После бури

– Тебя тоже.

– Не так, как вас с Видаром. Вы ей были как сыновья.

Брови у Теему подпрыгнули.

– Шутишь? Ты что, не в курсе, как старуха тобой гордилась? Меня это дико бесило. Думал, ты из тех придурков с понтами, что считают себя лучше нас, потому что не бухают и все такое. Пока она… ну, ты понимаешь… не рассказала про твоего папашу. Тогда я все понял. Детство у тебя было тяжелым, но ты стал хорошим человеком. Поэтому она и гордилась.

– Это было сто лет назад, тогда жизнь была другой, и папы были… другими, – тихо сказал Петер, хотя знал, что это неправда: Теему хоть и был в два раза моложе, отец у него был не лучше, чем у Петера.

– Да ладно, что такого, скажи как есть, говнюк был порядочный, – отозвался Теему с видом человека, не встречавшего в детстве мужчин, которые не дерутся.

Петер смотрел на Теему и очередной раз удивлялся его тонким чертам лица. Человек, наводивший страх на всю округу, со стороны мог показаться юношей из интеллигентной семьи, учившимся в престижной школе-интернате. Волосы аккуратно причесаны, тело расслаблено, в глазах ничего похожего на мрачные лабиринты. Наоборот, в них играют веселые искры, как у маленького сорванца. Странная штука – способность к насилию, думал Петер, ее никак нельзя заметить, но невозможно не ощутить.

У старшего поколения хоккейных болельщиков Бьорнстада применительно к игрокам в ходу было выражение «зверь». Петер хорошо это помнил, потому что в молодости про него говорили: «Петер Андерсон? Да, талантливый парень, но нет внутреннего зверя». Петер не вступал в драку, когда на него нападали на льду, поэтому многие игроки ему не доверяли, а другие, наоборот, старались его спровоцировать, и Петер научился их различать. Многие игроки любили подраться, но, когда доходило до дела, перед каждым возникал мост, который надо было преодолеть, – от мирного человека, которым ты привык быть в обычной жизни, до зверя, которым нужно стать, чтобы ударить другого. Длина моста у каждого своя, самый короткий он у таких, как отец Петера, но какой мост у Теему? Петер никогда даже рядом не стоял с такими, как он. У Теему и моста не было, только два берега, а между ними всего один шаг. С виду его не отличишь от сотни других мужчин, но внутри он настоящий зверь.

Петер, поморщившись, потер щетину на подбородке и уклончиво ответил:

– Бывают и похуже. Теперь у меня свои дети, и я тоже чувствую, что не такой уж я хороший отец…

Теему посмотрел в окно, хотя, наверное, стоило сказать вслух то, о чем он подумал: видал я плохих отцов, тебе до них далеко. Да и Петер мог кое-что сказать Теему, например, спросить, как он себя чувствует. Но оба не находили слов, поэтому под конец начали обсуждать хоккей. Самое лучшее в спорте то, что о нем можно говорить бесконечно.

– Как тебе команда в этом сезоне? – спросил Петер, отчасти из вежливости, отчасти из любопытства; было время, когда все наперебой излагали ему свои мнения на данный счет, и теперь ему немного этого не хватало.

– Это ты у меня спрашиваешь? – усмехнулся Теему, но тотчас понял, что теперь ему известно о команде больше, чем Петеру, и даже хотел извиниться.

Петер покачал головой.

– Сам понимаешь, Теему, у нас тут вечно сплетничают. А спросишь у человека: «А ты-то откуда знаешь?» – он в ответ: «Ну, народ говорит». Теперь я не в курсе. Народ говорил не со мной, а со спортивным директором.

Теему сочувственно кивнул. С тех пор как два года назад Петер уволился, клуб так и не нанял никого на эту должность, вместо этого назначили «исполнительный комитет» в составе тренера и нескольких членов правления, что могло привести к катастрофе, но совпало с лучшим сезоном клуба за долгие годы. Петеру было трудно отделаться от мысли, что главной проблемой был он. Теему прекрасно его понимал, он знал, каково это – любить клуб, который не хочет иметь с тобой дела.

