Сатанинский смех

– Ах, Августин, – продолжала Мари, стараясь закрепить полученное преимущество, – не лезь ты в это дело. Чем меньше мы суем нос в дела знати, тем лучше.

– Но когда хозяин вернется и узнает, что это я седлал коней, – простонал Августин.

– А ты не знал, куда она направляется. Она сказала, вторая лошадь для ее друга. “Господин, – скажешь ты, – разве я мог ослушаться хозяйку?”

Лицо Августина вдруг прояснилось, и Мари поняла, что она говорит слишком долго.

– Кузен моего хозяина, герцог де Граммон! – вскричал Августин. – У него охотничий домик неподалеку от Карпентра, а в эту снежную погоду он наверняка охотится там! Спасибо тебе, ведьма, за твое предупреждение. Поскачу туда один и сообщу новость герцогу. Он пошлет своих слуг. Пусть тогда горная жандармерия возразит ему!

– Но, – всхлипнула Мари, – выставить напоказ такой позор… Думаю, хозяин вряд ли будет…

– А я ничего не выставляю напоказ, – расхохотался Августин. – Герцог был среди тех аристократов, которые ворвались в эту самую комнату и нашли там твою хозяйку в объятиях этой крестьянской свиньи! Аристократизм твоей хозяйки не распространяется на ее моральные устои.

– И ты еще называешь его свиньей! – выкрикнула Мари. – У этого мальчика внешность и манеры принца…

– Теперь уже нет, – ухмыльнулся Августин, – тебе стоит посмотреть на него сейчас!

И он затопал сапогами вниз по лестнице.

“Через час я замерзну”, – думал Жан. И тем не менее он продолжал шагать по глубокому снегу. Если Николь не получила моего письма, я вскоре встречу смерть в этих горах. Глупо держаться тропы. Но у Жерада нет стражников, которых он мог бы послать в погоню за мной. Кроме того, думаю, он был не против того, чтобы я бежал. Он сам внушил мне эту мысль…

Он споткнулся. Стоял уже январь, а здесь, в Альпах, снег начинает выпадать уже в ноябре. Башмаки у него были добротные, а вот одежда давно уже превратилась в лохмотья. Он весь посинел от холода, дыхание вырывалось в морозный воздух клубами пара. Дорога, которой он шел, вела через Карпентра, Гап и Брианон. Эта дорога поднималась вверх до Гапа, верхней точки, расположенной в трех тысячах футов над уровнем моря. Здесь, ниже Карпентра, было еще не так высоко, но уже очень холодно. Он не хотел думать о том, что будет на перевале через Гап… если он доживет и доберется до него…

К наступлению ночи он начал падать от усталости. И каждый раз ему становилось все тяжелее подниматься. В смерти от холода есть нечто соблазнительное – жертва не испытывает страданий. У Жана не было времени украсть трут, так что он не мог развести огонь. Впрочем, даже если бы у меня и было кресало и кремень, мрачно подумал он, все равно мало шансов зажечь это промерзшее насквозь дерево.

Его единственное спасение заключалось в движении, чтобы кровь продолжала циркулировать по телу. Он колотил себя руками, но эти усилия еще более ослабили его. Свежий шрам, пересекающий лицо, сильно болел.

Он упал, поднялся, снова упал, стал карабкаться с помощью рук и ног, кое-как встал, покачнулся, понимая в глубине души, что у него не хватит сил пройти еще хоть четверть мили. Он стоял так, покачиваясь, и думал: “В мире есть одно несомненное обстоятельство – то, что жизнь вечно подшучивает над нами. То, что она дает одной рукой, она отбирает другой, и всегда забирает больше, чем дала. Я радовался перспективе бегства, и мне в голову не приходило, что я бегу навстречу смерти… Ну что ж, Жан Поль Марен, ты еще раз доказал самому себе, что ты глупец”. Тут он откинул голову и разразился громким насмешливым хохотом, вызвавшим эхо в заснеженных горах…

И этот смех спас его, ибо, если бы не он, Николь никогда не нашла бы его в наступающей темноте. Спустя пару минут она осадила рядом с ним свою кобылу, осыпав его брызгами снега, спрыгнула с седла и очутилась в его объятиях.

Она целовала его грязное, заросшее, полузамерзшее лицо, прижималась к нему, плакала.

– Жанно, мой Жанно, ты мой, я нашла тебя, нашла тебя, и теперь я никогда не отпущу тебя… никогда!

Жан Поль из последних сил оторвался от нее и стоял, держа ее за плечи. Он улыбнулся, она казалась ему прекрасной, как ангел, со снежинками на меховой шапке, запорошенными ресницами и крупными слезами, замерзающими на ее щеках.

– Если ты, – слабо рассмеялся он, – не дашь мне во что-нибудь завернуться и глоток бренди, я буду уходить от тебя… постоянно…

– О, – задохнулась она от волнения, – ты замерзаешь, мой бедный, мой дорогой, а я болтаю…

– Ты продолжаешь болтать, а я продолжаю замерзать, – пошутил Жан.

