После бури

* * *

Банк, банк, банк.

Мая никак не могла отдышаться, сердце стучало так, что подташнивало. Она шла к дому, где была вечеринка, но остановилась на улице возле подъезда, не в силах заставить себя войти – она боялась, что одноклассники начнут расспрашивать и по глазам увидят, что она натворила. Им не понять, они ведь никогда не задумывались о жертвах и хищниках, они видели зверей только в зоопарке и морозилке. Они добрые наивные дети. Не такие, как Мая.

Она посмотрела по сторонам. На другом конце улицы был маленький бар с разбитой неоновой вывеской, в окнах виднелись несколько подвыпивших мужиков, сидевших у стойки, за которой стоял безнадежно усталый бармен. Мая до сих пор не привыкла к тому, что ей уже восемнадцать и она может свободно ходить по барам, она так долго старалась вернуть себе детство, что не заметила, как стала взрослой, но сейчас она перешла дорогу и, вместо того чтобы пойти на вечеринку, открыла дверь и позволила темноте бара проглотить себя. В нос ударил запах пролитого пива, никто не подумал поднять взгляд, посетители сидели уставившись в кружки, не глядя даже на собеседников, – в таких местах из милосердия не вешают зеркала в туалетах.

Банк, банк, банк – послышалось из глубины бара. Мая села в углу, заказала бокал вина и выпила залпом. Бармен попросил документы, но, когда Мая полезла в сумку, вздохнул и замахал руками.

– Просто хотел убедиться, что они при тебе, – буркнул он.

Мая заказала еще бокал. Сердце стучало как бешеное – сначала от того, что она бежала, потом от мысли, что она чуть не пырнула ножом девочку в парке. Теперь Мая знала, на что способна. Никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой.

Банк. Банк. Банк. Постепенно до нее стало доходить: это не стук ее сердца, звук доносится из телевизора на стене. Что он показывает, Мая поняла, не успев поднять взгляд, этот звук она узнала бы в любой точке земного шара: хоккей – прежде всего звуки, а потом уже все остальное. Коньки вспарывают лед, тяжелое тело ударяется о плексигласовую защиту другого игрока, эхо на арене, шайба, с бешеной силой бьющаяся о борт: банкбанкбанкбанкбанк. Подняв глаза, Мая увидела на экране над барной стойкой хоккейный матч, играли все те же хоккеисты, разве что с каждым годом они выглядели немного моложе. Спортивный комментатор рассказывал, что это тренировочный матч, настоящий сезон еще не начался, и Мая вспомнила, как в детстве папа объяснял ей, что это такое, а она закричала: «Папа, зачем нам ходить на тренировочный матч? Это все равно что смотреть на чужой урок физры!» Мама так смеялась, Мая этого никогда не забудет.

Она выпила еще бокал, теперь она уже не спешила. Сердце продолжало колотиться в груди, и Мая вспомнила слова психолога, которого родители нашли ей два года назад: что иногда телу трудно почувствовать разницу между психическим и физическим напряжением, понять, когда ты запыхалась от бега, а когда перехватило дыхание от панической атаки. «Возможно, поэтому некоторые спортсмены играют так, будто от этого зависит их жизнь», – не задумываясь, улыбнулся психолог, ведь в тех краях, где выросла Мая, даже психологи используют хоккейные метафоры. Даже после того, что случилось с Маей.

Банкбанкбанк.

Впервые за долгое время хоккей не действовал ей на нервы. Возможно, дело было в вине, адреналине или одиночестве. Мая сидела в баре в другом конце страны, и звуки хоккея напоминали ей… дом. Банк. Банк. Банк. Как будто тебе восемь лет, ты ешь шоколадные шарики и держишь папу за руку.

* * *

Тук. Тук. Тук.

Петер робко дотронулся кончиками пальцев до двери в комнату Лео, а не услышав ответа, заглянул к подростку и спросил, не проголодался ли он. Дети не понимают, что для родителей это самый простой способ почувствовать, что они нужны, – предложить поесть. Но сын, конечно же, лишь взбесился, оттого что отец ему помешал и он проиграл в компьютерной игре. Раньше быть отцом было гораздо проще, подумал Петер, ты мог принести ребенку бутерброд, не опасаясь, что ему прострелят голову в интернете. Никто не предупреждал тебя, когда ты собрался размножаться, что самое трудное для хорошего родителя – в том, что ты себя таким никогда не чувствуешь. Если ты не участвуешь в жизни ребенка, ты совершаешь большую ошибку, а если участвуешь, то много маленьких, причем подростки считают каждый твой промах. Любая мелочь будет записана на твой счет.

– Папа, закрой дверь! – взревел Лео.

Петер подчинился и сел на диван. Фотографии в рамочках на стене подрагивали от бури, которая набирала обороты; их вилла стояла в центре города, но даже это не гарантировало безопасности. Он съел сделанный для сына бутерброд и снова подумал, не послать ли сообщение Мире или Мае, но удержался. По телевизору показывали хоккей, Петер прибавил звук, но хоккей уже не действовал так безотказно, как прежде. Раньше спорт напоминал ему о том, кто он, а теперь – о том, кем он был в прошлой жизни. Он даже ненадолго переключил канал, но вскоре вернулся обратно, заставил себя погрузиться в игру, чтобы хоть на время отвлечься.

