Музыка, магия, мистика

Гёте в беседе с Эккерманом выразил мысль, что человек должен обладать продуктивным умом, чтобы «воспринимать простые первофеномены, распознавать их в высоких явлениях и затем творить», хотя он также считал, что «непосредственное обнаружение первофеноменов вызывает у нас тревогу, потому что мы чувствуем свою неполноценность» («Максимы и рефлексии»). Но «в естественных науках об иных проблемах нельзя говорить надлежащим образом, не призвав на помощь метафизику, но не ту школьную и словесную премудрость: это то, что было, есть и будет до физики, вместе с ней и после нее» (Там же). «Всегда смотреть на первообраз», – требовал Генрих Фрилинг. «Душевные формы мы носим в глубине своего подсознания», – утверждал Ганс Кайзер. Но существуют ли способы и возможности приблизиться к музыкальным первофеноменам?

Ключ к пониманию музыкальных первичных представлений нам дает речь. Причина и следствие, тональный звук и понятие тона слились, звук был напряжением воздуха во время грозы, производящим гром. В лингвистическом отношении «звук» [ton] и «гром» [donner] связаны между собой: средневерхненемецкое donen – «напрягать», doner – «гром», древневерхненемецкое don, ton, а также melodie (!), по-латыни tonus (тон, звук, удар грома). «Напряженным» стал также лук, струна которого, посылая стрелы, дрожала и издавала звук. А почему в мифологии лучники Геракл, Аполлон, Парис умел еще и играть на лире?! Арнольд Шеринг был убежден в наличии своего рода первичной музыкальной символики, истолкование которой было известно во все времена. Но звук – это еще и свет. С высотой связана «светлота» (маленького ребенка всегда надо спрашивать, не какой звук выше, а какой «светлее»!). Еще и сегодня языковые связи обнаруживаются в тождественности значений слов «светлый» [hell] и «отзвук» [hall]. В немецком языке прилагательное «громкий» произошло от «ярко-светлый», синонимичного с «высокий», «сильный», «резкий», тогда как «тихий» характеризуется как «темный», «глубокий», «слабый», «притупленный». Свет – это природное явление, и таким образом, речь идет о качественном понятии, таком же как звук, который, подобно солнечному свету, достигает Земли из космоса.

С давних времен считается, что звук и свет, который, проходя через призму, разделяется на основные цвета спектра, неразрывно связаны между собой. В алхимии каждой планете соответствует определенный цвет. Согласно каббалистическим представлениям, лестница Иакова в Ветхом Завете – это символ алхимических сил, радуга или «призматическая лестница» [24], семь ступеней которой опять-таки идентичны семи звукам. Еще и сегодня обнаруживаются отголоски этого единства звука и света, присутствовавшего в сознании первобытного человека, которые выражаются в «цветовом слухе» (синестезии, «audition coloree»), в индивидуально различающейся способности людей воспринимать звуки как обладающие тем или иным цветом. Аншюц [25], Шрёдер [26], Райнер [27], Аргеландер [28] и другие исследователи в многочисленных работах, посвященных этой теме, тщетно пытаются выявить закономерности в отношениях между цветом и звуком. Начиная с труда Г.Ф. Телемана «Глазной оргaн» (1739) и заканчивая показом Ласло цветомузыки постоянно предпринимались попытки найти соответствие между цветами и звуками. Большого успеха они не имели. На школьных занятиях, чтобы облегчить детям восприятие звуков, иногда используется цветовая гамма [29].

Тем не менее цветовой звук имеет внутренние закономерности, которые, наверное, проще понять чувством, нежели разумом. Когда музыкальное произведение с хроматическими[35 - Хроматический – состоящий из последовательного ряда полутонов.] последовательностями аккордов кажется нам «цветным» в противоположность «одноцветной» диатонике[36 - Диатоника – переход через один тон (лад или строй) в другой, из твердого в мягкий лад и пр.], – это не просто образное восприятие. Ощущение звуков как цветов индивидуально варьируется, что затрудняет нахождение и выведение универсальных принципов. «Характеристика тональностей», к которой обращается, например, Даниэль Шубарт, больше подходит для древнегреческих тональностей с их по-разному транспонированными[37 - Транспонировать – здесь: перелагать музыкальное сочинение из одной тональности в другую.] полутонами и целыми тонами, чем для современных гамм с их одинаковыми интервалами. Кто из обычных слушателей, не наделенных абсолютным слухом, обратит внимание на то, что какой-то музыкальный фрагмент транспонируется на один тон?

