаешь.

– Но подумай: твой отец обличит меня перед Пуденсом и предаст суду. И тебе не жаль будет, если меня забьют до смерти бичами, а то, может быть, даже и распнут на кресте?

– Нет, Пуденс человек добрый и справедливый, – проговорила девушка; – он никогда не подвергает своих рабов никаким жестоким наказаниям.

– Но он может прогнать меня, наложив мне на лоб позорное клеймо, и уже этого будет довольно, чтобы я погиб навеки, – с горестью сказал Онисим.

– Видит Бог, Онисим, – начала она и вдруг остановилась в ужасе перед сказанным, и не подозревая, чтобы Онисим когда-либо слышал учение христианской веры.

– Ты христианка, Юния, и я тоже христианин! – воскликнул обрадованный Онисим и поспешил нарисовать на песке монограмму Христа.

– Нет, ты не христианин, – возразила Юния: – христиане не крадут и не ведут такого образа жизни, как ты все это время.

– Следовательно, ты решила выдать меня! Но помни: теперь ты в моих руках. Христианство – иноземная ересь, строго преследуемая в Риме, и мне стоит донести префекту города…

– Низкий человек, более низкий, чем я думала о тебе даже до этой последней минуты, – сказала она. – Но разве ты не знаешь – и глаза ее загорелись дивным огнем пламенной веры – что христиане не боятся страданий, что даже девочка-раба, если только она вкусила благодать истинной Христовой веры, и та всегда готова бесстрашно пойти навстречу смерти.

Никогда еще не казалась ему Юния так чудно хороша, так обворожительна! Но вид гладиаторов, режущих холодно друг друга на куски, пробудил в нем все худшие инстинкты человека, успел породить в его душе черствый эгоизм и равнодушие к участи ближнего. Ужасная мысль промелькнула в голове его. Почему бы ему не избавиться от единственного свидетеля начатого им преступления?

– Итак, ты хочешь предать меня оковам, бичу, распятию на кресте и истязаниям, – сверкнув дико глазами, сказал он, подступив к ней.