Бэзил и Джозефина

Он и впрямь стал козлом отпущения, записным негодяем и, как губка, копил в себе чужую злость и досаду: так в отряде самый боязливый копит в себе страхи других, а другие от этого смелеют. Его не спасало даже то бесспорное обстоятельство, что от прежней самоуверенности, с которой он прибыл в Сент-Реджис, не осталось и следа. Теперь его задирали даже те, кто пару месяцев назад не посмел бы и рта раскрыть.

Все свои надежды он возлагал на поездку в Нью-Йорк, мечтая о передышке от ежедневных издевательств и о кратком погружении в долгожданный романтический мир. Что ни неделя, из-за его проступков мечта откладывалась: например, его постоянно ловили за чтением после отбоя (оно служило бледной заменой все того же отчаянного бегства от реальности), и оттого нетерпеливое ожидание перерастало в жгучий голод. Мысль о том, что и в этот раз он никуда не поедет, была просто невыносима, и он пробежал в уме список тех, кого мог бы позвать себе в компанию. Выбор оказался невелик: Толстый Гаспар, Тредуэй и Багз Браун. Стремительный обход их комнат показал, что все они воспользовались предоставляемой по средам возможностью пойти в Истчестер.

Бэзил раздумывал недолго. До пяти часов оставалось совсем немного времени, и выход был только один: пуститься за ними вдогонку. Нарушение домашнего ареста было для него не внове, хотя последняя попытка закончилась неудачей и новым сроком. У себя в комнате он натянул теплый свитер (пальто слишком явно выдавало бы его намерения), сверху набросил пиджак, а кепку засунул в задний карман. Беззаботно насвистывая, он спустился по лестнице и зашагал по траве в сторону спортивного зала. Остановился, как будто заглядывая в окна – сначала в то, что ближе к дорожке, а потом и в угловое. Затем быстро (но не слишком) переместился к зарослям сирени. Обежал угол, припустил по длинной лужайке, которая не просматривалась из окон, и, раздвинув проволочное ограждение, пробрался на территорию соседней усадьбы. Свобода. На холодном ноябрьском ветру Бэзил надел кепку; до городка было полмили пути.

В Истчестере, фермерском поселении городского типа, располагалась небольшая обувная фабрика. Школяры облюбовали все заведения, рассчитанные на фабричных рабочих: киношку, передвижную закусочную, получившую название «Дог», и Бостонскую кондитерскую. Перво-наперво Бэзил отправился к «Догу» – и тут же встретил одного из кандидатов на поездку. Это был Багз Браун, истеричный малый, у которого случались припадки; однокашники старательно обходили его стороной. Много лет спустя он стал блестящим адвокатом, но тогда, в Сент-Реджисе, слыл типичным придурком, так как по причине своей нервной организации днями напролет издавал дикие вопли.

Обычно он водился с мелюзгой, еще не впитавшей предрассудки старших; именно в таком обществе и застал его Бэзил.

– Ву-ии! – заголосил Багз. – Ии-ии-ии! – Поднеся ладонь ко рту и часто-часто хлопая себя по губам, он изобразил нечто вроде «уа-уа-уа». – Ба, Пузырь Ли! Это Пузырь Ли! Пуз-Пуз-Пуз-Пуз-Пузырь Ли!

– Погоди, Багз, – в тревоге сказал Бэзил, опасаясь, как бы тот окончательно не спятил, пока не дал себя уломать. – Слушай, Багз, дело есть. Кончай блажить, Багз, помолчи минуту. Ты готов после обеда в субботу поехать со мной в Нью-Йорк?

– Хи-ии-ии! – завопил Багз, огорчив Бэзила. – Уи-ии-ии!

– Кроме шуток, Багз, ты готов? При желании могли бы поехать вместе.

– Мне к врачу назначено, – сказал Багз, внезапно успокоившись. – Провериться, насколько я чокнутый.

– А в другой день нельзя провериться? – без тени юмора спросил Бэзил.

– Вуии-ии-ии! – вскричал Багз.

– Ладно тогда, – поспешно отступился Бэзил. – Ты Толстого Гаспара, случайно, не видел?