В последнее время никто, пожалуй, не осмеливался так далеко углубиться в эту сложную проблему, как Август Эппли [78]. Даже если на его попытку разделить все слышимые звуки на цвета видимого спектра возразить, что границы слуха и зрения отнюдь не являются константами, с которыми можно оперировать как с математическими величинами, рассуждения Эппли нельзя не признать весьма убедительными. По его мнению, цвет и звук можно определить через отношение длины окружности к радиусу (? = 3,1416). Установленный им основной закон гласит: «Число звуковых колебаний в секунду, умноженное на ?, в результате дает число колебаний в секунду (биллионы) волны соответствующего цвета». В его цветозвуковой шкале самое низкое до с шестнадцатью колебаниями имеет красный цвет, фа, наш таинственный «основной тон» природы, имеет зеленый цвет ландшафта, что соответствует результатам исследования Георга Аншюца (согласно Шуберту, фа выражает «обходительность и спокойствие»). Мы слишком удалились бы от нашей темы, если бы решили детально остановиться на многочисленных важных выводах Эппли, сделанных им на основе установленных фактов: что ми («дорический солнечный звук», см. с. 99–100) соответствует самому яркому – желтому – цвету спектра, что в трезвучии до мажор (красно-желто-сине-зеленого цвета) находит свое музыкальное выражение триединство «тело – душа – дух (разум)», что минорные тональности символизируют «ночную сторону» светлого как день мажора и что в таком случает музыка оказывается «зеркалом жизни, зеркалом души человечества». Благодаря пониманию отношений между цветом и звуком музыковеды могут открыть для себя важные неожиданные факты и по-новому взглянуть на взаимосвязь музыкального творчества и изобразительного искусства со скрытыми силами души и творческими первопорядками [78, с. 348]. Особую ценность имеют этические выводы Эппли: «Эта более высокая этика, выражающаяся через искусство, тождественна этике, которую можно выявить благодаря системе цветов и звуков и высшей гармонии… Она абсолютно необходима, поскольку привносит порядок, ведь подобно тому как следствием любого отказа от гармоничных законов становятся нарушения, точно так же в результате отказа от этой высшей этики возникают расстройства душевной и духовной жизни» [Там же, с. 350]. Этот объемный труд вносит важный вклад в прояснение внутренних отношений между жизнью и музыкой.

В современной музыке речи мы по-прежнему можем обнаружить взаимосвязь между звуком и светом. Основываясь на внутреннем чувстве, мы упорядочиваем гласные звуки в соответствии с лучом солнца, который падает сверху вниз, – от светлого звука «и» через нейтральное «а» переходим к темному «у». Попробуйте произнести вслух эту вокальную последовательность в обратном порядке, например: «Ру-ра-рич» – и вы тут же отчетливо ощутите, что совершили насилие над «природой». Нет, в простонародной речи встречается: «Ри-ра-руч», «Бим-бам-бум», «Пиф-паф-пуф» – наряду со многими другими оборотами речи, которые позволяют распознать согласованность чувства музыки с представлением о свете.

К музыкальным первофеноменам причисляется круг – символ орбит планет. В нем, согласно учению Пифагора [23, с. 74], обнаруживает себя «духовный орган „я“», и он служил ученикам для медитаций. Расположение группы людей в кругу, «когда благодаря равной удаленности от общего центра присутствующие ощущают себя непосредственной частью единого целого, надличного организма» [30], наверное, соответствует древнейшему обычаю, возникшему еще в доисторические времена. Адама ван Схелтема [31] указывает на то, что расположение вокруг центра отображает картину живого организма, душа которого локализована в центре круга и оттуда в течение всего времени строго регулирует совместно совершаемое движение периферических членов и совместное пение. В центре располагался монумент, могильный холм, алтарный камень, глашатай как олицетворение согласия в народном собрании, именно туда по сей день помещают майское деревце и пасхальный огонь. Община – это распространение центрального, священного принципа, окружность и центр обусловливают друг друга [31, с. 117]. С древнейших времен круг считается религиозным символом [67, с. 243].