Играла команда из столичного города, там, на юге страны, сейчас тихий безветренный вечер и всем наплевать, что в Бьорнстаде валится лес, думал Петер. «Пока трассу не завалит деревьями, СМИ ни слова не скажут о разрушениях в сельской местности; но не дай бог там у них выпадет пять сантиметров снега: сразу и поезда не ходят, и школы закрыты, а газеты все на ушах, как будто землю захватили пришельцы», – говорила Рамона, и в этом была доля правды.

Фотографии на стене опять задрожали, Петер встал и снял их. Почти на всех, конечно же, были дети. Их было трое, одного они потеряли. Мая и Лео не помнили своего старшего брата Исака, он умер совсем маленьким, но у Петера до сих пор в груди все сжималось, когда он смотрел на улыбку своего первенца. На стеклах остались отпечатки пальцев Петера, потому что иногда он смотрел на фото по ночам, когда чувствовал себя совсем потерянным. Он больше не хоккеист и не спортивный директор, но он по-прежнему отец.

Одну из фотографий Петер держал в руке дольше остальных – на ней маленькие Лео и Мая едут на коньках по озеру. Петеру казалось, что они ездили на озеро каждые выходные, хотя на самом деле это случалось от силы несколько раз за зиму. Он не мог уделять им больше времени, потому что во время хоккейного сезона был занят, но все хорошее, что случается в детстве, становится красивой открыткой, которую родители посылают самим себе. Как оно было на самом деле, мы не помним.

Однажды, когда Мая была совсем маленькой и ходила в начальную школу, она встала на лед в новых коньках и через десять минут стала жаловаться, что натерла ногу. Петер отчитал ее за то, что она легко сдается, так грубо, что Мая заплакала, а он тут же возненавидел себя. Мая решила исправиться, снова вышла на лед, упала и сильно ушиблась – тут пришла его очередь плакать. «Ты не виноват, пап», – прошептала она, когда Петер обнял ее и попросил прощения, а он прошептал в ответ: «Я виноват во всем, что с тобой случается, Огрызочек». Потом они сидели на пристани и ели шоколадные шарики, Мая положила свою ладошку ему в руку, и это был самый счастливый момент его жизни.

* * *

Дверь распахнулась, и в бар ввалилась компания молодых парней – Мая могла определить это с закрытыми глазами, таких обычно слышно за милю, они не снимают шарфы в помещении и требуют у бармена огласить весь пивной ассортимент. Один из них с надеждой посмотрел на экран и тут же разочарованно вздохнул, увидев хоккейный матч.

– Черт, я думал, будет футбол! Какого хрена вы тут хоккей смотрите?

Мая допила вино и раздумывала, не бросить ли в парня бокал. Переехав сюда, она думала, что найдет здесь тысячу мужчин на любой вкус, но оказалось, и здесь все на одно лицо, просто на иной манер, нежели в Бьорнстаде. Вместо хоккея любили футбол, голосовали за другие партии, но так же свято верили, что их картина мира единственно правильная, считали себя светскими львами, хотя по большому счету жили в таком же ограниченном мирке, как и все остальные.

Мая вспомнила историю, которую рассказывали соседи, когда она была еще маленькой: папа был капитаном команды «Бьорнстад-Хоккея», они играли решающий матч здесь, в столичном городе, и газеты пренебрежительно называли их клуб из маленького, затерянного в лесах городка «ревом из тайги». Узнав об этом, папа Маи, который никогда не повышал голос, заорал: «Пусть у них есть деньги, зато у нас есть хоккей!»

В детстве история казалась ей довольно дурацкой, но сейчас, в баре, ей хотелось проорать эти слова во всю глотку. Парень попросил бармена переключить канал, но тот в ответ лишь демонстративно прибавил громкости. Мая решила дать ему двойные чаевые.

Двадцать лет назад во время того матча папа отдал всего себя, но они все равно проиграли. После поражения он так до конца и не оправился, как и весь Бьорнстад. Отчасти поэтому спустя столько лет он так горячо уговаривал Миру вернуться туда из Канады: Петер хотел отыграться, заплатить старый долг.

Мая посмотрела на дно бокала и попыталась усилием воли заставить сердце биться не так часто. Банк, банк, банк – доносилось из телевизора. Совсем как в детстве. Она съедала все яблоко целиком, вместе с «огрызочком», но, когда ей исполнилось девять, она запретила папе так себя называть, хотя потом втайне очень скучала по этому прозвищу. Мая любила зимнее озеро, потому что папа так радовался конькам, они его успокаивали, как ее успокаивала гитара.

– Ну и достал этот деревенский спорт, лучше бы рысей трахали у себя в лесах, чертово быдло! – заплетающимся языком пробормотал один из парней, а его товарищи загоготали над трусливым выговором, не имевшим никакого отношения ни к одному из существующих диалектов.