– Можно спросить… А что ты… ну, типа, чем ты занимаешься целыми днями? Без хоккея?

– Пеку хлеб.

– Х… хлеб?

Петер кивнул. Посмотрел на часы и пустынную дорогу.

– Если честно, я не особо в восторге от хлеба. Так что лучше расскажи, что ты думаешь о команде, – теперь, когда нет Рамоны, мне и спросить-то некого.

Теему смотрел на него так, будто ждал подвоха.

– Ну ладно… По-моему, команде нужны две вещи. Первое – это Амат, но, похоже, ни одна живая душа не знает, что с ним случилось. Второе – как бы это сказать… черт… ты ведь знаешь, мы почти выиграли всю серию в этом сезоне, но в последний момент сдулись. Нам нужен кто-то, кто не сдается. Как бы это сказать… понимаешь…

Теему искал нужное слово, словно папаша, который пытается не материться.

– Зверь, – подсказал Петер.

Теему расхохотался:

– Ты прямо как Рамона.

Петер покачал головой:

– Нет. Просто я старый.

Теему ухмыльнулся:

– Это я и имел в виду! Его-то нам и не хватает. Шестнадцатого номера.

Он мог не называть имени, Петер и так знал. Весь город знал.

23

Сестры

"BENJAMIN OVICH, – раздался усталый голос из хрипящего динамика. – BENJAMIN OVICH TO GATE 74”[4 - «Бенджамин Ович, пройдите к выходу 74» (англ.).]. Беньи, спавшего на лавке, отчасти разбудили звуки его имени, отчасти слезы, от которых щипало разбитое лицо. Он не знал, сколько времени сейчас в Бьорнстаде, не помнил, сколько часов разницы с тем местом, где он находился сейчас, – шесть или восемь, – но подумал, что преимущество ночного пьянства и дневного сна, которые он практиковал в последнее время, в том, что ему не грозит джетлаг. Беньи сел на лавке, и тело пронзила боль.

Как-то Рамона сказала ему, что мозгами он не пользуется, сердце изранил в клочья, а ноги у него слишком упрямые и бесстрашные. Она, конечно, была права, люди в аэропорту обходили лавку со спящим Беньи стороной, но губы и нос у него кровили больше, чем кулаки. По дороге в аэропорт он попал в переделку, где ему стоило сдаться и отступить, но сдаваться он не умел, и вот результат.

Замигало табло, Беньи соскреб себя с лавки, подхватил чемодан и поковылял в сторону нужного гейта. Чего только люди о нем ни говорили в последние годы, но если бы вы спросили Рамону, она сказала бы вам, что самая гнусная ложь про Беньи – это то, что он зверь. Если зверь в нем и был, то его давно вспугнули. Теперь Беньямин Ович остался наедине со своими демонами.

* * *

На следующий день ближе к обеду Ана позвонила лучшей подруге. Та не ответила, но Ана была верна себе: она позвонила еще раз, потом еще и еще. Наконец Мая, уже на взводе, взяла трубку. В это время она ехала в поезде, и все бы ничего, но она как раз направлялась в туалет, да и это тоже была бы не помеха, но дело в том, что Ана всегда разговаривала только по видеосвязи.

– Неужели непонятно, человек занят? – прошипела Мая, сидя в туалете и с трудом удерживая в руке телефон.

– Срешь, что ли? – поинтересовалась Ана, набивая рот чипсами.

– Вот как так получается – на толчке сижу я, чипсы ешь ты, а тошнит все равно меня?

– Почему меня должно тошнить? Я ведь даже говна не вижу, – удивилась Ана, похрустывая чипсами.

– Ты тупая?

– Я? Заметь, ты первая заговорила о говне. Что с ним не так? У тебя понос?

– Хватит!

– Жидкий стул? С чего бы это?

– Тебе что вообще надо?

– Эй, ты чего? Прости, что я есть! Хотела заехать за тобой на вокзал.

– У тебя нет прав.