Можно только предполагать, какое значение имеет здесь влияние космоса с Солнцем в качестве центра. Но в бессознательном детей по-прежнему живы мифы о Солнце, когда они, образуя круг, водят хоровод и напевают, возможно, самую древнюю мелодию человечества в пентатонической (пятитональной) шкале дохристианских кочевнических культур (по Данкерту) с текстами «Хоровод-колечко», или «Фокус-покус бузина», или «Солнце, Луна и звезды» или «Майский жук, улетай!». «Содержание любой пентатоники напоминает космическую шкалу, не придуманную людьми, а подслушанную у богов» [23, с. 246]. Танцевальные игры детей коренятся в культе природы у наших предков. Люди забыли, что в игре в «Спящую красавицу» изображается «символически осуществленная в культе мифическая свадьба между Землей и Солнцем» [31, с. 121].

Среди около 140 примеров, составивших, по всей видимости, полную коллекцию детских игр, частично очень старых, встречается около 30 мелодий, т. е. мелодия есть почти в каждой пятой игре, и они, несомненно, испытали на себе влияние пентатоники [79]. Любопытно проследить, как благодаря добавлению переходных нот первоначально пентатонический характер этих мелодий приближается к сегодняшнему мажору. Чистое пятизвучие содержится в хороводной песне из Саксонии, сходной по тексту с песней германских норн[38 - Норны – в германо-скандинавской мифологии три волшебницы, наделенные чудесным даром определять судьбы мира, людей и даже богов.«Ниточку шероховатого шелка пряла ива, тонкую, как волос, пряла семь лет…»]:

«Измененную» пентатонику с нехарактерной проходящей нотой фа можно обнаружить в следующей мелодии[39 - «Вишня потеряла свою листву, кто о ней позаботится…»]:

Без сомнения, здесь мы имеем дело со своего рода первичной мелодией человечества – зародышевой клеткой всех более поздних произведений искусства. (Другие важные сведения о пентатонике, «близкой к космически-неземному», содержатся в работе Анни Ланге [23, т. II].)

Именно круг определил самую древнюю форму исполнения музыки. Запевала, стоял в центре круга людей, которые вначале отвечали ему неизменными возгласами, а затем повторяющимися фрагментами мелодии. Это послужило образцом для постоянно повторяющейся рифмы, рефрена[40 - Рефрен – здесь: тема инструментального или вокального произведения, проходящая не менее трех раз и композиционно его скрепляющая.], пения по очереди, а в дальнейшем для рондо (= rund, круглый). Таким образом, в центре – тема, которая «окружается» различными «музыкальными мыслями», подобно Солнцу и планетам. «Повторение – это также копирование космического движения времени суток, времени года, орбиты небесного тела; чередование вдоха и выдоха, сна и бодрствования, рождения и смерти. Интенсивное начало должно всегда возвращаться, чтобы начать новый цикл. Что касается музыки, то примерами принципа повторения являются реприза в сонате, пассакалья, рондо, фуга, канон, ричеркар, секвенция… Также и по этой особенности можно понять, что искусство представляет собой отражение и „подобие“ космоса, который как в пространственном, так и во временном отношении строится на ритмичных повторениях» [18, с. 447]. Хорошим примером здесь служит ария da capo, в которой «интенсивное начало всегда возвращается». В средневековом мензуральном нотном письме наглядно выражается отношение между кругом и Божественностью. Круг в начале нотной строки означал такт три четверти. Только он был «совершенен» как символ Божественного триединства. Из полукруга, знака «несовершенного» прямого такта, возникла наша alla breve[41 - Аllа breve (алла бреве) – обозначение тактового размера, быстрое исполнение двудольных метров, в которых при этом счет ведется не четвертями, а половинными нотами.]. А «окружность» квинт (которая, собственно, является не кругом, а спиралью)? Иоганн Кеплер также придавал кругу особое значение в его связи с душевной жизнью: «Понятие великого учения, представленное в виде круга, имеет в душе совершенно иное значение: здесь он является не просто прообразом внешнего мира, а в известном смысле выражением первичной способности самой души вступать в отношения» [54, с. 38]. См. также цитаты Кеплера в конце второй части «Музыка космоса».