Багз орал благим матом, но Толстого видел кто-то другой: Бэзила направили в Бостонскую кондитерскую.

Это был дешевый, липкий сахарный рай. Запах его, удушающий и тошнотворный, пронизывал всю округу и вызывал у взрослых повышенную потливость ладоней; посетителей он встречал, как нравственный заслон – прямо на пороге. Внутри, под тучей мух, напоминавшей плотное черное кружево, рядком сидели мальчики, поглощая вместо обеда бананы с мороженым под взбитыми сливками, арахис в кленовом сиропе и пломбир с воздушным рисом, шоколадом и орешками. Бэзил нашел Толстого Гаспара в стороне, за столиком.

Для Бэзила он был маловероятным и в то же время самым желательным компаньоном. Его считали неплохим парнем; более того, он был настолько добродушен, что прилично обходился с Бэзилом и на протяжении всей осени не сказал ему худого слова. Бэзил понимал, что он таков по натуре, но все же надеялся, что Толстый просто к нему хорошо относится, как люди из прежней жизни; сейчас ему отчаянно захотелось его уговорить. Но это было из области мечтаний: при появлении Бэзила к нему повернулись каменные лица двух других парней, сидевших за тем же столиком, и надежда стала таять.

– Послушай, Толстый… – начал он, осекся, но тут же выпалил: – Я под арестом, но сбежал, чтобы с тобой переговорить. Доктор Бейкон сказал, что в субботу отпустит меня в Нью-Йорк, если я найду двух попутчиков. Я позвал Багза Брауна, но он не может, вот я и решил позвать тебя.

Он умолк, терзаясь смущением, и стал ждать. Вдруг двое приятелей Толстого разразились оглушительным смехом:

– Багз еще мозгами не трахнулся!

Толстый Гаспар колебался. В субботу он всяко не мог поехать в Нью-Йорк и в других обстоятельствах нашел бы способ отказаться, не обидев. Он ничего не имел против Бэзила или кого бы то ни было другого, но у мальчиков способность противостоять общественному мнению развита довольно слабо, и он повелся на презрительный хохот дружков.

– Неохота, – равнодушно промямлил он. – Я-то при чем?

– Просто решил тебя позвать.

Тут Гаспар, немного устыдившись, издал саркастический смешок и склонился над мороженым.

Развернувшись, Бэзил подошел к стойке и глухим, незнакомым голосом заказал клубничный десерт. Он ел, не чувствуя вкуса, под шепотки и фырканье у себя за спиной. Как в тумане, он направился к выходу не заплатив, но его окликнул буфетчик, что вызвало новый взрыв издевательского хохота.

Бэзил хотел было вернуться и врезать кому-нибудь из насмешников, но этим он ничего бы не добился. Ему сказали бы правду: он потому пресмыкается, что никто не хочет с ним ехать. Сжав кулаки, он в бессильной ярости вышел на улицу.

Теперь нужно было срочно найти третьего кандидата на поездку в Нью-Йорк – Тредуэя. Того приняли в Сент-Реджис, когда учебный год шел полным ходом, и неделю назад подселили в комнату к Бэзилу. Поскольку Тредуэй не был свидетелем травли, которой Бэзил подвергался на протяжении всей осени, Бэзил держался с ним естественно, и у них завязались если не дружеские, то, по крайней мере, ровные отношения.

– Слышь, Тредуэй, – окликнул он, еще не оправившись от эпизода в кондитерской. – В субботу после обеда не хочешь смотаться в Нью-Йорк, на спектакль?

Он осекся, сообразив, что рядом стоит его заклятый враг Брик Уэйлз – парень, с которым у них вышла драка. Переводя взгляд с одного на другого, Бэзил уловил досаду в глазах Тредуэя и отсутствующее выражение Брика Уэйлза: все стало ясно. Тредуэю, который еще не вполне освоился в школе, только что открыли глаза на персону его соседа по комнате. Как и Толстый Гаспар, он мог бы откликнуться на искренний зов, но предпочел разорвать дружеские отношения.

– Еще не хватало, – коротко бросил он. – Бывай.

Эти двое пошли мимо него в сторону кондитерской.