Она метнулась к своей кобыле и развязала седельную сумку. Из нее она достала великолепную накидку с меховым воротником, меховую шапку и помогла Жану облачиться во все это. Потом вытащила оттуда же бутылку бренди. Жан с трудом пытался откупорить ее своими полузамерзшими пальцами, но в конце концов добился успеха и сделал большой глоток, чувствуя, как тепло ползет вниз, клубится в желудке, расползается по всему телу, как внезапно возвращаются к нему силы.

Жан вскарабкался в седло Бопренса, а она стояла рядом, волнуясь, что он упадет, и хотя он и качнулся в седле, но сказалась его привычка к верховой езде. Это ее успокоило.

– Куда мы едем, госпожа? – спросил он смеясь.

– В том направлении, куда ты шел, – отозвалась Николь. – Но мы свернем, не доезжая до Карпентра. Там, в горах, у моего брата есть охотничий домик. Ты… мы, – ее лицо вспыхнуло румянцем, когда она вот так поправила себя, – остановимся там на ночь… – Она замолчала, и легкое облачко от дыхания обволокло ее лицо. Она ехала совсем рядом с ним. – Надеюсь, – прошептала она, – Господь Бог простит мне мои мысли, но Жанно… Жанно… поедем быстрее… потому что, любимый мой, я не могу больше ждать!

Они скакали по заснеженной дороге. “Это сумасшествие, – подумал он. – Ради собственной безопасности я должен скакать всю ночь, чтобы оторваться от преследователей. Но видит Бог, она стоит того, чтобы рискнуть жизнью!”

Она, похоже, угадала его мысли, потому что обернулась в седле и крикнула:

– Брата несколько недель не будет. За тобой некому гнаться, мой Жанно!

К своему удивлению, когда они подъезжали к охотничьему домику, он увидел отблески огня в окне.

– Я послала слуг развести огонь, – спокойно сообщила Николь, – и чтобы оставили там еду и все прочее. Не тревожься, мой Жанно, они уже уехали. Я так распорядилась.

– Ты, – недоверчиво произнес Жан, – доверила свои планы слугам? О, Николь, неужели ты не понимаешь, что выдала нас обоих?

Она взглянула на него.

– Думаешь, они поспешат сообщить эту новость брату? – рассмеялась она. – А как они могут это сделать, мой Жанно, если у него медовый месяц, он уехал, и они даже не знают куда?

– Медовый месяц, – прошептал Жан. – О, Боже!

– Не сиди так, – сказала Николь. – Слезай и помоги мне, о, Жан, поторапливайся!

Они стояли рядом у гудящего огня, маленькая головка Николь покоилась у него на плече. Наконец она выпрямилась и посмотрела на него.

– Хорошо, что я тебя так люблю, – рассмеялась она, – потому что, боюсь, иначе я не смогла бы вынести твоего вида.

Жан запустил руку в свою густую черную бороду.

– У брата здесь есть бритва, – сообщила Николь, – и мы можем растопить немного снега, чтобы была горячая вода. Ты пойдешь за снегом, а я принесу одежду, которую привезла тебе. Потом мы поужинаем, – она наклонилась вперед, в ее голубых глазах прыгали чертики. – Да, да, мы будем ужинать и выпьем много вина, потому что ты, мой Жанно, едва не умер от голода и очень ослаб, – в ее глазах искрился смех и сияла нежность. – Тебя надо подлечить, – прошептала она, – потому что, во имя всех святых, сегодня ночью тебе понадобятся все твои силы.

С этими словами она отпрянула от него и вышла в снежную круговерть.

Вглядываясь в зеркало, Жан Поль все более и более огорчался. С тех пор как кучер разбил ему лицо, Жан впервые видел свое отражение. С дикой черной бородой он выглядел дьяволом, вышедшим из ада. Его переломанный нос зажил изуродованным, и по мере того как он сбривал бороду и в зеркале появлялись новые подробности, лицо нравилось ему все меньше. Неровный белый шрам, белее кожи, зигзагообразно пересекал его, как вспышка молнии. Он начинался между глазами, пересекал сломанный нос и прятался в уголке рта, образуя вечную полуусмешку.

И все-таки, как ни странно, все это не испортило его внешности. Новые детали просто изменили ее. Со свойственной ему чувствительностью Жан возненавидел свое новое лицо, но именно Николь нашла ему определение.

– О, Жан, – воскликнула она, когда он вышел из маленькой комнаты умытый, побрившийся, в хорошем костюме ее брата, – как ты изменился!

– Знаю, – с горечью сказал он, – я выгляжу зверем.

Но она подошла к нему, легко коснулась пальцами его шрама и, привстав на цыпочки, поцеловала этот странно улыбающийся рот.

– Нет, любовь моя, – прошептала она, – не зверем, а скорее дьяволом. Странно прекрасный дьявол…

– Прекрасный! – фыркнул Жан.

– Да, да! Ты всегда был самым красивым на свете, и они не смогли уничтожить твою красоту. Они изменили твой облик. Они сделали из тебя Люцифера… Мефистофеля… теперь я даже немного боюсь тебя. Жанно, обещай мне одну вещь…

– Да, любовь моя?