Пожалуй, круг является самым важным древнейшим «музыкальным представлением» человечества – первообразом в значении архетипов по К.Г. Юнгу. «Мир архетипов, понимает его человек или нет, должен для него оставаться осознанным, ибо в нем он по-прежнему связан с природой и со своими корнями. Если первообразы в той или иной форме остаются осознанными, то присущая им энергия может передаться человеку» [32].

Не было бы достойной задачей глубинной психологии выявить первообразы коллективного бессознательного также и в музыкальной области? Но здесь мы по-прежнему стоим у истоков, и для исследователей сохраняется широкое поле деятельности. Музыкальными архетипами рабочая группа К.Г. Юнга (согласно письменному сообщению) пока не занимается, а потому современному человеку находить способы распознавания первофеноменов приходится, основываясь исключительно на своем чутье.

Возврат к осознанию первофеноменов указывает путь в новое будущее. Это убедительно показал Хуго Кюкельхаус в своем труде, который я рекомендую прочесть, где он рассматривает значение для мировоззрения величин и числовых соотношений: «Будущая картина мира появится благодаря ясному видению эталонов и норм. Человек спасается от погружения в бессознательность, воплощением которой является механизация жизненных процессов, через понимание и осмысление первообразов… Ясное видение первообразов дает человеку чувство меры. Жизнь основывается на соблюдении меры. Жизнь и соблюдение меры составляют одно целое. Первообразы – это первочисла: они сами являют собой жизненный дух человека» [165, с. 165 и далее]. «Первообразы стояли у колыбели каждой эпохи расцвета. Лишь до тех пор, пока народы видят первообразы, они процветают. Если же представление о них блекнет, а затем исчезает вовсе, то в жизни народов начинает царить произвол. Первочисла суть первообразы. Простейшие символы, язык знаков, которые большей частью опираются на солнце и его движение по небу, являются не первообразами как таковыми, а их «защитной оболочкой». Они предполагают наличие знания, позволяющее найти первообраз, который действует сам по себе… Новая действительность может возникнуть только из ядра увиденного первообраза, из покоящегося в Боге „я“. Но сумеют ли люди осуществить такой поворот? Если сумеют, то тогда это будет самая настоящая благодать. Поскольку итогом всякого размышления оказывается сомнение, мы, обращаясь исключительно к разуму, можем лишь обреченно опустить руки. Но если людям удастся сделать этот кажущийся невозможным поворот, то они на собственном опыте узнают, сколь верно слово о Царствии Божьем, столь же крошечное, как горчичное семя» [Там же, с. 248].

Таинственная темнота распространяется над первоначалами искусства в доисторические времена. Некоторое представление об истоках культуры мы можем получить благодаря раскопкам, в ходе которых были обнаружены украшения и художественные произведения, доисторические монументы и пещерные рисунки. Однако найденные на сей день сорок лир и бронзовых рожков, возраст которых составляет более 3000 лет, остаются безмолвными, и никому также неизвестно, какие мелодии издавали музыкальные тарелки с причудливыми выгравированными рисунками. Тем не менее исследователю снова и снова хочется рассеять эту тьму, даже если за недостатком исторических сведений он вынужден пользоваться таким ненадежным вспомогательным средством, как выводы по аналогии. Такая аналогия основывается на сравнении между собой исторического развития человечества и отдельного человека.

Через одно поколение после смерти Гёте Эрнст Геккель сформулировал «основной биогенетический закон», наметки которого появились еще при жизни Гёте благодаря работам его современников Меккеля и Карла Эрнста фон Баера. Этот закон гласит, что развитие рода (филогенез) отражается в развитии отдельного индивида (онтогенез) и, следовательно, онтогенез представляет собой наследственно обусловленное и модифицированное процессами приспособления повторение филогенеза. Попытки приложить этот закон ко всем сферам жизни оказались неудовлетворительными, особенно в искусстве. Объемный труд Ф.A. ван Схелтема под названием «Духовное повторение», в котором устанавливается «основной психогенетический закон», пожалуй, остается единственным исключением из правил.