Получи Бэзил этот равнодушный, а потому особенно горький отпор в сентябре, он бы этого не выдержал. Но у него уже образовался панцирь, который, не добавляя ему привлекательности, кое-как защищал от некоторых изощренных видов травли. Мучимый тоской, отчаянием и жалостью к себе, он прошелся по улице в противоположную сторону, чтобы унять спазмы, кривившие его лицо. А потом развернулся и кружным путем отправился назад, в школу.

От границы соседней усадьбы путь лежал к проверенному лазу. Продираясь сквозь живую изгородь, Бэзил заслышал шаги по тротуару и оцепенел, боясь, что его застукает кто-нибудь из учителей. Голоса звучали все ближе и громче; не успел он опомниться, как с ужасом услышал:

– …А когда Багз Браун его обломал, этот баклан поперся к Толстому Гаспару, а Толстый ему и говорит: «Я-то при чем?» Так ему и надо, никто с ним не поедет.

Это был монотонный, но злорадный голос Льюиса Крама.

III

У себя на кровати Бэзил увидел пакет. Он давно и трепетно ждал этой бандероли, но теперь открыл ее без особой радости. Внутри был набор из восьми цветных репродукций с изображениями девушек Гаррисона Фишера: «бумага глянцевая, без надпечаток и рекламных материалов, пригодны для окантовки».

Портреты назывались «Дора», «Маргарита», «Бабетта», «Люсиль», «Гретхен», «Роза», «Катрин» и «Мина». Два изображения – Маргариты и Розы – после беглого осмотра были неспешно порваны и отправлены в мусорное ведро, как выбракованные щенки. Оставшиеся шесть Бэзил прикнопил к стенам через равные промежутки. Потом лег на кровать и стал разглядывать.

Дора, Люсиль и Катрин – светленькие; Гретхен – серединка на половинку, Бабетта и Мина – темноволосые. Очень скоро Бэзил поймал себя на том, что чаще всего смотрит на Дору и Бабетту, чуть реже – на Гретхен, даром что ее прозаический голландский чепец не оставлял места для тайны. Бабетта, миниатюрная брюнетка с фиалковыми глазами, в плотно облегающей шляпке, оказалась самой притягательной; взгляд его в конце концов остановился на ней.

– Бабетта, – шептал он про себя, – прелестная Бабетта.

От звука ее имени, такого же печального и вкрадчивого, как «Вилия» и «Иду в „Максим“», что неслись из всех патефонов, Бэзил расчувствовался и уткнулся лицом в подушку. Он вцепился в изголовье и, содрогаясь от рыданий, сбивчиво заговорил сам с собой… как он их ненавидит и кого больше всех… таких набралось с десяток… и что он с ними сделает, когда станет великим и всесильным. Прежде в такие минуты он мысленно благодарил Толстого Гаспара за его дружелюбие, но теперь Толстый стал вровень с остальными. Бэзил набросился на него и немилосердно отметелил кулаками, а потом язвительно смеялся, проходя мимо, когда тот, совсем слепой, просил милостыню на тротуаре.

Заслышав шаги Тредуэя, он взял себя в руки, но не шевелился и молчал. Тредуэй сновал по комнате, и вскоре до Бэзила донеслись неожиданные звуки открываемых платяных шкафов и ящиков секретера. Бэзил перекатился на бок, прикрывая локтем красное от слез лицо. В руках у Тредуэя была охапка сорочек.

– Что ты делаешь? – насторожился Бэзил.

Сосед бросил на него ледяной взгляд:

– Переезжаю к Уэйлзу.

Ну-ну!

Тредуэй продолжил сборы. Он вынес в коридор набитый саквояж, потом другой, снял со стен какие-то вымпелы и потащил за собой чемодан. На глазах у Бэзила он завернул в полотенце туалетные принадлежности и окинул последним взглядом опустевшую комнату, проверяя, все ли забрал.

– Бывай, – сказал он Бэзилу не моргнув глазом.

– Бывай.

Тредуэй вышел. Бэзил снова перевернулся на живот и задохнулся подушкой.

– О, несчастная Бабетта! – хрипло выдавил он. – Бедная маленькая Бабетта! Бедная маленькая Бабетта!