Убийственные мемуары

Кузнецов с Ватолиным без лишних возражений встали и пошли к выходу. Но Федоренко тут же шепнул Турецкому на ухо пару слов. Тот немедленно изобразил на своей физиономии подобие улыбки.

– Георгий Иванович, – придержал он Ватолина за рукав, – давайте все же не будем время терять и лишние телодвижения потом… Пока не приехала дочка Ракитского… Вы, видимо, не раз бывали в этой квартире, верно? Не могли бы вы сейчас пройти по ней с моим помощником и попытаться припомнить, чего здесь теперь не хватает?

Ватолин так же молча развернулся в обратном направлении, а Кузнецов без звука сел на первый попавшийся стул.

Ну и выучка, подумал Турецкий, железные ребята, нам бы таких.

Подозреваемым номер один пока что оставался сантехник Василюк. Подозреваемым номер два – сосед Ракитского по фамилии Андреев. Все это, конечно, было курам на смех, но только эти двое умудрились оставить в квартире Ракитского немыслимое количество отпечатков пальцев, иных (помимо самого Ракитского, разумеется) там не нашлось.

Валентин Николаевич Ракитский был обнаружен мертвым в собственной спальне между 10.05 и 10.12. Когда его нашли, он лежал поперек кровати, лицом вниз, в халате и носках, у него были немного влажные волосы, – наверно, недавно принимал душ. В затылке у него зияла приличная дыра от пистолетного выстрела, сделанного, скорей всего, с близкого расстояния. Пуля вышла через переднюю часть лица, мало что от него оставив, и застряла в стене, превратившись в бесформенный комочек свинца.

Едва глянув на него, Турецкий решил, что калибр не меньше девяти миллиметров. Выстрела никто в доме не слышал, незнакомых подозрительных и неподозрительных – входящих и выходящих из дома – тоже не видел. А впрочем, и некому особо: лавочки возле подъезда нет, бабульки там не сидят.

Но самое странное, что из квартиры, переполненной иконами и картинами, исчезла, по словам соседа Ракитского – профессора Андреева, картина работы неизвестного художника, постоянно висевшая в спальне. То же самое сказал и полковник Ватолин. В спальне имелся встроенный в стену сейф, но его содержимое оказалось нетронутым, во всяком случае, там лежали рисунки Василия Кандинского – по словам Ватолина, самая ценная часть коллекции Ракитского, а также тринадцать с половиной тысяч долларов и пистолет Макарова (кстати, те же девять миллиметров) с патроном, засланным в ствол. Но магазин у пистолета был неполный. Имел ли к дырке в голове своего хозяина этот ствол какое-то отношение, пока было неизвестно. Лежал же он там, как можно было догадаться, по очень понятной причине: если хозяина силой вынуждают открыть сейф, то с готовым к бою пистолетом, который при известной сноровке оттуда можно выхватить, у него появлялся шанс.

В сейфе был кодовый замок «дибл», который можно открыть только в определенный интервал времени, а если в него не попасть, то неминуемо срабатывает сигнализация. Справиться с ним обычными медвежатниковскими средствами, не производя при этом шума, вообще нереально, открыть можно, только зная время. И вся квартира Ракитского тоже стояла на сигнализации. Однако никаких сигналов на милицейский пульт не поступало. Это, правда, еще ни о чем не говорило: Федоренко позвонил на пульт и выяснил, что Ракитский включал сигнализацию крайне редко, два-три раза в месяц.

Изощренный замок во входной двери, тоже системы «дибл», так же как и сейф, следов взлома или отмычки на себе не имел. Возможно даже, что Ракитский сам пустил убийцу в квартиру. А возможно, и нет. Значит, либо у убийцы был свой ключ, либо Ракитский его знал и не удивился его приходу. Если это не сантехник и не сосед, предположил Турецкий, то он человек крайне осторожный и аккуратный. Никто из остальных опрошенных соседей не видел утром посторонних людей, заходивших в подъезд и тем более звонивших в квартиру Ракитского. Но с другой стороны, не было и свидетелей, которые могли бы утвердительно заявить, что они наблюдали за дверью в упомянутую квартиру хотя бы с половины десятого до десяти утра.

Дело со всех сторон представлялось мало того что абсолютно глухим, так еще и каким-то на редкость дурацким. На кой черт, спрашивается, надо было выносить какую-то говенную картинку из хаты, под завязку упакованной гораздо более ценными вещами?! Значит, там было что-то еще, про что не знали ни Ватолин, ни сосед Андреев, ни даже дочка убиенного хозяина. И оно исчезло.

19 октября

Ольга Ракитская опоздала всего минуты на две, не больше, что красивым женщинам в вину не ставится, даже если это опоздание в Генеральную прокуратуру.

Турецкий быстро оценил вошедшую в его кабинет молодую женщину: очень эффектная, выше среднего роста, каштановые волосы до плеч, лицо покрывает ровный загар, глаза некрасные – не плакала, голос ровный. Дочь разведчика.

Из-за неплотно прикрытой двери дочь разведчика провожал потрясенным взглядом Миша Федоренко. Турецкий закрыл дверь и галантно усадил даму в свое кресло.

– Александр Борисович, а вы кто? – без обиняков спросила Ольга Ракитская. – В смысле звания там, должности?

– Государственный советник юстиции третьего класса, ну и старший следователь, разумеется, Управления по расследованию особо важных дел Генеральной прокуратуры.

– Папа круче был, – вздохнула Ракитская.

– Но у меня еще все впереди, – пообещал Турецкий. – Хорошо, Ольга Валентиновна, что вы прилетели сразу же, едва узнав о случившемся.

– Не надо отчества… Сразу прилетела? А как же иначе? – Ольга повела плечом, и Турецкому стало не по себе от этого чисто женского жеста. Это свидетель, сказал он себе, спокойно, просто свидетель.

– А, я понимаю, – говорила тем временем Ольга. – Вы о матери моей говорите, да? Что, она не приехала до сих пор?

Турецкий помотал головой.

– Ну а вы удивляетесь, конечно, да? Вроде уже сутки прошли и из Питера ходу всего ничего, да? Так не удивляйтесь. Если сразу не прилетела, теперь не скоро дождетесь.

– Не понял.

– Значит, у нее очередной рецидив.

– Все-таки лучше сами объясните, Оля, о чем вы сейчас говорите, – так мы время сэкономим.

– Просто она алкоголичка, – сообщила Ракитская о собственной матери без особого сочувствия. – Хорошо еще, что муженек – доктор, вот он и следит и, как только она с катушек слетает, тут же в клинику укладывает.

– И давно это?

– Да лет десять уже с перерывами. В которых она ведет очень насыщенную жизнь, каковая нам с вами, гражданин следователь, и не снилась!

Однако, подумал Турецкий.

– Началось все, когда отец из заграницы насовсем вернулся. Пока он там был, она, видимо, как-то держалась, а потом – все. Кроме того, она в последние годы его отсутствия роман со своим доктором закрутила, ну вот за него потом и замуж вышла, когда отец развод дал. Здесь можно курить?.. Спасибо.

– Значит, все эти десять лет ваша мама прожила в Ленинграде, то есть в Санкт-Петербурге. Простите, я уже много лет так говорю и никак не привыкну…

– Да… Странно. – Ракитская пристально посмотрела на него. – Знаете, ведь отец точно так же говорил, а потом поправлялся и извинялся.

– Ну это понятно, он все-таки человек старой закалки.

– Нет-нет, вы ошибаетесь. Он был очень… как это сказать… диалектичен, что ли. Он не был закрыт ни для чего нового. Но он говорил, что ведь и так все Ленинград еще в советские времена Питером называли. Все не все, но те, кто хотел этого, – точно. Так зачем же, мол, менять? Поверьте, несмотря на свою профессию, папа был дружелюбный человек и очень открытый по отношению к тем людям, с кем в данный момент поддерживал отношения. Какая-то тавтология получилась, но вы меня поняли, наверно. Мне кажется, это черта разведчика-нелегала. Никому не доверяет, зато уж если с ним кто выйдет на связь…

– Я верю вам, Оля, почему же нет? – удивился Турецкий.

– Надеюсь, что это так. Потому что это важно. Кстати, насчет Питера, папа из-за границы иногда интересные книги привозил (начальство сквозь пальцы смотрело, или просто ему можно было, уж не знаю), но это я потом уже поняла, в детстве-то не сильно внимание обращала. Ну и лет пятнадцать тому у нас дома появился томик Таржевского, слышали такое имя? Ну и напрасно, он был камергер и чиновник в правительстве при Витте и при Столыпине и оставил в эмиграции очень интересные мемуары. А что самое забавное – был наш родственник. Да-да, отцу кто-то там по материнской линии, так что через седьмую воду на киселе мы потомственные дворяне. Представляете, генерал-лейтенант ДИС Ракитский – столбовой дворянин?! – Ольга нервно расхохоталась.

Турецкий придвинул стакан с водой, но она не обратила внимания:

– А недавно Таржевского и у нас издали. И я наконец прочитала – отцовская-то книжка давно потерялась, – что, когда Николай II Санкт-Петербург в Петроград переименовал, все столичное общество в ужас пришло от такой, видите ли, дурновкусицы. Им тогда это тоже здорово не понравилось. А Таржевские, из которых бабка папина произошла, кстати, тоже знатные коллекционеры были, передвижников поддерживали, если вам интересно. Так что, может, это у нас гены такие.

– Спасибо, пока достаточно. Оля, а вы знакомы с коллегами отца, скажем, с подполковником Кузнецовым?

– Формально. – У Ракитской чуть дрогнули ресницы.

– А с полковником Ватолиным?

– С дядей Жорой? Конечно, я его с детства знаю. Он меня массе всяких вещей научил, на коньках кататься, в волейбол играть, в бильярд, в пинг-понг, он вообще большой спец по части всякой физкультуры и медицины, с ним по поводу здоровья хорошо советоваться.

Кажется, барышня рада возможности говорить о другом человеке, подумал Турецкий.

– Он был другом семьи?

– Не совсем точное определение. Он всегда был подчиненным отца и в таком же качестве, по-моему, и у нас дома себя чувствовал. Хотя папа всегда был подчеркнуто демократичен, но дядя Жора не забывал свое место. Хотя временами, мне кажется, они бывали очень близки.

– В чем это выражалось?

– В жестах, в интонации, трудно объяснить. Папа говорил, что Ватолин очень способный и когда-нибудь обязательно сделает выдающуюся карьеру.

– Похоже, этого не случилось, – заметил Турецкий.

– Не знаю. Меня все их звания, должности, регалии не слишком занимали. Меня тогда больше трогало, что Ватолин в маму был влюблен.