В музыковедении основной биогенетический закон практически не применялся, хотя ценные замечания на этот счет содержатся в работе Г. Янке [33]. Он постулирует наличие в человеческой душе филогенетических остатков и спрашивает: «Не могли ли эти остатки быть активированы ассоциацией или резонансом, вызванными музыкальным воздействием? В таком случае оказались бы верными слова Ницше, что человечество переживает в музыке волнующие воспоминания о радостях своей юности». Важный вопрос, на который пока еще нет ответа и который мог бы «пролить новый свет» на происхождение музыки, звучит теперь так: соответствует ли, если исходить из нашего прежнего опыта, музыкальное развитие ребенка историческому становлению музыки? И если соответствует, то вправе ли мы тогда, основываясь на музыкальном поведении ребенка, делать выводы о возникновении музыки в доисторическую эпоху, которая по-прежнему от нас скрыта?

Здесь для психогенетического музыкального исследования, без сомнения, имеются многообещающие отправные точки. Изучая «повторное развитие» («палингенез» по Геккелю), можно было бы определить, существуют ли аналогии между пристрастием маленького ребенка к ритмичным звукам, ритмизированным шумом у примитивных первобытных народов и музыкальным хлопанием в ладони групп людей в Древнем Египте и Древней Индии. Можно было бы показать, что ощущение ритма предшествует чувству мелодии, что первичную форму всей песенной музыки, согласно профессору Георгу Шюнеманну [35], следует искать в нисходящей звуковой кривой кричащего ребенка, что пение развивается из разговора на высоких тонах, что танец и игра впоследствии объединяются в единое целое. И только под самый конец, в более зрелые годы, появляется возможность воспринимать гармоничные созвучия, аналогично музыкальному развитию нашей цивилизации, где понимание гармонии в современном значении появляется только на рубеже ХV и XVI вв.

Эти теоретические рассуждения побудили меня провести собственный практический эксперимент. При поддержке высших учебных заведений Висбадена, за которую я искренне их благодарю, я поставил перед детьми (средний возраст 11–12 лет) задачу: «Нарисуйте, что такое музыка!»[42 - См. иллюстрации на вклейке.] В нескольких случаях мне было позволено самому провести урок рисования в пятых классах лицея для девочек и в гуманитарной гимназии. Я почти не давал объяснений, а ограничивался намеком на свободные отношения между звуком и цветом и избегал какого-либо влияния на детскую фантазию.

Гёте в беседе с советником посольства Фальком сказал: «Душа музицирует, когда изображает часть своей самой глубинной сущности, и, собственно говоря, это и есть величайшая тайна творения, которая, что касается ее основ, целиком покоится на рисовании и на пластике и которую она таким способом разглашает». Между музыкой и рисованием существуют многочисленные связи: колоритность музыки, пространственные движения восходящей и нисходящей мелодии, светлота высоких, темнота низких звуков, кроме того, закономерность и ритмический порядок музыки, «центральный полюс» основного тона и многое другое. Дети, которые пока еще обладают первоначальной, если не сказать «первозданной» фантазией, не отягощенной слишком большими умственными и психическими нагрузками, довольно легко обнаруживают подобные сходства. Когда они приступили к выполнению задания – преобразовать звуковые представления в образные, – их разум был задействован лишь в незначительной степени. Дети не «знали», что они делали, – они просто следовали за неопределенными эмоциональными импульсами, отдаленными ассоциациями, чьи корни простираются глубоко в бессознательное.

Более двухсот рисунков дают этому подтверждение. В большинстве случаев главным признаком музыки считается первое цветовое изображение при отказе от формы. Здесь в связи с беспредметностью музыки приобретает смысл абстрактная живопись. Мы получили два вида изображений: слияние цветов при отсутствии контура и композиции с небольшим количеством образов, резкими контрастами и причудливыми формами. Отнюдь не всегда цвета распределяются произвольно, а фантазия, которая при этом проявляется у десяти – двенадцатилетних детей, вызывает изумление. В их рисунках можно встретить все изобразительные формы, которые только можно придумать, – от светло-нежных, словно воздушных, картин до темных, тяжелых, «объемных» цветных изображений. В различии между ясной ритмичной структурой и свободным течением многоцветных «голосов» просматривается параллель с музыкой.

