Кто есть кто

Ясно одно — он стал обладателем ключа от квартиры, где деньги лежат. И было бы неразумно им не воспользоваться.

7

Она просидела в одиночке двое суток. Затем ее снова перевели в шестнадцатую камеру.

Вера потеряла в темноте счет времени. Ей все время было холодно, бил озноб, раскалывалась голова, саднило в горле. Попав в нагретый, влажный воздух общей камеры, в первую минуту она почувствовала себя счастливой.

Оглядевшись по сторонам, Вера выбрала из общей массы заключенных женщину лет сорока, с более-менее внушающим доверие лицом. Она сидела, по-турецки поджав под себя ноги, и с отрешенным видом вязала на спичках вместо спиц что-то из розовой шерсти. Шерстяной пуловер с одним распущенным рукавом, послуживший, видимо, источником нитей, валялся у нее в ногах.

Вера подошла поближе и спросила у нее:

— Простите, какое сегодня число?

Женщина подняла глаза и посмотрела на Веру.

— Двадцатое.

— Двадцатое марта?

Она кивнула. Вера вспомнила про свое лицо и спросила, не найдется ли у нее зеркальце? Но женщина отрицательно покачала головой:

— Зеркало не разрешается иметь. Отбирают.

У Веры хватило сил удивиться: почему?

— Не знаю. Может, боятся, что с его помощью просигналить можно морзянкой на улицу или кому горло перережут. Или себе вены, — пожала плечами собеседница, настороженно глядя на Веру.

Другие женщины, слышавшие их разговор, с любопытством поглядывали в их сторону. Они еще помнили, как нелюдимо повела себя Вера, сразу появившись в шестнадцатой камере, и ее сегодняшнюю разговорчивость воспринимали с ехидной усмешечкой: что, мать, все-таки поучили тебя уму-разуму? пришлось свою фанаберию отбросить да заговорить с людьми?

— Здесь ведь свободных мест нет, а как же все спят? — спросила Вера, растерянно озираясь.

Женщина опять оторвалась от вязания и посмотрела на нее.

— А ты откуда взялась? — вопросом на вопрос ответила она. — Почему без вещей?

— У меня ничего нет. Меня прямо так привезли. Мне нужно найти место, где бы прилечь. Я плохо себя чувствую.

— А почему тебе ничего не передали? Тут все в своем, казенного не выдают. Одеяла, подушки тоже нужны свои.

Только сейчас, когда женщина разговорилась, Вера заметила у нее легкий акцент, похожий на прибалтийский, литовский или латышский. Она даже вспомнила, как во время переклички охранник называл одну прибалтийскую фамилию.

— Никто не знает, что я здесь, — объяснила Вера, думая только об одном: как бы не упасть здесь без сознания и не грохнуться головой об угол нар.

В ушах шумело, перед глазами плыли черные круги. Она даже плохо понимала, что говорит.

— Можно присесть рядом с вами? Только подремать...

Женщина убрала розовый джемпер.

— Ложись пока. Как тебя зовут?

— Вера. Кисина Вера, — опускаясь на нагретый тюфяк, покрытый клетчатым байковым одеялом, пробормотала она.

Голова, как налитая чугуном, сама валилась на кучу тряпья, вместо подушки сваленного в изголовье. Она даже не спросила, как зовут ее собеседницу. Подтянув колени к подбородку, Вера не уснула — провалилась в пустоту...

...Только неугомонная активность Ленки, которая готова была разрываться напополам ради себя и подруги, помогла Вере более-менее благополучно закончить восемь классов. Сразу же после выпускных экзаменов Ленка уехала в Москву поступать в Суриковский художественный институт. Вера отправилась вместе с ней. О том, чтобы самой поступать куда-нибудь в тот год, и речи быть не могло. Сначала нужно было присмотреться, подготовиться... Да Вера и не знала толком, куда ей приткнуться с незаконченным средним образованием?

Вере достаточно было уже того, что поступила Ленка.

— Мы добились, мать! Ты представляешь, мы добились! — орала счастливая Ленка в день после зачисления. — Одно место в общаге у нас уже есть. Где проживу я, там проживешь и ты. Что-нибудь придумаем. Домой к бабке-яге я тебя не отпущу!