Алкоголь вспышками фейерверка жег нейронные связи у Маи в голове. Она вспомнила еще одну зиму из своего детства, солнечный тихий денек – они всей семьей катаются на коньках, и мама говорит: «И все-таки это невероятно красивое место». А папа на это отвечает: «Самое невероятное то, что оно до сих пор существует. И что люди отсюда не уехали». Папа сказал это с грустью, тогда Мая не поняла почему, но сейчас ей стало ясно: в этих краях все закрывается, все уезжают в столичные города, и дочери – не исключение. Странно, что здесь еще кто-то остался. «Совсем стыд потеряли», – говорили в Бьорнстаде о жителях столичных городов. Тогда Мая не соглашалась, но сейчас поняла, что так и есть.

– Эй, прием, земля! Хочешь с нами выпить?

Парни помахали ей из другого конца бара. Мая помотала головой.

– Ты чего такая кислая? Улыбнись! – ухмыльнулся один из них.

Мая отвернулась, парень сказал что-то еще, но она его не слышала, потому что в тот момент бармен забрал свои чаевые и, дружески подмигнув, положил перед ней пульт от телевизора. Мая сделала громче: банк-банк-банк-банк-банк.

Она вспомнила шоколадный шарик в кокосовой стружке, который так заледенел в сумке, что пришлось снять варежку и греть его в руке, и рука так замерзла, что Мая засунула ее в папину большую варежку, чтобы согреть в его ладони. Еще она вспомнила, как мальчики постарше играли на озере вдалеке. В хоккей, как всегда и везде. Один из них забил гол и радостно закричал, Мая спросила у папы: «Кто забил?» Не потому, что ей было интересно, а чтобы сделать папе приятное. Папа, не задумываясь, ответил: «Исак!» – и тотчас густо покраснел от стыда. «Я… имел в виду…» Он замолчал. «Ты сказал, Исак», – напомнила Мая. «Прости, иногда этот мальчик так напоминает Исака…» – признался он.

Мая медленно дожевала остаток шоколадного шарика и лишь немного погодя решилась спросить: «Ты скучаешь по Исаку каждый день?» Петер поцеловал ее в макушку. «Да, я скучаю всегда», – ответил он. «Я бы тоже хотела по нему скучать, но я его совсем не помню», – грустно сказала Мая. «Ты все равно можешь по нему скучать», – сказал папа. «А как это?» – спросила Мая. «Это как мозоль на сердце».

Она согрела в руках еще один шоколадный шарик, медленно его съела и снова засунула руку погреться в папину варежку – она тогда не догадывалась, как долго он будет помнить этот момент. В следующий раз, когда мальчики вдалеке подняли клюшки и радостно закричали, Мая снова спросила: «Кто забил?» Улыбнувшись, папа сказал: «Кевин», он тогда не догадывался, как долго Мая будет помнить этот момент.

Впервые Мая услышала это имя от папы, который произнес его с восхищением.

Банк, банк, банк.

Парни пересели поближе к Мае.

15

Оружие

Маттео остановился у бара «Шкура». Заглянув в окно он увидел пожилую женщину, собиравшую со столов пивные кружки. Внутри горел свет, через дверную щель наружу проникал чад и запах сигаретного дыма. Маттео было всего четырнадцать, но, может быть, сегодня хозяйка сделает исключение, ему надо просто переждать бурю, где угодно, только не дома. Он дернул ручку – закрыто. Постучал, но женщина его не услышала.

Вскоре электричество пропало и здесь. Женщина поднялась на верхний этаж, грохот железных листов на крыше заглушал голос мальчика. Открой она дверь, возможно, все бы сложилось иначе. Но этого мы никогда не узнаем.

Маттео дрожа потащился домой. Электричества не было ни в одном из домов, но вдруг он увидел пляшущие конусы света от карманных фонариков на втором этаже у соседей. Там жила пожилая пара, но мальчик не осмелился позвонить в дверь. Старики не любили его семью по той же причине, что все остальные: она была странной. Не опасной, не противной, просто странной. А если в течение многих лет тебя считают странным, это становится достаточным основанием для того, чтобы не пустить тебя на порог даже во время бури.

Среди инструментов в соседском сарае Маттео нашел лом и вскрыл окно в их подвал. Там было так же темно, как у него дома, но сюда доносились голоса пожилой пары, и Маттео чувствовал, что еще жив. Небольшое подвальное помещение было чем-то средним между гостевой комнаткой и офисом, и, несмотря на то что ее, судя по всему, давно не использовали, мальчик нашел в верхнем ящике комода пакетик с чайными свечами и спичками. Старики жили в этом доме задолго до того, как в Бьорнстаде провели электричество, и всегда были готовы к тому, что его отключат, поэтому спички имелись в каждой комнате.

Маттео провел ночь как вор, в дрожащем свете свечей. Голоса наверху стихли, а может, их заглушил грохот бури, когда мальчик нашел шкаф, в котором хранилось ружье.

Открыть его не удалось. По крайней мере, той ночью.

16

Насилие