Рисунки, сделанные без предварительных музыкальных знаний, часто позволяют выявить стремление подняться из темных глубин к свету. Здесь проявляются уже известные нам атавистические признаки: сравнение ослабевающего звукового ряда с падающим лучом света. В изображениях песенной темы из струнного квартета Шуберта «Смерть и девочка» в соответствии с незначительным мелодическим движением преобладают темные цвета и однообразные линии, и, к удивлению, на них довольно много могильных символов, крестов и даже «мертвых» ландшафтов («После войны»). При этом надо иметь в виду, что пятиклассникам не было сделано ни малейшего намека на смысл музыкального произведения! Это является доказательством того, что у чувствительных натур «переживаются» не звуки и звуковые связи, а духовные творческие импульсы, принадлежащие трансцендентному миру ощущений Творца.

Здесь можно уже говорить о разных типах понимания у маленьких поклонников искусства. Те, кто довольствуется беспорядочным смешением цветов, по-видимому, содержание музыки ставят выше формы. Иногда у них возникают и конкретные ассоциации: например, одной девочке вспомнился хаос звуков на ярмарке. Те, кого в первую очередь привлекает форма, представляют музыку в виде геометрических образов. В результате опроса выяснилось, что эти ученики – к тому же еще и хорошие математики. А представители третьего типа пытаются подобрать символы чувства, соответствующие миру ощущений, например, сердце, из которого вырываются цветные лучи.

Два самых важных средства детского изобразительного творчества – орнамент и символ. Они являются первичными понятиями человечества, сыгравшими решающую роль в возникновении языка и доисторического искусства. В них, как и в данных рисунках, обнаруживает себя бессознательное чувство музыкальной гармонии, тысячелетиями передававшееся по наследству. В современной музыке орнамент утратил свое значение, которым он обладал в различных видах мелизма[43 - Мели?зм – мелодическое украшение звука, не меняющее темпа и ритмического рисунка мелодии.], но оно сохраняется в подсознании. Рисуночный орнамент, зачастую тесно связанный с символом, имеет разнообразное выражение в прямой и извилистой линии, спирали, круге. Иногда в нем используются музыкальные знаки, например скрипичный ключ, но он обнаруживает также и связь с природой, когда нотный знак постепенно переходит во вьющееся растение, из которого звуки кругами уносятся вверх к свету.

Интересно, насколько разнообразно в детских рисунках символизируется музыка. То, что в них пробуждается и развивается понимание символического содержания музыки, представляется важным не только в художественном, но и в этическом отношении. Как, например, выражается символ мелодии? По большей части – в цветных, переплетающихся, проведенных одна над другой линиях, в разветвлениях, напоминающих дерево, в расположенных группами лучах. Нередко образом мелодии оказываются сами нотные линии, изображенные в форме волны. Чаще всего символом музыки выступает нота, но в таком случае – видоизмененная благодаря богатому воображению, оторванная от нотных линий, многоцветная и образная, способная «самостоятельно двигаться». Наконец, символом музыки могут быть инструменты: скрипка, из которой вырываются цветные лучи, саксофон как неотъемлемый атрибут джазовой музыки. Возникают интересные ассоциации: диезы как знаки альтерации[44 - Альтерация – повышение или понижение тона на полтона или тон в пределах какой-нибудь тональности. Знаки альтерации – бемоль, бекар и диез.] становятся решетками, гамма изображается в виде лестницы. Но и конкретных представлений тоже оказывается недостаточно: звуки поднимаются из бушующей воды, музыка сравнивается с восходом солнца на море или с окруженным деревьями участком пути. По сравнению с мальчиками девочки более склонны использовать образы человека, например композитора, танцовщицы.

Результаты этих рисуночных экспериментов подтверждают оспариваемый основной биогенетический закон. Выявляются первообразы, позволяющие провести параллель с доисторическими временами. Пробуждаются представления, происходящие из глубин подсознания. Почему, скажем, у детей возникает идея каждую нотную линию рисовать другим цветом, как это было принято в монашеских рукописях готического периода, к примеру в «Кидрихском сборнике церковных гимнов» ХIII столетия? Изображение того, что собой представляет музыка, нельзя считать забавой – оно открывает специалисту гораздо больше психических взаимосвязей, чем кажется на первый взгляд, и их истолкование невозможно выразить несколькими словами. Пусть эти опыты еще не дают ответ на вопрос о происхождении музыки, но при систематическом их проведении и точной научной оценке они открывают перспективный путь к первоисточникам музыкального творчества, лежащим в глубинах человеческой души, и тем самым позволяют сделать выводы о возникновении музыки в целом.

Особое практическое значение для воспитания могут иметь сведения о связи музыки, природы и жизни, если детей знакомить с основами музыкального искусства как жизненного явления и на практических примерах показывать соответствие закона звука закону жизни. Это могло бы стать благодарной задачей для гимназий с музыкальным уклоном, для передовых в этой области вальдорфских школ, для вновь создаваемых и все еще не забытых музыкальных гимназий. Учреждений, действующих в этом направлении, несомненно, существует гораздо больше, чем известно общественности. Хуго Кюкельхаус сообщает о школе дыхания и пения Шлаффхорст-Андерсен, расположенной в сосновом бору неподалеку от Селле [165, с. 240 и далее]. В ней тело и душу учеников приводят в состояние расслабления с помощью специального упражнения, «благодаря которому решение, полученное на основе первообраза числа, непосредственно связывается с дыханием и пением. Иначе говоря, отыскиваются, так сказать, ажурные орнаменты производства звука… Напевая последовательности звуков, учащийся получает представление об определенных геометрических фигурах. Возникающей снизу „схеме крови“, земного явления, соответствует возникающая сверху „схема Духа“. Та и другая проникают друг в друга и совместно образуют семантическое поле. Ученики цветным мелом рисуют фигуры с ажурным орнаментом, обычно в квадратах, но также в шестиугольниках, которые заключены в окружности. В направлении их линий и в точках соединения верхние и нижние звуки заменяются более подходящими для группового исполнения и сохраняющими гармоничную последовательность звуков. В результате этого этического упражнения появляется ощущение соразмерности, проникающее из внешних форм через все слои сознания в самые глубины нашей души».

Была измерена широкая область ирреального, трансцендентного мира звуков – человек в его отношении к «настроенной на музыку» жизни и к «гармонично упорядоченному» внешнему миру. Он сам, если верить Вальтеру Блюме [34], предстает «музыкальным инструментом», созданным по правилам золотого сечения: предплечье как средняя пропорциональная величина между плечом и рукой, соответствуя большой терции в таком же соотношении между малой терцией и квинтой, наглядно изображено в пентаграмме как знаке изгнания дьявола.

В завершение этой части следует привести еще один интересный пример «латентной» музыки человеческого организма. В «Институте гармонических исследований – Германская секция» (основывающемся на идеях Ганса Кайзера) «был проведен гармонический анализ профилей черепов» [69]. Автор, Рудольф Хаазе, используя рентгенограммы и опираясь на соответствующие работы В. Бергенхоффа и В. Хоблера, рассматривает закономерности в строении черепов. Указанные в этих работах точки измерения были соединены линиями, и эти линии подверглись гармоническому анализу. Оказалось, что из пропорций, полученных в результате сравнения различных длин, чаще всего встречается соотношение квинты (2:3). На втором месте стоит большая секунда, которая в современной музыке тесно связана с квинтой (V + II = квинтсекстаккорд). При сопоставлении тех же величин, полученных при измерении черепа мужчины и женщины, было установлено, что у женского пола «преобладают» малые терции и малые сексты, у мужского – наоборот, соответствующие большие интервалы. Автор заключает: «Таким образом, самый удивительный и самый важный результат проведенного нами анализа состоит в том, что известный на протяжении многих столетий способ обозначения обеих тональностей в западноевропейской музыке – минорная (мягкая, женская) и мажорная (резкая, мужская) – пригоден и для обозначения признаков, установленных чисто медицинским и естественнонаучным путем, т. е. половых различий в профиле черепа».

Удивление этим результатом представляется преждевременным, пока не получено доказательство того, что у примитивных народов, у которых отсутствует западноевропейское понимание музыки, другой профиль черепа, и, стало быть, он имеет другие точки измерения. Изменился ли музыкальный вкус в связи с модификацией профиля черепа и, как следствие, предпочтением других интервалов? Относятся ли результаты гармонического анализа исключительно к профилям черепа человека или же распространяются также и на животных (человекообразных обезьян)? И кто осмелится утверждать, что если бы удалось установить размеры черепа первобытного человека, жившего в доисторическую эпоху, то это позволило бы определить, как он воспринимал интервалы? Какими бы ценными ни казались эти исследования, все же, наверное, предстоит еще пройти долгий путь, прежде чем гипотеза превратится в безупречный в научном отношении постулат.

Мы увидели, что человек подвергается музыкальному воздействию со стороны окружающего мира, которое мы трактуем как первичные импульсы к возникновению нашей музыки. Эти первичные импульсы повсюду на земле одинаковы, даже если они получили разное звуковое выражение у разных людей и народов в зависимости от форм и условий их жизни.

Но и эти многочисленные первофеномены «латентной» музыки, существующие в рамках земного пространства, – не причины, а следствия более высоких духовных явлений, истоки которых скрываются в космосе, в тайне гармонии сфер.

Вторая часть

Музыка космоса

Интермеццо I

Гармония сфер

Врач держит в вытянутой руке скрипку, и его взгляд, тусклый и опустошенный, скользит по ней так, словно он видит инструмент впервые. Она похоже на тело женщины. Вот стройная, гибкая шея, вот туловище, разделенное слишком сильно затянутым поясом на две половины – и зачем только старые мастера увенчивали свое произведение искусства львиной головой?

– Когда я поднимаю смычок, жалуется и поет пойманная душа чужой женщины. Ее звуки веселят и возвышают, очаровывают в глубинах блаженства и отталкивают слушателей – быть может, они тоже умеют убивать, – быть может…

– Почему ты не играешь дальше?

Врач безвольно двигает головой в такт звучанию слов, глаза едва ли видят погруженного в свои мысли музыканта, друга – там у рояля. Короткие неуклюжие пальцы упрямо впиваются ногтями в клавиши, бесформенная голова склонилась, прислушиваясь, лежащие прядями локоны спадают на лоб, а широкий рот раскрывается в улыбке, которая могла означать как насмешку, так и веселое настроение. Но глубоко посаженные темные глаза излучают тепло.

Тот отворачивается, словно устыдившись своей слабости, кладет пальцы правой руки на утомленные веки и, извиняясь, говорит:

– Это просто… Знаешь, его сегодня задержала полиция и доставила сюда – для наблюдения…

Он смотрит в окно, и его взгляд непроизвольно блуждает по высоко вздымающимся стенам, ограничивающим двор.

Резким рывком музыкант разворачивается на стуле, попадая под свет лампы, и неправильность его подвижного лица становится еще заметней.

– Так-так – наверное, ты первый день работаешь тюремным врачом? Разве ты не служишь уже добрую дюжину лет? Никогда еще не встречался с тем, что безумец убивает свою возлюбленную?

Тяжело вздыхая, врач кладет скрипку на подоконник.

– Если знал человека, был с ним связан, его уважал… Ты уже не помнишь, как мы навестили его в уединенной обсерватории, далеко за городом, – как он показывал нам свою великолепную трубу, свои инструменты, богатую библиотеку, комнату для занятий музыкой, имевшую несколько необычно интерьер – странные знаки на стенах, роза на кресте, таинственные партитуры, вместо нот звезды…

– Понятно. Многолетнее одиночество, его некоторая отгороженность от людей – удивительно ли, что он помутился рассудком?

Резким движением музыкант снова придвигает кресло к пианино, его пальцы равнодушно танцуют на клавишах. Но его друг не обращает на него никакого внимания.