Так началась безумная жизнь втроем: Вера, Ленка и соседка-вьетнамка Тху — в крохотной комнатке суриковской общаги на Таганке. На шести квадратных метрах жилой площади умещалась доставшаяся по наследству от гречанок-старшекурсниц двухъярусная детская кровать, на которой спали миниатюрная вьетнамка и невысокая толстая Ленка, далее следовал встроенный стенной шкафчик, где хранилась их одежда, чемоданы, обувь, этюдники, подрамники с холстами, краски и еще куча всякой всячины, одну стену занимал стеллаж, где стояло и лежало все остальное, а также в комнате еще имелись тумбочка и один стул. На оставшемся клочке не занятого мебелью пола днем ходили, стояли, работали, плясали, а ночью расстилали тюфяк, на котором спала Вера. Вьетнамка почти не говорила по-русски, поэтому лишних вопросов: а кто такая Вера? а почему она здесь живет? — не задавала. С соседками по блоку, жившими в смежной комнатке, проблем тоже не возникало, это были две веселые кубинки, любившие поплясать и потусоваться, их девизом было «чем больше народа, тем веселее». Остальным Ленка представляла Веру как свою младшую сестру. Старушки на вахте общежития на приходящих смотрели сквозь пальцы — все-таки творческий вуз, это вам не МИФИ какой-нибудь. Постепенно все вахтерши привыкли видеть Веру, принимали ее за первокурсницу и студенческий билет или пропуск не спрашивали. В общем, жилось им с Ленкой в тот год замечательно. Вера и теперь с ностальгией вспоминала те времена как самые лучшие в жизни. Она впервые попала в окружение людей образованных, развитых. Как говаривала Ленка: «Тут самый последний бухарь и тусовщик может в будущем оказаться Ван Гогом».

Времена были еще дешевые, пропитаться на Ленкину стипендию вдвоем они могли, да еще талантливая умнющая Ленка приноровилась расписывать для иностранцев пасхальные деревянные яйца «под Палех». Знакомый колумбиец Луис, учившийся в Суриковском на третьем курсе, предложил ей как-то нарисовать пару яиц со Спасом, Георгием-Победоносцем или с Владимирской Божьей Матерью. Он собирал такие яйца по всем своим знакомым халтурщикам и, выезжая приблизительно раз в два месяца куда-нибудь в Швецию, Германию или Испанию, продавал их там за большие деньги (конечно, для тех времен), потому что, возвращаясь, щедро расплачивался со своими «поставщиками». За одно такое яйцо с известной русской иконой «на фасаде» Ленка выручала до пяти долларов.

Вера приноровилась ей помогать. Выточенные из дерева болванки яиц они покупали на Измайловском вернисаже и вскоре смогли раскрутить дело на полную катушку, отдавая Луису зараз по пять — восемь яиц. Сдавая потом вырученную валюту по черному курсу тому же Луису или еще кому-нибудь из знакомых иностранцев, они могли на эти деньги и в ресторане иногда пообедать и купить что-нибудь красивое и давно желанное: кожаные туфли, шелковую косынку, французскую пудру и духи...

Вера чувствовала себя птичкой, попавшей из клетки в райский сад, где на свободе летают и поют ее сородичи. Ей было за кем тянуться, с кем соревноваться в начитанности, элегантности, остроумии... И, отряхнувшись и почистив перышки, она принялась во всем подражать окружающим, чтобы никому и в голову не пришло, что на самом деле она всего лишь маленький воробышек, вырвавшийся из клетки...

...Она проспала раздачу обеда, но перед ужином литовка ее растолкала:

— Эй, ты! Проснись, иди поешь.

Чувствуя страшную ломоту во всех костях, Вера едва смогла повернуться на бок. Голова не отрывалась от подушки.

— Что такое?

— Ужин раздают. Тебе надо поесть. Подымайся, пока они не ушли, иди получи свою порцию.

Вера села. Опустив голову, тупо смотрела в пол, ожидая, пока туман перед глазами немного рассеется. За дверью гремели ведра и бидоны, в камере кисло запахло разваренной квашеной капустой. С трудом поднявшись, она поплелась к двери занимать очередь у раздаточного окошка. Получив в руки жирную алюминиевую миску с ложкой, воткнутой в непонятную желтую массу, и кружку с едва теплой жидкостью, Вера вернулась на нары к своей единственной знакомой. Та уже съела свою порцию и теперь заваривала в кружке настоящую крупнолистовую заварку, аккуратно высыпая ее из бумажного пакетика. Вера некоторое время апатично наблюдала за ее движениями, не притрагиваясь к еде, потом незаметно ложка за ложкой проглотила содержимое тарелки, не ощутив ни вкуса, ни запаха.

— Спасибо, что пустила меня поспать, — сказала она.

Женщина молча кивнула — ладно, мол.

— Мне совсем плохо было. Кажется, умерла бы, если бы не полежала хоть час. Меня Верой зовут, — представилась она, забыв, что уже говорила собеседнице свое имя. — А тебя как?

— Рита.

— А где ты взяла кипяток? — спросила она наконец.

— Там.

Женщина кивнула в сторону. Там, на единственном свободном пятачке пространства между нарами, сгрудились женщины. На полу стояли мутные от накипи банки, кружки с водой. У кого-то был самодельный кипятильник: два лезвия, перекрученные проволочкой, и провод. Его по очереди опускали в банку и кипятили воду. Кто-то уже мыл голову, наклонившись над грязной раковиной в углу и пользуясь вместо шампуня маленьким кусочком темного хозяйственного мыла. Другие, собравшись в кружок, заваривали чифирь. Над верхними нарами были протянуты веревки, на них развешивали выстиранное нехитрое белье...

— За сигарету Алка тебе нагреет кружку, за две — литровую банку.

Вера покачала головой: